– Проходите, господа.
Мужчины хотели сесть совсем рядом с Толстошеевым и Мешковым, но метрдотель сказал, что столик в этом месте зарезервирован, и предложил соседний. Это мужчин устроило.
– Что будем пить, господа? – осведомился метрдотель, изучая новых посетителей.
– Что у вас обычно пьют? – мужчина огляделся по залу, задержав свой взгляд на бутылке «Абсолюта». – Солидные люди, вижу, у вас, «Абсолют» пьют? И нам, пожалуйста, бутылочку и… – маленький кругленький посмотрел на длинного и нескладного.
Тот сглотнул слюну и произнес:
– Я не очень голоден. Так что нам закусочек для начала, а там определимся.
И у одного мужчины, и у другого в руках были сумки, с которыми они боялись расстаться.
«Деньги, наверное. А может, оружие», – подумал метрдотель.
Но на тех, кто может выхватить пистолет и поднять стрельбу, визитеры не походили.
«Если они и бандиты, то какого-то странного пошиба, видимо, переквалифицировавшиеся в бизнесменов. Хотя вот этот маленький очень смахивает на комсомольского вожака. Такие сейчас при деньгах».
На столе у Остроухова и Третьякова появилась и водка, и закуска.
Третьяков положил сумку прямо на стол, что метрдотеля и вовсе удивило. Он хотел сделать замечание, вежливо поинтересовавшись, не желают ли господа сдать сумки в гардероб, в ресторанную камеру хранения, но передумал.
В сумке лежала микрофонная пушка, и была она направлена прямо на столик, за которым беседовали, попивая водочку, Мешков с Толстошее-вым. А на улице стояла специальная машина, где сидели сотрудники ГРУ, записывая разговор на пленку.
– Хорошо отдыхают, – обратился Остроухов к Третьякову, даже не оборачиваясь к столику Толстошеева.
– Им-то что, деньги есть, вот и отдыхают. Интересно, о чем базарят?
– Через три-четыре часа все узнаешь, думаю, сможешь насладиться их беседой.
– Девочки тут ничего, – хмыкнул маленький Остроухов.
И его слова словно были услышаны метрдотелем, в сферу обязанностей которого входило предлагать живой товар. И он не замедлил это сделать, лишь перехватил взгляд Остроухова. Он тут же чинно и солидно подошел к столику, держа в руках меню в твердой кожаной папке. Он даже не стал разворачивать, а лишь коснулся им края стола.
– Господа, может, еще чего-нибудь желают? Может, господам скучно?
– Вы о чем? – спросил долговязый Третьяков.
– Ну, как же, как же… Вечер только начинается, можно не только есть и пить, развлечения бывают разные.
– Вы насчет женщин?
– Да, – чуть смутившись, произнес метрдотель и стыдливо моргнул.
– Мы с этим пока подождем. Кстати, ты захватил презервативы? – вслух осведомился Третьяков, обращаясь к Остроухову.
Лейтенант Остроухов улыбнулся и произнес:
– Я думаю, презервативы – это мелочь для такого солидного заведения, да и у женщин они обязательно должны быть при себе, как у больного мигренью таблетки от головной боли.
Метрдотель улыбнулся:
– Конечно, господа, девушки у нас проверенные, мы за этим следим. Если надумаете, то намекните.
– Сколько стоит удовольствие?
– В зависимости от того, чего вам захочется.
– А в среднем?
– Естественно, не так, как на Тверской, не по полтинничку.
– Это понятно, что не так, как на Тверской, – принялся разговаривать с метрдотелем капитан Третьяков.
Остроухов. под столом толкнул его ногой, мол, разговор может перекрыть запись.
– Мы подумаем. Средства нам позволяют. Мы люди обеспеченные.
Едва метрдотель ушел, как Остроухов хихикнул:
– Ты, обеспеченный, ресторанный счет тебе, может, и оплатят, вычеркнув из него водку, а вот баб Бахрушин тебе не оплатит и не простит. Так что, если хочешь, расплачивайся своими деньгами.
– Откуда у меня столько? Но могу же я помечтать?
– Ладно, помечтай, это не вредно. Только громко не бубни, а то фон создадим.
Ресторан уже был набит посетителями, только несколько столиков в самых лучших местах пустовало, ожидая гостей. Третьяков с Толстошеевым не без интереса рассматривали окружающую публику. Им в последнее время не доводилось бывать в подобных местах.
Публика удивляла, как женщины, так и мужчины, а сервировка столов удивляла не меньше. Те, кто пришел сюда провести вечер, знали толк в питье и в еде. Закуски были изысканными, питье тоже. Даже водка «Абсолют» смотрелась здесь обыденно, как пиво в привокзальной забегаловке.
Дел особых ни у Остроухова, ни у Третьякова не было. Сумка с микрофоном лежала на краю стола и нуждалась лишь в присмотре. Человек, стоявший возле машины на противоположной стороне улицы, сдержанно кивнул, мол, все идет отлично, можете не беспокоиться. Странное чувство испытывал Третьяков: вроде бы находишься в ресторане, ничего от тебя не требуется, сиди и отдыхай. Но ни водка, ни еда не всласть, даже женщин разглядывать неинтересно.
«Одно слово – при исполнении» – так определил для себя капитан Третьяков.
Остроухов же, в отличие от своего коллеги, умел переключаться. Его глаза весело поблескивали, он развлекался тем, что разглядывал публику, каждому из колоритных персонажей придумывая клички. Большинство мужчин, если не считать нескольких случайных, залетных, были бандитами или бизнесменами. Здесь сложилась ситуация, как на водопое: и волки, и ягнята мирно сосуществовали, никто не бросался перегрызать другому горло. Остроухов с интересом отмечал, как иногда от одного столика к другому официант переносит поднос с бутылкой, как мило улыбаются друг другу непримиримые враги.
«А что, – подумал он, – и Толстошеев, и мы преспокойно сидим в одном зале, пьем водку одной и той же марки, едим осетрину, отрезанную от одного куска, и мир не переворачивается кверху ногами. Но совсем другой разговор начнется тогда, когда Толстошеев окажется в камере сидящим на стуле, привинченном к полу, а я буду сидеть за столом и задавать ему неудобные вопросы. Но может оказаться и наоборот: меня подвесят за ноги в каком-нибудь подвале, а Толстошеев будет сидеть в кресле и задавать неудобные вопросы, на которые я не смогу ответить».
Остроухов заметно взгрустнул, закурил сигарету и принялся пускать дым мелкими колечками, стараясь всадить меньшие в большие. Третьяков же занимался тем, что макал язык в рюмку с водкой, пряча ее в кулаке, и наслаждался смородиновым вкусом спиртного.
Разговаривать гээрушникам было не о чем, работали они обычно на пару и в ожиданиях переговорили уже обо всем на свете. Каждый знал подробности не только теперешней, но и школьной жизни своего напарника. Иногда Третьякову казалось, что это не Остроухов, а он прожил его жизнь, так ярко рисовались у него в голове картинки из школьного детства Третьякова, проведенного в городе Можайске, где сам Остроухов никогда в жизни не бывал.
Толстошеев с Мешковым никуда не спешили. Они даже не добрались в своей беседе до основной сути. Разговаривать о делах нужно на сытый желудок, когда никуда не спешишь, ничего тебе не хочется, ты на верху блаженства, хорошо соображаешь и не жадничаешь. Тогда легко отметаются всякие второстепенности, сомнительные порывы, а остается лишь главное – то, без чего дальше нельзя существовать, остается прикинуть, когда отправляться в путь и что с собой прихватить из самого необходимого.
Толстошеев разлил водку по рюмкам и заглянул в свою, словно там, на дне, таилось что-то интересное. Мешков заглянул в свою рюмку, а затем мужчины встретились взглядами и понимающе усмехнулись, как два притаившихся заговорщика.
– Говори, – блаженно произнес Мешков, откидываясь на спинку стула, – я уже созрел. – Действительно, Мешков был уже красен, как гавайский помидор.
– Вижу, – ответил Толстошеев и взялся за верхнюю пуговицу воротника.
Ему нестерпимо хотелось расстегнуть ее, потому как шея распухла. Он хоть и был худым, но его организм имел неприятную особенность: вся выпитая жидкость не исчезала в недрах организма, а, казалось, скапливалась в венах, наполняя их, как фекалии канализационные трубы в большие праздники.
– Заказ хороший есть, – прижмурившись, пробормотал Толстошеев. Сказал он это небрежно, быстро, скороговоркой, как о чем-то абсолютно необязательном и второстепенном. Так можно было бросить фразу: «Эта водка чуть лучше той, которую подавали на прошлой неделе».
– Это хорошо, – ответил Мешков, продолжая блаженствовать, – раз есть заказ, значит, жизнь продолжается.
– Еще как продолжается! Заказ большой, – сообщил Толстошеев, опрокидывая рюмочку водки в чуть приоткрытый рот, подцепил на кончик вилки ломтик осетрины и положил его на язык, словно укладывал на ломоть хлеба. Быстро втянул язык и принялся рассасывать жирную рыбу. – Перекопчена осетрина, дымом отдает.
– Я слушаю, – напомнил Мешков.
– «Иглы» нужны.
– Для какой швейной машинки? – хохотнул полковник, ведающий армейскими складами.
– Которые что хочешь прошивают. Летит по небу птичка, жужжит…
– Птицы не жужжат, – напомнил Мешков.
– Ну чирикают или свистят. Или курлычут. А ее раз – и иголочкой прошили, чик, и больше она не чирикает. И не курлычет, и не свистит. Мешков тут же помрачнел:
– Сколько «Игл» тебе надо, чтобы машинка работала?
– Два десятка меня бы устроило, но никак не меньше.
– Ты хоть знаешь, – прошептал Мешков, – сколько одна «иголочка» стоит?
Она же не то что золотая, она бриллиантовая.
– Как в песне поется, «мы за ценой не постоим».
Мешков облизнул губы. Ему не хотелось расставаться с мыслью, что деньги пройдут мимо него. Он сложил ладони перед собой лодочкой, будто собирался нырнуть в речку в незнакомом месте, затем раздвинул посуду и подался вперед:
– Знаешь, Матвей, подожди-ка месячишко или два? Я что-нибудь придумаю, я найду.
– Я и без тебя могу поискать. Они должны иметься у тебя.
– От меня не зависит, что у меня на складах лежит, мне все сверху спускают. У чеченов самолетов нет. Я тебе найду, точно найду!
– Мне сейчас надо, – нетерпеливо проговорил Толстошеев и занервничал.