И Тимур, взяв с собой внука Мухаммада Султана в качестве второго полководца, с несколькими туменами двинулся на север…
В Москве тревожно звонили колокола. Сердце стыло от этого многоголосья, в животе ныло у всего люда. Так звонят только тогда, когда лютый враг на подходе. Хана Тохтамыша москвичи вспоминали с ужасом, его жестокую резню, устроенную в столице тринадцать лет назад. Но Тохтамыш был своим ханом, своим царем, который пришел наказать за неуплату дани, за своевольство, да и вошел в Москву только хитростью. Так еще поди возьми город! Это был свой хан, предсказуемый, как злой отчим: и не любит шибко, и в кровь изобьет, коли пьян будет, но жить с ним можно. Самый обыкновенный жестокий татарин, проклятущий басурманин, нехристь, что с него взять? Хотя с князем он вроде как дружил, и хоть Москву сжег, а великого князя Дмитрия Ивановича на своем месте оставил, вот загадка, и сына его, Василия, жаловал.
Другое дело – страшный Хромец, о котором уже по всей земле Русской ползли самые жуткие слухи. О том, что отрезает тысячам людей головы и складывает из них башни, строит стены из живых людей, никого не жалеет. Новорожденных ест на завтрак, обед и ужин! Этот был подобен чуме и проказе, библейским Гогу и Магогу, адским племенам, вышедшим из дьявольского пламени, которые не оставляют по себе ничего живого. Впрочем, именно так же когда-то думали и о Чингисхане, который не дошел до Руси, и о Батые, который до Руси дошел и всю ее пожег, а что не пожег, то пленил и обложил данью. Но за последнее столетие татарских ханов стали воспринимать как своих повелителей, Богом данных, и на монетах было написано «Царь Тохтамыш», как тут не поверить? Ведь новые русичи рождались уже при них, татарских царях, с ними сжились, с тяжелой душой, но приняли. А что самое главное, не были татары гонителями на христианскую веру, дозволяли церкви отцов иметь и молиться своему Богу сколь душе угодно. Даже десятинную подать с церкви отменили, только пой, русский поп, хвалу царю татарскому, призывай к смирению холопов, и будет с тебя.
С Тимурленгом все было иначе, он христиан вырезал как племя, оттого и звонила тревожно Москва, и пост наложили строжайший на всех жителей княжества, вдруг поможет? А Василий Дмитриевич, повидавший победоносное войско среднеазиатского правителя на берегах Волги, наскоро собирал дружину. Но был невесел. Потому что сколько ни собери дружинников по земле Москвы и Владимира, да хоть рязанцев и суздальцев возьми, с которыми и так война, а все мало будет.
Василий Дмитриевич, которому исполнилось двадцать четыре года, объезжал Москву со своей свитой. Жарким был август. Ехали в рубахах, при мечах. Слава Богу, белокаменный кремль стоял! Опора и защита! Скала! Впервые отстроил каменную крепость отец Василия – Дмитрий Иванович по прозвищу Донской. Было это тридцать лет назад. Прежний деревянный Кремль, доставшийся еще от Ивана Калиты, горел слишком часто, и татары тому были причиной, и свои же, русичи, тверичи да рязанцы да суздальцы, что в разное время точили мечи на Москву. Но спасет ли Белокаменная свой народ от такого-то злодея?
– О чем думу думаешь, светлый князь? – спросил его воевода Кручина, из ближнего круга, что вел коня рядом.
– Думаю о том, что этот антихрист великие крепости берет, в горах стоящие, к которым и просто подойти нельзя. А он их как орехи колет. Так о нем говорят. А наша Москва, хоть и окружена болотами, да лежит как на ладони. Вот он ее другой ладонью-то и прихлопнет.
– Так уж и ладонью, князь? – с укором в тоне спросил воевода.
– А ты как думал, Кручина? Тебя со мной на Волге не было.
– Сам дома оставил, князь, приглядывать за соседями.
– Вот и я о том же. Он тебе не злобный рязанский князек-соседушка, который спит и видит, как бы Москве сгореть, или жадный суздальский, еще один сосед, что все одеяло на свою сторону перетягивает. Этот Тимурленг – великий воин. Сам видел его орду – знаю! И богатыри его – один к одному, и у каждого в груди заместо сердца – высушенный солнцем камень. – Для убедительности князь Василий сжал кулак да потом и жесткую фигу сложил: – Вот такой вот!
Воевода хмыкнул.
– И в таком сердце, друже, нет места ни Христу, ни Руси, – закончил мысль Василий Дмитриевич. – Даже с Ордой проклятущей мы породнились, но тут – не быть дружбе. Только смерти.
– Стало быть, плохо дело? Сам как думаешь, князь?
– Очень плохо, Кручина, очень. Ну, если, конечно, мы в магометанство пообещаем Тимурленгу обратиться и всю Русскую землю заодно с нами обратить, может, и помилует.
– Тьфу! – зло сплюнул воевода. – Сказал!
– Вот и я о том же, – вздохнул великий князь Василий.
Они выехали на дорогу, ведущую к центральным воротам Москвы. За ними неспешно вели коней добрые княжеские ратники.
– Вот что, едем-ка в Успенский собор, к митрополиту Киприану, – молвил Василий. – Есть у меня мысля одна. Поговорить с владыкой надобно.
– Так обедня сейчас.
– Вот он обедню дослужит, а мы постоим в сторонке, сами помолимся и за город наш, и за Русь-матушку. Теперича Москва за нее в ответе. Подождем Киприана, пусть слово Божье доскажет людям, оно сейчас им ой как надобно!
Они спешились за церковным двором. Все, кто тут был, кланялись князю в ноги. Подали милостыню убогим. Тихонько вошли в храм. Встали позади. На хорах особенно трепетно в эти дни пели юноши. Жалобно, словно добрую судьбу у Бога вымаливали. Но ведь так оно и было! Послушали князь и воевода, помолились. Их узнали, зашептались. Когда служба была окончена, митрополит Киприан подошел к хозяину Москвы, поклонился. И Василий поклонился, поцеловал священнику руку, что было не всегда.
– Пришла мне одна мысль, святой отец, – заговорил он. – Поделиться хочу.
– Говори, пресветлый князь.
– Есть во Владимире икона древняя. Божья Матерь. Якобы более тысячи лет ей, едва ли не от Рождества Христова она…
Киприан со знанием дела кивнул:
– Есть такая, пресветлый князь. Сам евангелист Лука ее писал, таково предание. Он-то видел Богородицу. Чудесная икона.
– Стоит нам ее в Москву привезти.
– Зачем это? – строго поинтересовался Киприан.
И воевода Кручина уставился на молодого князя.
– Надо, – сказал тот.
– Владимирцев благодати лишать, да еще на краю гибели? – вопросил митрополит.
– Мне сейчас до их благодати дела нету. А гибель у нас общая будет, если этот людоед сюда пожалует. Надобно привезти икону и устроить многодневный молебен.
– Вон оно что! – тихонько воскликнул Кручина, только теперь смекнув, какое дело задумал князь. – Стало быть, так беду заговорить хочешь, а, Василий Дмитриевич?
– Хочу, – честно признался тот. И вновь посмотрел на митрополита. – Именем Господа заговорить. Он нам всем судия, но и Спаситель тоже Он!
– Добрая мысль, пресветлый князь, – задумался Киприан. – Очень добрая. Икона может помочь, если в сердцах вера будет.
– Вот и проверим сердца наши, – сказал князь. – И с иконой этой вокруг Москвы объехать раза три. – Задумался. – А то и поболее. Не верю я в свои рати, а в Бога верю, оттого и решил так поступить. Сегодня дам тебе дружину – сам поезжай во Владимир, с тобой они спорить не станут. Всё от моего имени делай. И от имени Господа нашего.
– Все сделаю, князь, – поклонился митрополит Киевский и всея Руси. – Привезу Матерь Божью, заступницу нашу. Устроим великий крестный ход!
Сидя на коне, Тимур смотрел на пылающий город. Хорошо горят деревянные города! Словно их строят только для того, чтобы бросить в пасть огню! Праведному огню! Ведь город пылал языческий, неверный! Стоявший среди густых лесов, словно спрятавшийся от Господа! Тут отрицали Аллаха, вот и результат! И пылали жители его, изрубленные мечами чагатаев. Мужчины, женщины, дети, все! Город звался Елец, стоял на пути к Москве, столице русов. Тимур сжег уже много их городов. Но поначалу он входил в деревянные храмы, и гнев подступал и душил его. Он и прежде видел подобные храмы, но каменные, в горах – в Гурджистане и Армении! Что же он видел на стенах этих храмов? Лики! Русы именовали их «ликами Божьими»! Воистину – еретики! Как можно изображать Бога? Кто осмелится на такое? Только те, кому самая дорога в ад. Вот он и посылал их в ад – один город за другим. Отправлял в геенну. Сначала кавказских христиан, теперь ордынцев залесских, этих бородатых русов.
А как бедны они были! Какими нищими оказались их деревянные города! В сравнении с Востоком, где каждый город, только войди в него и оглядись, был похож на открытый сундук с золотом и самоцветами, города русов походили на тощие кошельки с медяками. Брать в этом краю было нечего! С них ордынцы всё уже взяли! Строители-русы ему тоже были без надобности – они все по дереву больше, а не по камню, а дерево уж больно горит хорошо, в жарком Самарканде что от него толку? Художники их, рисующие «лики», так их самих сразу в огонь! Только руки вначале отсечь и ослепить, чтобы другим неповадно было следовать их примеру! Оглядывая их деревянные крепости, стоявшие на лесных перепутьях, Тимур мрачнел, становился грозовой тучей, полной огненных молний. Чужой, враждебный край! И если пройтись по нему, то лишь во славу Аллаха, со знаменем газавата, более он ни к чему. Только женщины у них и были ценны – красивы и необычны, со светлыми волосами и светлыми глазами. Засмотришься! Залюбишься с такими рабынями! И ведь послушные – ордынцы за полтораста лет научили их смирению. Во имя Аллаха, вырезать всех мужчин, забрать женщин и детей в рабство и уйти назад.
Оставить позади пепелище, чтобы никто уже и никогда не поселился тут! Только дикие звери чтобы остались памятью о неверных.
Когда город Елец догорал, глубокой ночью, Тимур спал в своем шатре. Его грели наложницы, уложенные со всех сторон. Так он распорядился. И ордынки, и русские невольницы. Жен его в этом стремительном походе не было, и он мог поступать так, как ему заблагорассудится. Но неспокоен был в эту ночь сон Тимура. Тревожило его что-то. Мучило. Он стоял посреди темного поля, под ногами хрустело что-то. Он взглянул вниз – это были кости и черепки. Человеческие останки. Сколько сотен тысяч трупов он уже оставил позади себя? Никому не счесть. И не мучился он никогда тем, что делал, всегда считал, что следует воле Алла