Откуда бы такая изумительная осведомленность заграничной агентуры департамента полиции?
…Занимались в партийной школе много и усердно.
Ленин читал курс политической экономии, теорию и практику социализма, аграрный вопрос, Рязанов — историю западноевропейского рабочего движения, Стеклов и Финн-Енотаевский — государственное право, Луначарский — литературу. Инесса Арманд вела семинары, Станислав Вольский преподавал газетную технику.
Вечера часто проводили в поле. По русской привычке лежали под скирдами, говорили о всякой всячине, пели. Звучным сильным голосом выделялся делегат из Киева Малиновский, молодой рыжеватый парень. Был он тих и услужлив.
Более тесной компанией — "Ильичи", Арманд, Серго, Луначарский — ходили в театры, чаще на окраинах Парижа. Там нередко ставили пьесы, запрещенные в центре города. Предпочтение отдавали рабочему театру на улице Гэтэ, где сын коммунара Монтегюс исполнял революционные песенки. Из зала ему дружно подпевали фобуры — рабочие окраин.
Под нажимом Инессы выкраивали время и для концертов. Она и сама часто играла, и больше всего Бетховена. Если настроение было совсем хорошим, Серго под аккомпанемент Инессы пел грузинские песни.
Как-то после театра Ленин позвал Серго погулять по Парижу. Едва они остались вдвоем, спросил:
— Как вы отнесетесь к предложению немедленно выехать в Россию?
Серго вспыхнул.
— Владимир Ильич, вы спрашиваете… вы не уверены?!
Ленин взял Серго под руку. Впервые вместо обычного обращения "товарищ" душевно назвал:
— Дорогой друг! Убеждать меня слишком поздно. Сегодня на совещании членов ЦК, живущих за границей, я, наконец, добился согласия послать в Россию уполномоченного. Поедете вы. С вами Семен и Захар. Сформируете Российскую организационную комиссию. Архиэнергично начнете готовить партийную конференцию. Она покончит навсегда с остатками формального объединения с меньшевиками, возродит нашу революционную большевистскую партию. Я подчеркиваю, возродит, ибо большевизм существует как течение политической мысли и как политическая партия с 1903 года!
Остановились возле знакомого Ильичу продавца жареных каштанов. Серго по старой имеретинской привычке набил себе карманы. Ильич улыбнулся. Однажды в Женеве он отрядил Надежду Константиновну с утра пораньше к Миха Цхакая — говорили, что Миха совсем без денег, скрывает это и питается одними каштанами — дикими, сырыми. Надежда Константиновна застала Миха за столом, он что-то писал, а вокруг горками лежали каштаны. "Провинившийся" был немедленно отведен к Владимиру Ильичу и признался, что действительно собирает каштаны во время прогулок, очень их любит… перебирать в руках, как четки, когда о чем-нибудь крепко задумается. А в пищу дикие каштаны вовсе не годятся.
Повернули назад. Снова неторопливо зашагали вниз по бульвару, продолжая волновавший обоих разговор. Ленин, будто вскользь, обронил фразу, сразу придавшую беседе острый характер.
— Вам, Серго, знакомо выражение "заграничная буря в стакане воды"?
По тому, как это было сказано, Орджоникидзе понял, что Ленин не сомневался и не ждал от него подтверждения. Скорее это был ответ Ильича на вопрос, который Серго так и не решился задать. Много раз он порывался спросить, знает ли Владимир Ильич о письмах Кобы, о его пренебрежительных отзывах "заграничная буря в стакане воды"… Был бы Коба здесь, Серго не посчитался бы с его обидчивым характером. Но Серго не хотел — это чересчур больно — услышать из уст Ильича слова, осуждающие друга, томящегося в ссылке.
Тут же мелькнула, в сущности, совсем неважная мысль — откуда известно Ленину? От Миха, Шаумяна или от не так давно приехавшего из Тифлиса Фидия? А может быть, от Владимира Бобровского? Ему было адресовано письмо Кобы из Сольвычегодска,[27] а ведь он давний, близкий знакомый Ленина, по его поручению долгое время провел в Грузии…
— Ишь ты, "заграничная буря в стакане воды", — повторил Ленин. — Экая ахинея!
— Владимир Ильич, не надо! — еще не понимая, против чего он протестует, попросил Серго. — Коба наш товарищ! Меня с ним многое связывает.
— Как же, знаю, — охотно подтвердил Ильич. — У меня самого хорошие воспоминания о Сталине. Я хвалил его "Заметки делегата" о Лондонском съезде партии и особенно "Письма с Кавказа". Только революция еще не победила и не дала нам права ставить над интересами дела личные симпатии и всякие хорошие воспоминания… Вы, кавказцы, очень дорожите товариществом. Помню, на III съезд Кавказу предоставили три мандата. Приехали четыре человека. Расспрашиваю Миха Цхакая: кому же принадлежат мандаты? Кто получил большинство голосов? Миха возмущенно ответил: "Да разве у нас на Кавказе голосуют?! Мы дела все решаем по-товарищески. Нас послали четырех, а сколько мандатов, не важно…"
Ленин снова нахмурился.
— Говорите — "Коба наш товарищ", дескать, большевик, не перемахнет. А что непоследователен, на это закрываете глаза? Нигилистические шуточки "о буре в стакане" выдают незрелость Кобы как марксиста.
Не будем обольщаться! Распад и шатания чрезвычайно велики. Против нас не только авторы сборника "Вехи" — этой энциклопедии буржуазного ренегатства. В стане противника и правые ликвидаторы, добивающиеся разрешения на организацию легальной столыпинской рабочей партии, и ликвидаторы "слева", й революционеры фразы — отзовисты и "внефракционные" поклонники Троцкого… На местах партийные организации разгромлены охранкой… Не забывайте, царское правительство тоже имеет за плечами опыт 1905 года. Теперь оно опутывает рабочие организации густой сетью провокатуры. Это не старые шпики, торчащие на углах! Вы с этим столкнетесь, едва приступите к работе в России.
В сроках Владимир Ильич ошибся. Серго еще оставался во Франции, а в Петербурге "Южный" отдел департамента полиции уже располагал прелюбопытным сообщением из Лонжюмо. Директор департамента Белецкий остро отточенным зеленым карандашом дважды подчеркнул строки, вызвавшие крайнее беспокойство: "Имеются полные основания утверждать, что он также командирован Лениным с особыми инструкциями в Россию".
Из предыдущего текста легко понять, что "он" — это… "Серго", грузин или армянин по народности — провокатор сомневался в национальности Серго, — "Ярый ленинец по убеждениям; его приметы: около 26–28 лет от роду, среднего роста и телосложения, продолговатое худощавое лицо, брюнет, усы и борода бриты, волосы зачесаны назад; носит черный костюм, белую соломенную шляпу, штиблеты; по-видимому, интеллигент; приличная внешность.
Заявив о болезни горла или уха, уехал из Лонжюмо в Париж, якобы делать себе операцию…"
Духовный наставник российской тайной полиции Зубатов звал своих коллег: "Вы, господа, должны смотреть на тайного сотрудника, как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите ее, как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы ее опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно… Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму".
Более просто и достаточно правдиво характеризовал своих "сотрудников" жандармский генерал Спиридович: "Причины, толкающие людей на предательство своих близких знакомых, очень часто друзей, различны… — Чаще всего будущие сотрудники сами предлагали свои услуги жандармскому офицеру, но бывали, конечно, случаи, и очень частые, когда предложения делались со стороны последних. Так или иначе, но из-за чего же шли в сотрудники деятели различных революционных организаций? Чаще всего, конечно, из-за денег. Получать несколько десятков рублей в месяц за сообщение два раза в неделю каких-либо сведений о своей организации — дело не трудное… если совесть позволяет".
Иногда приходилось платить и намного больше. Триста рублей в месяц в обычное время. Пятьсот после того, как тайный сотрудник стал депутатом Государственной думы! Плюс высокооплачиваемые "прогонные" во время частых поездок по России и Западной Европе. Хотя и сейчас никто не может сказать совсем категорически, что слесарь с крупными оспинами на нагловатом лице, охотник попеть и поплясать Роман Малиновский продал свою душу дьяволу, просто протянув руку за сребрениками Иуды.
Все обстояло сложнее, болезненнее, страшнее. Соперничает, а кое в чем и превосходит роковые придумы Достоевского…
Тщательно доискивалась до правды Надежда Константиновна Крупская, лучше всех знавшая чудовищно запутанную историю Малиновского, переживавшая ее вместе с Владимиром Ильичом. Она вспоминала, что:
"Малиновский… между прочим, рассказывал и о том, почему он пошел добровольцем в русско-японскую войну, как во время призыва проходила мимо демонстрация, как он не выдержал и сказал из окна речь, как был за это арестован и как потом полковник говорил с ним и сказал, что он его сгноит в тюрьме, в арестантских ротах, если он не пойдет добровольцем на войну. У него, говорил Малиновский, не было иного выхода. Рассказывал также, что жена его была верующей и, когда она узнала, что он атеист, чуть не кончила самоубийством, что и сейчас у ней бывают нервные припадки…
Я потом думала: может быть, вся эта история во время призыва и была правдой, и, может быть, она и была причиной, что по возвращении с фронта ему поставили ультиматум — или стать провокатором, или идти в тюрьму. Жена его действительно что-то болезненно переживала, покушалась на самоубийство, но, может быть, причина покушения была другая, может быть, причиной было подозрение мужа в провокаторстве. Во всяком случае, в рассказах Малиновского ложь переплеталась с правдой, что придавало всем его рассказам характер правдоподобности. Вначале и в голову никому не приходило, что Малиновский может быть провокатором".
Неумолимое время делало свое. Уже многие не менее изобретательные и искусные "сотрудники" безнадежно вышли в тираж. В особом журнале секретного отдела департамента полиции против их фамилий появились красные пометки: "выбыл". А Малиновский все процветал. Он участвовал в международных совещаниях и конгрессах, читал лекции, писал статьи, прошел в Государственную думу и стал лидером большевистской фракции. Речи, написанные для него Лениным, он почтительнейше носил на просмотр господину Белецкому — шефу департамента полиции.