Мы сказали, что объединяться с ликвидаторами мы не намерены, приглашения же послали меньшевикам и впередовцам, чтобы лишний раз показать рабочим, что не мы раскольники, а упомянутые группы.
Ленин с этим доводом не согласился, утверждая, что о расколе не может быть и речи. Раскалываются по крайней мере две стороны, в России же настоящую революционную марксистскую работу ведут только большевики. Серго помог уладить недоразумение с Владимиром Ильичей. Он делал предупреждающие знаки, перебивал, если находил, что кто-нибудь из нас неправильно выразился, качал головой и не отступался от Ленина, убеждая его, что все обойдется. Через два часа все было улажено. Вечер мы провели с Владимиром Ильичей в самой дружеской и товарищеской беседе. Ленин шутил, много смеялся и еще больше расспрашивал нас о работе в России, попутно приглядываясь к тем из нас, с кем он встречался впервые. Удивительный был у него прищур глаз. Серго сиял и радостно оглядывал нас, подкашливал "по-тифлисски".
Из всех нас, делегатов, которым удалось пробраться через кордон, Орджоникидзе был к Ленину наиболее близок. Они встречались, как старые знакомые. Постоянно находились у них разные совместные дела. В памяти моей запечатлелось: уголок комнаты, где происходили заседания конференции, большое окно или арка, — уединившись во время перерыва и понизив голоса до шепота, коренастый и плечистый Ленин с головой Сократа, приложив горсточкой руку ко рту, доверительно, именно доверительно, совещается с Серго. О чем-то расспрашивает либо слушает, поглядывая куда-то на стену, всегда настороженный, внимательный. Время от времени он наклоняется к самому уху Серго, да, теперь, в эту минуту, он наставляет его — и вдруг хохочет тихонько, приподняв плечи. Невозможно передать эту кипучую натуру, всегда в движениях и в действиях, всегда неутомимую и находящуюся в непрерывных изменениях.
Серго задумчив. Уставившись в одну точку, он трогает свой крупный нос; иногда он поглядывает на Владимира Ильича, и в этом его взгляде и гордость за человека, с которым он беседует, и преданность ему, и еще больше неподдельной к нему любви.
Следя порой за ними, улавливал на продолговатом лице Серго радостное восхищение Ильичем, готовность следовать за ним до конца. Эти чувства Ленин возбуждал и среди других делегатов, но далеко не все умели вести себя с таким тактом, с такой чуткостью, какие обнаруживал Серго.
Во всех главных решениях конференции Серго принимал самое видное участие, выступал, обсуждал проекты резолюций, вносил поправки и изменения. Поведение его в смысле большевистской последовательности было безупречно и совершенно соответствовало основной линии Ленина.
По-прежнему Серго продолжал энергично уговаривать обоих плехановцев, по-прежнему в перерывах слышался его кавказский акцент, веселый смех открывал не менее веселые зубы, и каждой своей чертой, каждым своим движением он как бы свидетельствовал: будь что будет, а наше непременно возьмет. В этом не сомневайтесь, друзья!
То была прекрасная, заразительная уверенность, необходимая в нашем трудном деле, присущая и другим делегатам, но наиболее выразительная у Серго.
…Глядя на Серго, я сравнивал его с чешскими социалистами…
Серго тоже принадлежал к угнетенной национальности, причем национальный гнет со стороны царизма отличался особой жестокостью и хамством, Орджоникидзе горячо и преданно любил густо насыщенное синью, как бы спустившееся к самой земле, необъятно низкое небо Кавказа. Любил свои горы, то грозные, похожие на бастионы, как бы полуразрушенные гигантскими пушками, то нежные и мягкие в своих очертаниях, то покрытые сверкающей снежной бахромой, увитые зеленью, точно победными венками. Любил свой народ с его древнейшей культурой, а еще больше любил он свое большевистское подполье, крепкое содружество товарищей, их непреклонность и самобытность. В нем ни грана, ни скрупула не было той шовинистической закостенелости, которую все мы, делегаты конференции, замечали у чешских социалистов. Смешно было и говорить о национализме Серго!
И в другом отношении различие между Серго и западными "культурными" социал-демократами бросалось в глаза. Когда выступал лидер чешских социалистов Немец, он сильно жестикулировал, потрясал кулаками, рычал, вопил, гремел, обличал, но то был пафос нарочитый, энтузиазм наигранный. И пафос и энтузиазм спадали тут же на глазах. У Серго и в помине не было ни этой искусной аффектации, ни этого закатывания глаз, ни этой подозрительной дрожи в голосе. Все просто, естественно и мужественно. Слово рождается из глубины существа, из самых недр его. Страсти неподдельны, возмущение убедительно. Писарев однажды заметил: чем мельче подлинные чувства и мысли, тем упорнее прибегает человек к краснобайству, к ложной патетике, к красивым оборотам. У Серго не было в этом никакой нужды, чего-чего, а настоящей, искренней страстности ему не требовалось у кого-нибудь занимать.
Серго весь был обвеян суровым и крепким воздухом революции, где вошло в обычай сражаться против врага в сотни и тысячу раз сильнейшего, где при любом неравенстве сил не складывали оружия и не просили пощады, не сдавались в плен, не падали Духом, а деловито заменяли падавших, выбывших из строя. Откуда же здесь быть самохвальству, ограниченности?!"
10
Орджоникидзе покидал Прагу последним. Несколько часов назад уехал Сурен Спандарян — делегат от Баку. Впервые за две с половиной недели Орджоникидзе остался в Праге один. Обязанности, возложенные конференцией на председателя "разъездной комиссии", исчерпаны. Больше ничего не нужно делать, не о ком заботиться, просто дождаться вечера и сесть в парижский экспресс. А пока можно побродить по городу, хотя погода не очень благоприятная. — Со снежных вершин Крконоши дует пронзительный ветер, пражцы спешат укрыться в жарко натопленных квартирах, неплохо и в пивных.
Побродив по Градчанам — Пражскому кремлю, Серго спустился к Карлову мосту, где в почетном карауле недвижно застыли тридцать изумительных статуй. На другом берегу медлительной Влтавы не заметил, как углубился в узкую Гибернскую улицу. Машинально направился к трехэтажному дворцу в стиле раннего барокко. С начала двадцатого столетия дворец, часто менявший владельцев, — собственность чешских социалистов. У него доброе имя — Народный дом.
Привратник распахнул резные двери, вежливо, но не без тревоги осведомился:
— Снова партейтаг, пан?
Серго улыбнулся. Даже лидеры чешских социалистов, охотно предоставившие Народный дом для заседаний конференции, далеко не всегда понимали, из-за чего "русские коллеги так долго делают свой партейтаг", о чем две недели дискутируют за плотно закрытыми дверями.
Дальняя большая комната с простыми столами и стульями, с бюстом Карла Маркса на этажерке встретила Серго непривычной тишиной. Боясь вспугнуть нечто бесконечно дорогое, Серго поторопился сесть, прикрыл глаза. Его не очень заботило, увидит ли он когда-нибудь снова Прагу. На двадцать шестом году жизни такие мысли не обременяют. Прожитое кажется первой ступенью длинной лестницы, неизменным преддверием к тому, что еще должно открыться. Но с этой комнатой было слишком трудно расставаться! Б ее стенах Серго испытал величайшее счастье, удовлетворение, гордость. Здесь возродилась[37] безгранично дорогая его сердцу Российская социал-демократическая рабочая партия.
Готовясь в недалеком уже будущем взять в свои руки судьбы России, испытанная в боях, революционная партия не только проложила межу между борцами и отступниками. Она высказала свое мнение по многим вопросам, волновавшим в те дни миллионы людей — о борьбе с голодом и о китайской революции, "несущей освобождение Азии и подрывающей господство европейской буржуазии", о социальном страховании и о положении в Иране, о русском и английском колониализме и о парламентской тактике социалистов. Дошла до самых глубин жизни.
…Вечером Серго последним из русских большевиков покинул Прагу. Хотелось как можно скорее в Россию, в круг бойцов. Но путь в Петербург по многим причинам снова лежал через Париж.
В этот последний недолгий приезд во Францию Орджоникидзе прочитал черновой набросок статьи Владимира Ильича о Герцене:
"Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.
Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли". Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. "Молодые штурманы будущей бури" — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.
Буря, это — движение самих масс… Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах".
Всем существом своим Серго ощущал эту поднимающуюся бурю. 10 февраля он уже писал из Петербурга в Заграничный центр:
"Дела идут недурно. Надеюсь, пойдут совсем хорошо. Разыскал многое… Настроение среди публики отрадное. О ликвидаторах и слышать не хотят. Все, без различия, приветствуют наши начинания. В успехе не сомневаюсь. Почти на каждом заводе имеется сплоченная группа".
Вдогонку второе сообщение. Из Киева — Ленину. "В конференции все видят выход из склоки и все приветствуют… Везде и всюду просят резолюций, только жаль, что их нет в большом количестве, шлите по несколько экземпляров по имеющимся адресам. В Киеве очень крепко. Еженедельно выходят листки и ведется работа".
Покуда Орджоникидзе объезжал города Украины, читал доклады о конференции в Ростове и Баку, Малиновский получил тщательно зашифрованную "Избирательную платформу РСДРП". Надежда Константиновна предупреждала, что до того, как рукопись будет отпечатана большим тиражом, ее необходимо хранить в строжайшем секрете. Никто, кроме Серго и Малиновского, ничего знать не должен.
Малиновский болтать не стал. Он попросту снял с рукописи Ленина копию и передал жандармскому полковнику Заварзину. А тот со специальным курьером переслал директору департамента полиции: