Скоро тронулись в путь по пустой предвечерней дороге, вдоль реки Невы, неторопливо несущей свою серую воду в море, по которому можно уплыть куда угодно, хоть на край света. А верней, воротиться с края света домой, в середину мира, поправился Симпэй, потому что пора было вставать с головы на ноги. Долгое и длинное странствие за тридевять земель и тридесять морей еще не закончилось, но уже развернуло Путника лицом к дому.
Купец всё хвастался своей ловкостью, да нахваливал отечество, но Симпэй не слушал. Витала где-то на просторах седьмой ступени и Ката-тян, ее взгляд был отрешенно-мечтателен.
Ехали так часа полтора или, может, два. Тени вытянулись, потом пропали. Солнце сползло за кромку дальнего леса, Нева потемнела, померкло небо, однако до ночи было еще далеко.
– Докатим до Почтовой, там переночуем, утром будем в Питере, – сказал Филяй и оглянулся на конский топот. – Ишь, летит. Не иначе царский гонец. Они шагом не ездят, только вскачь.
Кто-то мчал бешеным галопом – сзади тянулся пыльный хвост. От пыли всадник и лошадь казались серыми. Вблизи стало видно, что лицо верхового защищено платком – над ним щурились глаза.
На всякий случай Филяй сдернул перед пыльным человеком шапку, тем более что тот натянул поводья и вскинул коня, заставив остановиться. Должно быть, хотел что-то спросить.
Но не спросил, а выпростал из-под плаща руку. В руке был большой двухствольный пистолет. Из дула сверкнуло пламя.
У Филяя дернулась пробитая пулей голова, будто попыталась соскочить с плеч. Увлекла за собою тело, оно рухнуло с облучка на дорогу.
Ката вскрикнула, а Симпэй спрыгнул на землю, еще не поняв, как толковать столь неожиданный изгиб Пути.
Загадка, однако, объяснилась. Хоть сразу же обросла новыми загадками.
Всадник сдернул с лица платок и оказался фискалом Ванейкиным, непонятно откуда взявшимся (не из огненного же христианского дзигоку!) и непонятно зачем убившим несчастного купчишку.
Верхняя половина лица у фискала была серая, нижняя желтая, с белым оскалом зубов.
– Так и есть! – воскликнул Ванейкин счастливым голосом. – Это вы! Дождался!
Пистолет, в котором оставалась еще одна пуля, был уставлен в грудь Симпэю.
– Не убивай дедушку! – закричала Ката-тян. – Я отдам! Отдам!
Она раскрыла мешок, вынула книжку мертвого князя, протянула.
Фискал легко перекинул ногу через лошадиную холку, спрыгнул. Смотрел он не на книгу, а на раскрытый ворот Катиной рубахи.
– Вот, бери. Только не стреляй!
Оживший мертвец выдернул из ее руки томик и швырнул в реку. Движение было небрежное, сделанное безо всякого усилия, но книга отлетела далеко, на добрые полсотни шагов и с плеском ушла в воду. Погибла голицынская премудрость, мелькнуло в голове у Симпэя. Нескоро теперь на Руси устроится гражданское житье, неоткуда будет научиться.
Мысль мелькнула и тут же унеслась. Потому что фискал Ванейкин посмотрел Симпэю в глаза и с усмешкой сказал:
– С коня я сошел, так что свист хисодзуэ мне не страшен. Никакой угрозы для Курумибуцу от меня нет, а значит, исключение из «Канона о ненасилии» тут неприменимо. Ты бессилен, Симпэй. Сначала я убью эту дьявольскую девку, а потом тебя. Твой Путь закончен.
Сказано это было по-японски.
Хамамати Синэяро
Жизнь у всех начинается по-разному – если, конечно, считать тех, кто вообще живет, а не бессмысленно хлопает глазами, дожидаясь смерти. Девяносто девять человек из ста рождаются лишь физически, их дух так и остается непробудившимся. Они ходят, едят, плодят потомство, смеются, плачут, испытывают какие-то чувства, но совершенно ничем не отличаются от животных.
Был когда-то таким и Синэяро. Его второе, настоящее рождение, от которого и следует считать настоящую жизнь, произошло почти четыре дзюниси назад, зимним вечером, на берегу грязной речушки в прибрежном квартале Нагасаки.
Десятилетний уличный воришка по имени Дзимбэй залез в широкий рукав кимоно к толстому, сонному бонзе, потому что опытным глазом угадал там покачивание кошелька. Вдруг бонза неожиданно быстрым движением схватил проныру за ворот. Мальчишка укусил мягкую, но сильную кисть в самое болезненное место, в костяшки пальцев, но монах не закричал, а хихикнул. Взял паренька за тонкую шею и легко оторвал от земли. Повертел так и сяк, словно котенка, разглядывая.
– Ты что за чудо такое? Глаза круглые и нос, как у каппы.
«Каппой», носатым круглоглазым водяным чертом, Дзимбэя обзывали часто. Его отцом был неизвестный южный варвар с островка Дэдзима, матерью – глупая портовая шлюха, сдуру нагулявшая брюхо. Она давным-давно сдохла, туда ей и дорога. Дзимбэй вырос на улице. За «каппу» он всегда дрался и сейчас тоже лягнул толстяка в пах, со всей силы, но бонза опять только засмеялся.
– Злющий, чертенок. Тебя как звать?
– Синэ, яро! (Сдохни, сука!) – просипел полузадушенный Дзимбэй, поняв, что попался крепко и что судьба ему висеть на Поганом Болоте, где распинают пойманных воров.
– Хорошее имя. Что-то в тебе есть, – сказал бонза, оглядываясь вокруг, будто только что спустился с неба на землю. – Это что тут у нас? Квартал Хамамати? Буду звать тебя «Хамамати Синэяро».
Взял дрыгающего ногами сорванца под мышку, будто куль с рисом. Понес.
Так Синэяро встретился с Учителем и пробудился к настоящей жизни. А правильнее сказать, попал из скучного, бессмысленного сна в сон осмысленный и интересный.
Всему, что он знал и умел, юношу обучили в храме Коосин-дзи, принадлежащем к великой школе Мансэй, которая единственная из всех течений буддизма учит человека жить без страхов и самоослеплений. Учит Истине.
Представления других учений о Добре и Зле мутны и ошибочны. Всё очень просто. Добро – быть сильным; Зло – быть слабым. Хорошее – то, что делает тебя сильнее. Плохое – что делает слабее. Глупцы из ложного ответвления Мансэй-ха, извращают суть заветов Первоучителя. Он открыл, что всё на свете – плод твоего воображения. Но если так, то тобою же придуманы и все чужие жизни, а может ли иметь какую-то ценность придуманное?
На этот вопрос школа Коосин отвечает: да, если чужая жизнь помогает тебе на твоем Пути, то есть делает тебя сильнее. А все химеры, отнимающие у тебя силу – любовь, жалость, сострадание, – вредны, и от них надо избавляться.
– Поэтому у меня нет семьи и нет детей, – говорил юному Синэяро Учитель. – Только ученики. Я учу вас быть сильными. Каждый удачный ученик – еще один шаг на моем Пути.
Храм школы находился в Нагасаки и назывался Домом Пустоты, потому что моления в нем возносились Алтарю Пустоты – совершенно пустой нише, которую однажды займет Курумибуцу-сама.
Реликвией владели беззубые извратители великого учения, обманом захватившие Орехового Будду и украсившие им свой храм в Хирадо. Это и хорошо. Пустота порождает голод, а голод придает сил. Сытый никогда не совершит деяний, на которые способен голодный.
Тысячу лет служители школы ждали дня, когда Курумибуцу попадет в свой истинный дом. Пророчества мудрых старцев Коосин-дзи предвещали, что в великий день, когда святыня перейдет из слабых, лживых рук в сильные и правдивые, изменится Великий Баланс мировых сил. Но о том, когда это произойдет – может быть, еще через тысячу лет, – пророчества умалчивали.
Когда Синэяро сравнялось двадцать лет, Учитель отвел его к отцу Настоятелю и сказал: «Он силен и храбр, он прошел два этажа знаний и готов к третьему. Каким Путем ему идти?».
Оторвавшись от свитка со старинными письменами, Преподобный мельком взглянул на юнца.
– Его Путь написан на его уродливом лице.
И снова сгорбился над своим чтением. Отец Настоятель говорил мало и никогда ничего не объяснял: понимающие поймут, а непонятливым незачем.
Несколько дней Учитель размышлял над смыслом этих слов. Потом вызвал к себе ученика и сказал:
– Отец Настоятель мудр. Ты не похож на японца, ты похож на южных варваров. Они богаты и полезны своими знаниями о внешнем мире, для нас закрытом. На островке Дэдзима, где живут варвары, у нас никого нет, и это упущение. Ты будешь жить среди соотечественников твоего отца. Стань среди них своим, но оставайся нашим.
Так определился Путь монаха Хамамати. Он не роптал, потому что жалость к себе – зло, слабость. Стиснул зубы, укрепил дух и отправился жить на крошечный остров, к чужим, невежественным недолюдям, чтобы сделаться таким же, как они. Тяжелая доля.
Юный Синэяро поступил в факторию Ост-Индской компании слугой. Выучил голландский язык, тайно принял христианство (за такое японский закон карал смертью). Островитяне стали звать туземца Маартеном. Он был расторопен, честен, смышлен, исполнителен. Обучился бухгалтерии, стал помощником у фактора Ханса Ван Эйкена, который привязался к молодому человеку, а перед смертью, по завещанию, усыновил его. Так Маартен без фамилии стал Маартеном Ван Эйкеном. Из Голландии приезжали новые люди, старые уезжали. За двадцать лет население островка раз пять или шесть переменилось, и Синэяро стал главным старожилом. Все забыли, что когда-то херр Ван Эйкен был японцем. Он считался ценнейшим и незаменимейшим сотрудником фактории, потому что единственный владел трудным местным языком, и никто уже не помнил, как это получилось.
Но раз в неделю, ночью, Маартен Ван Эйкен тайком перелезал через стену, вплавь добирался до берега и вновь становился монахом Хамамати Синэяро.
До рассвета он оставался среди своих, настоящих своих. Докладывал о событиях в фактории, отдыхал духом, напитывался силой и делал упражнения, необходимые для того, чтобы не растерять навыки боя.
Он думал, что таков будет весь его Путь: быть собой по нескольку часов в неделю, а всё остальное время существовать в странном, неприятном сне, тайным пришельцем среди обитателей другого мира.
Но карма готовила для Синэяро иное, величественное предназначение. Его верность и сила были вознаграждены – и так щедро, что Путь озарился ослепительным сиянием.