бакуфу, как это сделал сто лет назад в Японии великий Иэясу. Конечно, России еще далеко до японского порядка. Там от самого сияющего верха до самого глухого низа расходятся лучи государственного присмотра, вплоть до каждого пятидворья, за которым бдит свой наблюдатель. Однако ж и русские учатся, стараются.
Так-то оно так, но премудрый фискал Ванейкин не учел одной русской особенности, с которой ничего не мог поделать и сам царь. Столичные приказы понизу схватывались рьяно, да выполнялись бестолково. Всякий местный начальник думал не о том, как лучше справить дело, а как бы не получить по шапке и как бы заслужить награду. Страха и алчности у российских казенных людей много больше, чем ума. И главное правило такое: поскорей доложи наверх об исполнении.
Потому из всех десяти губерний в Санкт-Петербург пришли бодрые донесения, что «кормщик» сыскан, а некоторые особенно усердные доложили, что он уже и взят – даже в тех краях, где раскольников отродясь не водилось. Нет, это был совсем не сёгунат.
Ванейкин стал слать новые письма. На них приходили ответы, опять требовавшие уточнения. А страна широкая, дороги плохие. На них то зимняя стужа, то весенняя распутица. Лишь к маю месяцу вызналось, что старец, соответствующий всем приметам, живет со своей общиной в двух сотнях верст от Архангельска, в селении Сояла.
Туда Синэяро и бросился, взяв с собой двух толковых солдат из Преображенского приказа и запасясь крепкой грамотой, способной вогнать в страх любого провинциального начальника.
Опоздал. И понял это не сразу. Сначала думал: невезение, капризы кармы, испытывающей Путника.
В Сояле узнал от Авенира, что младенец жив, звать Катериной. На шее у девки и поныне ореховый оберег, а сама девка недалеко, в Пинеге, на подворье у ссыльного Василья Голицына.
Так обрадовался, что даже забыл о Первом правиле Второго этажа: «Для монаха, идущего Путем Твердого Сердца, нет ни радости, ни горя, ибо и то и другое – слабость».
И когда, уже убив старого князя ударом кулака в сердце и почти схватив девчонку, умудрился ее упустить, решил, что это наказание за радость.
Ну да ничего, куда денется полевая мышь от зоркого сокола?
Но неудача следовала за неудачей, и причину он понял, лишь услышав про «косоглазого татарина», которого видели с беглянкой.
Тут-то фискалу и открылась главная русская закавыка. В этой нескладной стране ушлый рыбак с удочкой бывает уловистей государственного невода, ибо тот велик, да дыряв.
Курумибуцу ускользнул и в Пинеге, и в Сояле, и в Сийском монастыре.
В Каргополе на реке потопли солдаты, оглушенные свистом хисодзуэ, и чуть не утонул сам Синэяро, сброшенный обезумевшей лошадью и сильно ударившийся о понтон.
После этого ужасного поражения наступило тяжелое время, когда Путнику казалось, что он окончательно сбился с дороги. Даже появилось искушение лишить себя жизни, ибо лучше родиться заново, чем блуждать во мраке.
Но Синэяро не поддался слабости.
Они идут в столицу, сказал он себе. Хранитель хочет сесть на корабль и уплыть в Амстердам, а оттуда – в Японию. Это ясно. Фискала Ванейкина они теперь не боятся – думают, что он утонул. Самая короткая дорога в Санкт-Петербург лежит через Шлиссельбургскую заставу. Там их перехватить легче всего.
И поскакал в Шлиссельбург, и дал караульным начальникам все нужные указания, а сам стал ждать.
Но шли недели, месяцы, а хранитель с девчонкой всё не появлялись. Мир потемнел, земля и небо казались Путнику черными. Но он продолжал торчать в проклятом Шлиссельбурге, уже ни на что не надеясь, а просто не зная, куда и зачем идти.
Каждый вечер, после нового пустого дня, Синэяро брал кинжал, приставлял его к горлу (монахи Коосин-ха не самураи, они не взрезают живота, а возвращают космосу свое дыхание) – и прислушивался к внутреннему голосу: пора или подождать еще?
«Жди, мучайся», отвечал голос, и Путник с сожалением прятал клинок в ножны.
Это было очень тяжелое, долгое испытание, но Синэяро его выдержал.
И однажды небо посветлело, и тьма рассеялась. Оказалось, что ни с какого Пути он не сбился. Терпение и сила духа превозмогли.
Глядя в вытаращенные глаза хранителя (он, должно быть, удивлялся такому поразительному сну), Синэяро продолжил на родном языке, которым уже столько лет не пользовался:
– Как ты понимаешь, Ореховому Будде я зла не сделаю. А чтобы справиться с тобой, это трусливое оружие мне не понадобится. – Он швырнул пистолет на землю. – Никакое оружие не понадобится. Потому что у вас, беззубых, Канон Ненасилия. И хоть ты – хранитель и обучен искусству боя много лучше меня, против Твердого Сердца ты бессилен. Я буду убивать тебя, а ты только замычишь, как вол, которого грызет волк.
Он шагнул вперед и ударил хранителя по щеке – как бьют нашкодившего ребенка. Не сильно, но звонко.
Девчонка закричала, повисла у него на запястье:
– Не бей Учителя!
Синэяро стряхнул ее, как соринку.
Ему сейчас было очень хорошо. Кажется, ради этих мгновений он и прожил всю предыдущую жизнь.
– Я сломаю тебе обе руки и обе ноги. Потом брошу тебя в реку, на мелководье, на глубину в два сяку, и ты не сможешь подняться. Ты захлебнешься там, где не утонул бы и малый ребенок.
Коротким, хрустким ударом он переломил врагу локоть. Рука бессильно свесилась, но лицо хранителя не дрогнуло.
– Вы только и умеете, что безропотно сносить боль, – сказал Синэяро с презрением.
Что-то ударило его по затылку. Обернулся – девчонка с перекошенным яростью лицом снова замахивалась жердиной.
Синэяро взял чертовку ниже подбородка, сдавил двумя пальцами – сомлела.
Он дал ей сползти на землю, и потом бережно, с поклоном, обеими руками, снял с тонкой шеи великую святыню. Почтительно поднес ко лбу, надел на себя.
От невесомой ноши по телу растекалась горячая, трепетная сила.
Дело сделано! Миссия исполнена!
Хамамати Синэяро расхохотался от беспредельного счастья. Но душа просила лакомства. Что ж, заслужила.
На неподвижно застывшего, побежденного врага победитель смотрел с улыбкой предвкушения.
– Знаешь, почему Курумибуцу-сама покинул вас? Думаешь, виноват вор-блюститель? Нет! Будда устал от вашей слюнявой, бессильной доброты. Будда не прощает бессилия. Теперь Он будет с нами. Потому что мы умеем защищать то, что нам дорого. Прежде чем доломать твое тело, я вытру ноги о твой дух. Ты ведь, поди, за время странствий привязался к своей ученице? Наверное, вел ее со ступени на ступень, наставлял, просвещал. Сейчас я проверю, насколько хорошо ты научил ее преодолевать боль. Я сделаю из нее тигра. Знаешь, что такое «сделать тигра»? Это когда с тела лентами срезают кожу и человек весь становится полосатым.
Последние слова он произнес по-русски, чтобы девчонка поняла и завопила от ужаса. Она действительно разинула рот, но крика не было – надавив на точки силы, Синэяро парализовал тело ниже шеи. Ничего, чувствительность при этом остается.
Хранитель шевелил губами, тоже беззвучно. Сломанная рука висела плетью.
– Молись, молись, учитель слабости, – усмехнулся Синэяро. – А мой Учитель обучал меня силе. И защищал. Однажды он увидел, как меня, одиннадцатилетнего, избивают двое портовых мальчишек, которым не понравилось мое лицо. Учитель выбил им по одному глазу. Пусть знают, что меня трогать нельзя, и расскажут об этом всем. Вот какой у меня был Учитель. А ты – жалкая мокрица.
Он нагнулся, вынул из ботфорта свой острый нож.
Одним движением пальца разорвал на девчонке рубаху и содрал. Кожа на тощем теле пошла пупырышками. Девчонка зажмурилась.
Сзади раздался шорох. Ага, он все-таки зашевелился!
Обернувшись, Хамамати Синэяро увидел последнюю картину своей нынешней инкарнации: стремительно приближающуюся подметку стоптанного башмака.
Ступень ПоследняяСанкт-Петербург
– Учитель, ты нарушил Канон! – сдавленным голосом просипела Ката, едва ожило задеревеневшее горло. – Это ужасно, да?
– Я нарушил два канона, – молвил Симпей, скорбно глядя на лежащее тело.
Сама-то Ката на покойника старалась не смотреть. Он и при жизни был куда как страшен, а в смерти сделался того жутчее: посреди лица, где раньше торчал острый нос, теперь багровел провал, и в нем что-то булькало, надувалось пузырями. Бр-р-р.
– Первый, Канон Ненасилия, еще ладно, – горевал Учитель. – Тут я применил первую же ступень: всё подвергай сомнению и изменяй то, что сочтешь нужным. Я подверг Канон сомнению и изменил. Отныне он для меня звучит так: «Насилие допустимо в том случае, если кто-то угрожает Ореховому Будде, за которого ты отвечаешь как Хранитель, и если кто-то угрожает твоему ученику, за которого ты отвечаешь как Учитель». Вернувшись в Храм, устрою на эту тему диспут с учеными старцами. Если мое нововведение не встретит поддержки – что ж, покаюсь.
Но далее дедушка стал совсем печален.
– Со вторым каноном, о неумерщвлении живых существ, хуже. Он несомненен и безусловен. Всякий, кто его нарушил, лишается надежды после смерти попасть в Нирвану, даже если в остальном прожил совершенно безупречную жизнь. А я убил этого злого человека, и убил намеренно, ибо знал, что он ни тебя, ни меня в покое не оставит. И теперь мне придется родиться на Земле вновь. Может быть, даже не раз и не два…
И так жалостно он это сказал, что Ката, не выдержав, заплакала.
– Лучше бы ты дал ему меня изрезать на куски, – всхлипнула она. – Сейчас уже был бы в этой, в невране. Да и я, глядишь, за свои муки народилась бы вновь какой-нибудь царевной…
Симпей с нею вместе лить слезы не стал, а щелкнул ее по лбу. Безмерно удивившись, Ката на него вылупилась, и Учитель безмятежно, будто только что не убивался, молвил:
– А и ничего. Куда нам торопиться? Нетерпение – слабость, а слабость – зло. В этом Ванейкин-сан был прав, хоть их лжеучение трактует понятие слабости превратно.
Он вздохнул.
– И коли мы заговорили о слабости, подними-ка жердину, переломи ее пополам и привяжи к моей руке, чтоб она не болталась. Мне самому это сделать трудно.