Она слушала, не понимая.
Взял ее отец Иоанн за локоть и, пока остальные домаливались каждый о своем, зашептал:
– Перед Господом грех хуже, чем перед Государем… Видала гонца, что нас в Смоленске ждал? Была у него при себе для Щукина грамотка. В той грамотке писано, что стрелецкий полуполковник Аникей Трехглазов, твой свекор, был у мятежников в главарях. Видно, обиделся на государя, что тот его за верную службу ссылкой наградил… Велено за тобой, трехглазовской невесткой, неявно, но крепко досматривать, а по приезде доставить в Преображенский приказ. Это место страшное… На беду свою ты сюда приехала, бедная.
А Марта всё не могла взять в толк.
– Так то свекор, а что им я? И Родье мой ни при чем, его же в Руссии не было, он с царем за границей путешествовал.
– У нас не так, как в Голландии. Сын за отца ответчик. Вся семья заодно. Если награждают – весь род, если карают – тож. Испокон века так. На что ты допросным дьякам из Преображенского приказа понадобилась, не знаю, а только хорошего там не жди. Эх, девка, сбежала бы ты, что ли… – тоскливо закончил он.
– Куда я побегу? – перепуганно схватилась за живот Марта. – Я хожу-то уткой, с боку на бок…
– Ладно, Бог милостив, а от судьбы не уйдешь. Может, и не будет ничего. Расспросят да отпустят. На тебя поглядеть – видно, что дура голландская.
– А с Родье что будет? – вскрикнула она. – Только бы нас не разлучили!
Священник ничего не ответил, лишь возвел очи к небу.
Тут сотник Sjtsjoekin закричал, чтобы все садились по повозкам и в седла, время-то к темноте, и обоз тронулся.
Всю дорогу до городской границы, высокого земляного вала с караулом, Марта то молилась за Родненкье, то просила прощения у своего будущего сына. Думала, на счастье его родит, а выходило – на беду.
У заставы случилось жуткое. Когда стража остановила поезд и сотник с седла стал на них кричать, что обоз-де государев и нечего волокититься (Марта поняла это и со своим небольшим русским), из-под стены, где густела тень, вышел некто в синем кафтане, в остроконечной шапке волчьей оторочки. Подошел к сотнику:
– Ты Федька Щукин? Тебя, изменника, блуднего сына, нам и надо.
И как свистнет. Откуда-то налетели еще двое, тоже синие, сволокли стрелецкого начальника с седла, и, хоть он не сопротивлялся, а только охал, стали свирепо бить ногами. Потом кинули в телегу, на солому, повезли. Старший же перед тем, как пойти следом, крикнул:
– Государев обоз пропустить!
Вернувшаяся из Европы посольская челядь молча постояла, потом возницы ни слова не говоря тряхнули вожжами. Поезд въехал в столицу русского царства.
Священник сказал Марте на ухо:
– Не иначе кто-то из стрельцов с пытки наговорил на Щукина. Он вон тоже в Европе был, ни в чем не замешан – а слыхала? Изменник.
Она тряслась, стучала зубами.
Уже почти совсем стемнело, но и сквозь сумерки было видно, что русская столица нехорошая. Улицы зловеще пусты. Вдоль них глухие заборы, и ворота все на запоре. Дальше – диковинней: пустыри, огороды, редкие огоньки. Заколдованное, выморочное царство.
Впереди сквозь мрак забелела подсвеченная факелами каменная стена с толстой башней. Меж зубцов густо висели, покачиваясь, черные стяги.
– Это Белый Город, – объяснил фадер Иоанн. – Внутри будут еще две стены, Китай-Городская и Кремлевская. Скоро прибудем. Ты чего?! – шарахнулся он, потому что Марта завизжала.
Посмотрел, куда она тычет трясущимся пальцем, и тоже вскрикнул.
Меж зубцов висели не стяги, а покойники, многое множество, сколько хватало глаз, в обе стороны.
– Стрельцы это, стрельцы, – загудели обозные. – Ишь сколько понавешено…
У Марты закрутило живот. Подхватила его руками, скрючилась, перетерпела, уговорила дитя повременить.
За стеной заборы стали выше и сомкнулись. За ними угадывались высокие крыши, не такие острые, как голландские. Людей по-прежнему не видно, не слышно. Только отовсюду несся хриплый, бешеный лай. Марта не знала, что в городе может быть столько собак.
Отец Иоанн кряхтел, ворочался на сиденье, несколько раз вроде порывался что-то сказать, но не решался. Марте было не до терзаний спутника. Она молилась, подняв обе руки к шее: одною гладила образок, другой Будду.
Но посреди большого перекрестка поп вдруг нагнулся к самому уху спутницы и тихо, чтобы не услыхал сгорбившийся на облучке возница, а в то же время отчаянно, еще и махнув дланью, шепнул:
– Я духовная особа, а не schpin преображенский! Спросят – я спал. Что они мне, старику, сделают?
Странные слова, верно, были продолжением какого-то внутреннего разговора с самим собой, и Марта не поняла.
– Что?
– А то! – Он показал на зазор между заборами. – Вон там Кисловская слобода. Близко. – И решительно продолжил: – Соскользни на землю, неприметно. Беги туда. Повернешь во второй переулок налево, упрешься в большие ворота. Там двор Трехглазовых. Вдруг не всех домашних забрали. А коли нет никого – надейся на Господа. Может, пожалеет рабу Свою Марфу и нерожденного младенца. Пора, с Богом!
И толкнул в плечо.
Кроме фадера Иоанна в этом страшном, чужом мире у Марты никого не было, а собственных мыслей у нее в голове никаких не осталось, один страх. Поэтому не споря и не рассуждая, она перевалилась через борт повозки, пригнулась, вперевалку засеменила в темноту. Ничего с собой не взяла.
Тяжело дыша, шла тесным, как ущелье, переулком. Пока ехали широкой улицей, дул порывистый ветер, вскидывал вверх палые листья, ворошил лошадиную гриву, а тут было тихо. Заборы подступали с обеих сторон, будто понемногу загоняли в ловушку, из которой не сбежать. Переулок закончился тупиком, привел к большущим воротам в два Мартиных роста. Она остановилась в нерешительности. Постучать?
Потом заметила, что створки сдвинуты неплотно. Закрыты, но не заперты.
Толкнула, вошла во двор. Застыла.
Там, на пустом пространстве между чернеющим в темноте большим домом и низкими постройками по бокам, кто-то стоял. Раздался сухой щелчок, другой, третий. Рассыпались искры, загорелся малый огонек, сразу же расцветший большим трескучим пламенем. Это от трута вспыхнул, разгорелся факел.
Его держала в руке невысокая, плотно сбитая женщина в спущенном на плечи платке. Волосы у нее были темные, посверкивали серебром.
Вдруг, должно быть, услышав, как переминается с ноги на ногу Марта, женщина обернулась.
– Тебе чего тут? – сказала она странно глухим голосом. – Ты кто? А ну, подойди.
Марта приблизилась.
Увидела плоское лицо с китайскими глазами, похожими на Роднины, и догадалась, кто это.
Поклонившись, произнесла приветствие, выученное давным-давно, еще до отъезда из Амстердама (отец Иоанн научил):
– Стравствуй, матушка Агафья Петровна. Пошалуй меня, точерь твою Марфушку. Посторову ли ты?
Узкоглазое лицо не дрогнуло, никаких чувств не выразило. Свекровь молча разглядывала оранжевые локоны, странную для нее одежду, а остановила взгляд на животе.
Не дождавшись ответа, Марта спросила про самое главное:
– Родье уше вернулся?
Глаза-щелки сомкнулись, будто в сонливости. Всё такой же глухой голос негромко, словно сам себе, пробормотал:
– Вернулся… Видно такой уж день, что все собираются. – Глаза открылись. Теперь они смотрели Марте в лицо. – Явилась. Брюхо под самый нос. Куда тебя, курицу голландскую, принесло? Нешто не слыхала про Аникея? Сгинул мой муж. И нас всех погубил.
– Сачем он? – спросила Марта. – Против царский маестат сачем? Обиделся на царь-патюшка?
Это она вспомнила слова отца Иоанна – про то, что лейтенант-колонел обиделся на его величество за ссылку.
Агафья Петровна ответила трудно, Марте не все было понятно.
– Аникей не из обидчивых. В начале июня было от него тайное письмо. Писал мне, что поведет стрельцов на Москву царя Петра гнать, царевну Софью с Васильем Голицыным назад сажать. Я, писал, Петра на трон посадил, я его и скину. Он-де, Петр, задумал Русь сделать Голландией и, если ему не помешать, то Русь в Голландию все равно не обратится, но Русью быть перестанет.
– Голландия – хорошо, – сказала Марта. – Почему нет?
– Коли хорошо, там и сидела бы. А мой Аникей знал, что говорит и делает! – окрысилась свекровь. – Если б его в бою первым же ядром не убило, была бы сейчас в Кремле царевна Софья Алексеевна, а Петр, чертушка, остался бы на вашей басурманщине. Да видно дьявол ему пособил. Пробило моему Аникею грудь, и стрельцы разбежались. Потому такие сейчас на Руси времена, что сила у Сатаны…
Отец Иоанн учил, что, произнеся или услышав имя Врага Божьего, русский человек, коли он в своем уме, поскорее крестится в обережение от Лукавого, и Марта перекрестилась, а свекровь не стала. Наверное, она была не совсем в уме, потому что и разговаривала, и вела себя странно.
– Где Родье?
Агафья Петровна криво, одной половиной рта улыбнулась, и эта гримаса тоже показалась Марте безумной.
– Не разглядела, когда входила? Пойдем, покажу.
Подняв факел, вышла за ворота. Посветила налево.
– Это вот супруг мой Аникей Маркелович. Четвертый месяц тут.
Марта закричала, увидев кол с торчащей наверху полуистлевшей головой.
– Видишь, табличка внизу: «Вор и злодей». Снимать голову не велено…
Посветила справа.
– …А вот и Родя мой… Наш.
На воротном столбе висело узкое тело. Отсвет пламени упал на скорбное, страшно изменившееся лицо, на спутавшиеся волосы, в которых белела седая прядь.
– Привезли нынче на телеге из Преображенского. Говорят, на дыбе издох. Повесили рядом с отцом и тоже до особого указа хоронить запретили. Говорю же: такой день, что все собрались…
Опершись о ворота, Марта пыталась дышать. Широко разевала рот, но воздух в горло не входил.
А якутка всё говорила – спокойно, раздумчиво, глядя на свой пылающий факел.
– Москву эту поганую спалю. В сарае у меня сено, повдоль забора тож накидала. Ветер хороший, сильный. Подхватит. Пускай, тошнотная, вся дотла выгорит. Жалко только Кремль из камня…