— Ваша коляска очень скрипит, ни разу, видно, не смазывали, ее подремонтировать надо.
При этом он вздыхает, сбрасывает свою доху и, присев на корточки, раскладывает на земле все свои инструменты.
Рута Жаренене боязливо оглядывается вокруг, прижимая к себе обоих старших детей, и подталкивает вперед коляску с младенцем.
— Но, простите, я вас не знаю…
— Вы только послушайте, — говорит Ясон, сидя на корточках возле своей дохи, расстегнутой планшетки и инструментов, — слышите, как мерзко она визжит… Я слышать не могу визжащих колясок.
— А мне и так ладно будет! — говорит Рута, побледневшая от волнения.
— Но ведь от такого визга и ребенок может проснуться. — Ясон становится все грустнее и начинает ковырять щипцами землю.
— Нет, не проснется, — смущенно говорит Рута. — Но чего вам надо?
— Да ничего такого, — машет рукой Ясон, — коляску хотел подремонтировать. Заметил, что визжит, ну и решил, смазать, мол, надо. Рессоры передние, гляжу, сели, головка ребенка, стало быть, неправильно лежит.
— А как она должна лежать? — спрашивает Рута, она подсовывает младенцу подушку поглубже под голову, одним глазом поглядывая на Ясона, а другим на своих мальчиков, которых брошенная доха притягивает, словно какой-то страшный и невиданный зверь.
— Ясно, что выше, — обрадовался Ясон, — кровь тогда у ребенка к головке не приливает.
Он ловко вытаскивает разболтанную рессору, еще ловчее растягивает новую, коляска, правда, чуть затрещала, но младенец не проснулся. Тем временем окончилось «Сотворение мира» Матулёниса, и вдруг стало совсем тихо, только и слышно, как пыхтит Ясон, смазывая оси колес, он даже поменял шины на новые, вынутые из-за пазухи, а младенец не только не проснулся, но вроде бы еще крепче уснул.
— Видите. — Ясон даже не улыбается, он прямо-таки весь сияет. — Нисколько теперь не визжит, да и вид совсем другой с новыми рессорами.
Он укладывает инструмент в планшетку и в карманы, он не может нарадоваться на обновленную коляску. Мальчики слезают с его дохи, Рута прикусывает губу, потом глубоко вдыхает пересохшим ртом пропитанный дымом ясонеляйский воздух, дети снова ухватились за полы ее пальто, и теперь уж, конечно, коляска не только от прикосновения ее пальцев, но, казалось бы, от одного даже ее вздоха легко катится — и даже не по асфальту, а по размытой дождем тропинке, да к тому же чуть в гору.
— Я Пранас Жаренас, запомни, дорогая моя, что я Пранас Жаренас — самый молодой директор ресторана нашей системы. И хватит, хватит нам поглядывать на улицу через щелки в заборе. Раздвинь все занавеси. Что он теперь делает?
— Вроде бы ничего, — говорит Навицкас, — вроде бы разговаривает с какой-то собакой.
Жаренас снимает ботинки и носки, ставит ноги в пустой таз и говорит Руте:
— Главное — спокойствие… налейте, пожалуйста, воды, только не слишком горячей, прошлый раз, когда он беседовал не с собакой какой-то, а со старухой, вы, Рутяле, налили, можно сказать, кипяток. И еще соли, пожалуйста, три горсти, и у нас будет полное спокойствие.
— Я не виновата, — говорит Рута и сыплет, присев на корточки, соль в таз на ноги мужа, — я совсем не виновата, что этот странный человек по вечерам стоит против нашего дома. Я не виновата! И что тут плохого, если он вставил новые рессоры в нашу коляску, и, наконец, не я, а ты сам виноват, если вода в тазу у тебя вдруг закипает.
— Не сердись, Рута, — говорит Жаренас и прижимает ее голову к своим коленям, — я ведь люблю тебя!.. Не будем спорить, быть может, вода и закипает иногда ненароком… А тебе разве не странно, что я еще сравнительно такой молодой и уже Пранас Жаренас?!.
— Пусти, — сказала Рута, — не жми, мне дышать нечем.
— Я тебя очень прошу, Рута… я очень хочу, — Жаренас встал и, не вылезая из таза, обвел рукой стены комнаты, — пускай все остается как было, если даже попытаются поменять нам все рессоры и все колеса, если даже у нас под окнами соберутся не только этакие деятели в шубах, но и настоящие волки.
И с каким-то необычно торжественным и вместе с тем горестным видом самый молодой директор ресторана системы общепита вылезает из таза, отряхивает ноги, надевает башмаки и повязывает себе галстук. Он накрывает стол белой, еще никогда не бывшей в употреблении скатертью, расставляет хрустальные бокалы и раскладывает серебряные ножи и вилки и все прочие столовые принадлежности, давно уже соскучившиеся по дневному свету. Затем он натирает виски и шею одеколоном и открывает дверь, словно и не во двор, а в банкетный зал, и произносит вкрадчиво приглушенным голосом лауреата ресторанных конкурсов:
— Милости просим, Ясон, поужинаем вместе… Стол накрыт специально для вас, Ясон!
— Для меня? — удивляется Ясон. — А я-то было думал, что меня в Ясонеляй никто уже не узнает.
— Если угодно, — говорит Жаренас, — можете прийти не один. Ваша собачка очень мила, это доставит большое удовольствие моей жене и моему двоюродному брату.
— Но я не могу ее поймать. Понятия не имею, откуда взялась эта собака, — говорит Ясон и спрашивает вполне серьезно: — А ничего, если я один, без собаки приду?
Ясон засовывает руки в карманы своей дохи, в несколько шагов пересекает двор и почему-то на цыпочках переступает порог дома Жаренасов. И тут он вдруг широко разводит руками:
— О, да ведь это же Прунце! Жив, здоров наш золотой Прунце!
И Пранас Жаренас падает в широкие объятия Ясона, едва успев снять очки, и теперь только слышится его приглушенное, поглощаемое густым мехом бормотание:
— Ясон… Ясон… стало быть, и ты жив, здоров, о, как я счастлив, что ты жив и здоров! — Жаренас, изловчившись, высвобождает голову из тисков Ясоновых объятий и впивается губами в его губы.
Ясон бросает взгляд на застывшую в напряженной позе и словно сильным порывом ветра прижатую к стене Руту. Он вытирает рукой губы и, пройдясь ненароком полой своей дохи по столу, подбегает с распростертыми объятиями к Навицкасу, бросая при этом вопросительный взгляд на Жаренаса.
— Это мой двоюродный брат Навицкас, — поспешно объясняет Жаренас, и Ясон тут же радостно восклицает:
— О, Навицкас! Как же, как же! Ну и память у меня!
— Видите ли, — бормочет испуганно Навицкас, — я здесь, собственно, совсем недавно… когда мне Пранас устроил новую ногу… этот вот протез. Так вот, с той поры.
— Через нашу систему! — горделиво пояснил Жаренас. — Сделали совсем приличный протез.
— Покажите, покажите, — еще больше обрадовался Ясон, — отличная нога, совсем как настоящая, славно сделана и, наверное, легко сгибается? Так вот почему я не сразу узнал вас… Ведь раньше была обыкновенная, деревянная?..
Навицкас виновато улыбнулся, и Ясон снова бросил взгляд на Руту. Его почему-то взяло сомнение, он втянул в себя воздух, словно готовясь к прыжку в воду. Но Пранас Жаренас опередил его:
— Нет, нет… она не из Ясонеляй, она из Укмерге.
И Ясон стоит уже подле Руты, словно перед этим чудесным городом Укмерге, которого при всем желании никак нельзя заключить в объятия, и у него только вырывается глубокий вздох:
— О, Укмерге!.. Когда мне было всего девять лет, Матулёнис отвез меня туда просветить мой сломанный нос… Там было много ворон, а теперь как? Там врачи, можно сказать, совсем безболезненно оперируют носы и после операции раздают леденцовых петушков на палочках… — Вдруг он осекся и совсем некстати и не ко времени, видимо терзаясь и проклиная себя, все же положил руки на Рутины плечи, так же как Прунце и Навицкасу. Рута, сама не зная почему, наклонилась вперед и густо покраснела. Через распахнутую доху Ясона, через его распахнувшийся пиджак и рубашку она вдруг услышала нечто похожее на стук механического молота, вбивающего сваи, который исходил из груди Ясона, и ее голова невольно отпрянула от его груди.
— Ясон — друг моего детства! — безнадежно воскликнул Пранас Жаренас, ибо кому же интересно в своем собственном доме слушать удары механического молота?
— Ясон, пожалуйте к столу, милости просим.
— Не нужно мне никакого стола, — заявил Ясон.
— Ну что ж, — сказал Жаренас, — не хочешь — как знаешь. Только скажи прямо, не тяни за душу, чего тебе от меня надо? Лучше начистоту поговорить, зачем все эти представления?
— Какие представления, Прунце? — явно обиделся Ясон.
— Постой, Ясон, не будем горячиться, — попытался урезонить его Жаренас, — ну, вырвалось нечаянно, да ты же сам видишь: сперва какие-то спившиеся старушенции кричат, твоим именем вперемешку с законами угрожают. А что толку? Скажи лучше, как ты живешь?
— Так вот и живу, — отрубил Ясон. — Всякие представления задарма, без билетов зрителям показываю — пожалуйста, если интересно. Вот. В правом кармане моей шубы, обратите внимание, уголовный кодекс лежит, а в левом — любовные сонеты.
— Стихи?.. А может, и читал… читал, — говорит Пранас Жаренас, просматривая книжки, и Ясон снова укладывает их в свои глубокие карманы.
— Так что же вы столько-то лет делали, Ясон? Чем занимались?
— Золото мыл, — бросил Ясон, затем налил себе полный бокал литовской настойки и не моргнув глазом выпил. — А ты, Прунце, уже не выращиваешь больше кроликов?
— Нет, слава богу, — вздохнул Прунце. Он точно так же, как и Ясон, опрокинул, не поморщившись, полный бокал и осторожно дотронулся пальцами до охотничьего ножа Ясона, который болтался на ремне. — И еще с ножами приходишь. Так чего же тебе все-таки надо?
— Манны! — Ясон достал из планшета пестрый мешочек и бросил его на стол. — Манной крупы! Десять горстей… Видишь, и мешочек все тот же.
— Только и всего? — настороженно спросил Пранас Жаренас, а в мозгу его тем временем с бешеной скоростью завертелись все шестеренки, и он подал мешочек жене.
— Манны! И я уйду, не переживай так, Пранас, — сказал Ясон и начал гладить директора ресторана по голове, — ты и так натерпелся… Уйду, не бойся, совсем уеду и больше сюда ни ногой. Только верни мне манну.
— Рута, насыпьте, пожалуйста, в этот мешочек манны моему другу Ясону, — сказал Жаренас.