«Черт возьми! — подумал Ясон. — Черт возьми, в мои времена здесь было больше порядка». И он забегает в главный, кирпичный корпус детдома.
— Уф! — вздохнул Ясон, встретив сухопарую женщину в золотых очках и со связкой ключей в руке.
— Который? — спросила женщина, строго глядя сквозь поблескивающие очки в золоченой оправе.
— А я и не приметил, — сказал Ясон, — пожалуй, нечаянно, играючи… Я, видите ли, здесь когда-то жил, ну и решил навестить.
— Так это вы Ясон? — снова блеснули очки. — Во времена Матулёниса здесь жили?
— Так точно, Матулёниса, — сказал Ясон. — А потом еще трое были и одна директорша.
— Так я буду девятой по счету, — улыбнулась нынешняя директорша. — Хорошо, что не забыли родной дом. — И она уводит его в канцелярию.
— О, — говорит Ясон, — здесь был склад для одежды, а теперь что?
— Туалет для девочек, в позапрошлом году мы канализацию провели и водопровод.
— Не знаю, может быть, вам это неинтересно, — сказал Ясон, — но здесь вот, где этот гвоздь, висел такой стенд: «Наша гордость». Так там, знаете, и моя фотография была… и еще статейка из «Пионера Литвы». «Подвиг Ясона», кажется, так она называлась. Когда загорелся наш хлев, я вывел оттуда весь скот.
— Ну что ж, похвально, похвально, — сказала директорша. — Но насколько я помню, еще до меня эта стена была пуста. Очень жаль.
— Конечно, что уж это за подвиг, — махнул рукой Ясон, — только что вышел я в ту ночь по делу на мыловаренный завод, а возвращаюсь — вижу огонь, так почему, думаю, скотину из хлева не выпустить?
В канцелярии Ясона встретила точно такая же директорша, только без очков. То есть это, конечно, была не директорша, но очень похожая на нее воспитательница.
— Марите, — обратилась к ней настоящая директорша, — это наш бывший воспитанник Ясон. Он спрашивает, не помнишь ли ты, здесь должен был быть такой стенд. В этом вот месте. Как он, бишь, назывался?
— «Наша гордость», — подсказал Ясон, заливаясь постепенно краской. И в полном замешательстве он ставит на стол бутылку шампанского и малахитовую чернильницу с такой же ручкой. — Из уральского камня. Родимому Ясонеляйскому детдому от Ясона.
— Что вы, что вы, большое спасибо! — воскликнули в один голос обе женщины, а одна из них, не директорша, вдруг убежала куда-то; возвратившись, она что-то шепнула директорше на ухо, и та, отстегнув один ключ от связки, строго сказала:
— И пусть не прекословит, я приказываю.
Пройдет с полчаса, и в канцелярии появится с обиженным видом повариха, принесет поднос с горячими шкварками, окинет сердитым взглядом Ясона и уйдет, оставив за собой кухонный жар и дуновение неведомых Ясону распрей между детдомовским персоналом, и тогда несколько рассеется уютная, праздничная атмосфера… А пока что Ясон разлил шампанское, все чинно пригубили стаканы; воспитательница, втянув своим тонким хрящеватым носом пузырьки этого пенящегося напитка и слегка отрыгнув, испуганно прикрыла ладонью рот. А директорша тем временем успела уже наполнить малахитовую чернильницу чернилами и, смакуя, принялась выводить малахитовой ручкой свою замысловатую подпись.
— Столько лет! — произнес, крякнув, Ясон. — Столько лет!..
— Приятно, — сказала директорша, — что вернулись к нам не как в казенный дом, как иные люди думают, а как в свою родную семью. Как к семейному очагу… Так за это, я думаю, и не грех маленько выпить.
— Ах да… за очаг! — повторил Ясон и беспокойно оглянулся вокруг. — Разрешите, я на минутку… прошу прощения… Только не знаю, где теперь… Столько ведь лет прошло, не так ли?
— Да, время бежит, — сказала директорша. — Марите, проводи гостя. Придется во двор идти, тут у нас засорилось. Завхоза мы отпустили, так вот и живем.
— Покажите, где засорилось, — предложил Ясон, выходя в коридор. Он открыл дверь служебного туалета, директорша услужливо зажгла ему свет. — Кусок проволоки требуется, стальной, если есть.
Директорша сама выбежала во двор и возвратилась с двумя катушками проволоки. Ясон развернул одну из них и, выправляя руками проволоку, засунул ее в унитаз, затем спустил воду и торжественно объявил:
— Действует!
Потом он с виноватым видом закрылся в туалете, и директорша с похожей на нее подчиненной снова услышала веселый шум спускаемой воды.
— Я мог бы работать у вас завхозом, — сказал Ясон, вернувшись в канцелярию. — Но мне все-таки больше хотелось бы с детьми… А и правда, почему бы нет?
— Видите ли, — сказала директорша, — с детьми и не каждый педагог умеет обращаться. А вы уверены, что смогли бы?
— Не пробовал. Я другие работы делал: газосварка, электросварка — это я умею. Крановщиком еще работал, трактористом был, даже овец стриг… Вот, смотрите. — И он высыпал из планшетки на стол всевозможные справки, командировочные удостоверения, потертые уже почетные грамоты и даже медали и пояснил: — Это за спасение утопающих… Из воды, если придется, могу вытащить.
Обе женщины стали просматривать документы, украдкой поглядывая на него, и директорша, улучив случай, как бы между прочим, спросила:
— Столько профессий, вроде бы и многовато для одного человека… Вам и золото, как я слышала, приходилось мыть?
— Нет, — ответил Ясон. — Никогда я не мыл никакого золота.
— А под судом, часом, не были?.. Случается ведь, в жизни все может быть… В тюрьме не сидели?.. Вы только не обижайтесь.
— Я и не обижаюсь, — сказал Ясон и сгреб свои документы обратно в планшетку. — А разве я похож на такого, что сидеть любит?
— Да нет же, нет, что вы, — замахала руками директорша, — я просто так, между прочим спросила. Еще раз прошу прощения. Стало быть, педагогическая работа тянет. Так как же вы воспитывали бы детей? Кого бы вырастили?
Директорша улыбается, а Ясон покачивает головой и напряженно, нахмурив брови, думает, потом, потянувшись и глубоко вздохнув, произносит:
— Может, думаю, поэтов… поэтов в боксерских перчатках.
Ясон снова на улице, против окон Прунце. Падает мокрый снег, падает на его круглую голову и тут же тает на ней. Но Ясон не стряхнет его, не укутается в свой меховой воротник и продолжает стоять, по своему обыкновению, широко расставив ноги, в распахнутой шубе, словно готовый простоять вот так хоть сотню лет.
— Все стоите, Ясон? — спросил Навицкас, таща в хлев два дымящихся ведра корма для свиней.
Но Ясон молчит, и Навицкас, поставив ведра, начал с другого конца:
— Добрый вечер!
— Добрый вечер, — пробормотал Ясон.
— На дворе только октябрь, а пожалуйте, — развел руками Навицкас. — Придется вам бежать с этой мыловарки, подыскать себе, так сказать, место где потеплее.
— Никуда я не собираюсь бежать, — отрезал Ясон, — а вы кормите себе ваших свиней.
— Свинью, — поправил его Навицкас, — одна только и осталась. А чего вы так невзлюбили этих свиней?
— Я? — пожал плечами Ясон. — Нет, против животных я никогда ничего не имею.
— Так, может, помогли бы мне корыто поднять? — предложил вдруг Навицкас и, не дожидаясь ответа, прихрамывая, направился в хлев.
Ясон поглядел на окна дома, однако там, где горел свет, повсюду окна были занавешены, и он впотьмах направился следом за Навицкасом.
— Где же это корыто? — спросил Ясон, наклоняясь через загородку в стойло, и свинья в нетерпенье ткнулась ему своим пятачком в руку.
— С чего бы? — сказал Ясон. — С чего бы мне не любить свиней, разных животных или зверюшек?
Навицкас достал из кармана пиджака фонарик, зажег его, и тут в тусклом свете Ясон вдруг увидел в хлеву автомобиль, разумеется отгороженный проволокой и фанерой от стойла свиней. Он усмехнулся:
— Чья эта машина, Прунце?
Навицкас молча продолжал работать лопатой, отгребая кучи навоза к стенке, и тогда Ясон тоже вошел в стойло, и они вдвоем переставили корыто в расчищенное место. Навицкас выплеснул оба ведра в пустое корыто, и свинья, жадно чавкая, протиснулась мимо ног Ясона к пойлу.
— С чего бы? — повторил Ясон и, приподняв полы своей дохи, вылез из стойла. — Напротив, я очень люблю всяких животных.
— Уезжайте, — внезапно сказал Навицкас и направил свет своего фонарика во двор, на падающий хлопьями снег. — По-моему, всем будет лучше, если вы уедете. Что и говорить. И Прунце, как его называют, Жаренасу этому, и… конечно же, самой Руте, я думаю, лучше было бы, ну и мне тоже. Вы сами подумайте, зима ведь, недолго продержитесь вы в этих развалинах, людям на смех, как говорится, из чистого упрямства.
— А я никого вовсе не собираюсь смешить, — грустно произнес Ясон, — да и плевать я хочу на этот снег, не такой снег я видел… Плевать мне, товарищ Навицкас, на все — а может, мне так жить приятно? А может, у меня отпуск? А может, я трудился не покладая рук, из кожи лез как черт? Так что ж, не могу я хоть в отпуске пожить как мне вздумается?
— Плохо, — сказал Навицкас и погасил фонарик, — чует мое сердце, что все это плохо кончится, неспокойно у меня на душе, товарищ Ясон, очень тревожно, вот и снег в такую раннюю пору…
— Плевать! — сказал Ясон. — Плевать я хотел на этот снег.
И он вышел во двор, бросил хмурый взгляд на окно гостиной и действительно сплюнул себе под ноги. Потом вышел со двора на улицу, сердито стерев кулаком слюну на губах.
Навицкас вернулся с ведрами в дом, запер дверь на два крючка и для верности еще повернул ключ в замке, потом мельком заглянул в гостиную.
— Так что, он все еще стоит? — спросил Жаренас раздраженным и вместе с тем каким-то приподнятым голосом. Сидя с опущенными в пустой таз ногами, он хлопнул вдруг по коленям толстой тетрадью в черном коленкоровом переплете, и из тетради посыпались засохшие лепестки цветов.
— Может, и стоит, — ответил Навицкас, бросив взгляд на Руту, прислонившуюся к косяку двери в спальню, бледную, с непроницаемым лицом, — и он стал подниматься по лестнице наверх, в свою комнату, и трудно было разобрать, что больше скрипит — то ли лестница, то ли его левая, искусственная нога.
— Улица, она для всех, стоять не запретишь, — сказал Навицкас уже наверху, на лестничной площадке, — улица не двор, на улице можешь себе стоять сколько душе угодно, если только держишься на ногах.