— Перст божий в небесах! — воскликнул монах. — Господь бог шлет новое испытание своему народу!.. Поднимайтесь в крестовый поход, христиане! Еще не успели оплакать мы лучших братьев Тевтонского ордена пресвятой девы Марии, которых закоренелые язычники литовцы вырезали на поле Дурбе, как прусские выкресты, подстрекаемые Генрихом Монте, этим дьявольским выродком рода человеческого, снова впали в неверие и зверски истребили множество наших добрых христиан…
Монах на мгновение умолк, услышав женский крик в боковом нефе. Тощий, угрюмый человек с ребенком на руках отталкивал от себя неистовствующую женщину. Она упала и, извиваясь всем телом на полу, кричала сквозь слезы:
— Мое чрево иссохло! Верните из Пруссии моего мужа!..
Монах вобрал воздух и, ткнув перстом в сторону женщины, громогласно воскликнул:
— В крестовый поход!.. Если бы отец твой встал на пороге, и твой брат повис у тебя на шее, и твоя мать напомнила бы тебе о груди, которой вскормила тебя, — уйди, растоптав ногами отца своего, уйди, растоптав и мать свою, и встань под знамя креста…
Угрюмый человек с аскетическим, словно из камня высеченным лицом молча вышел из собора, неся на руках ребенка.
Четверо монахов со свечами шли по пустынным улицам, освещенным кометой.
— Так ты здесь, ученый Гирхалс? — спросили они мужчину.
Гирхалс поклонился, и все они долго и молча смотрели на ребенка.
— Я направляюсь в Пруссию. Благословите меня! — внезапно горячо воскликнул Гирхалс, склоняя голову. — Мне привиделась пресвятая дева Мария и молвила: «Гирхалс, дитя смерти, скоро ты будешь на пиру сына моего». Благословите меня, святые отцы!
— Да хранит тебя бог, — вздохнул самый старый монах, подняв взгляд на залитое жутким светом небо; он осенил себя крестным знамением и, отойдя немного с другими монахами, остановился. — О чем мы должны просить божью матерь в своих молитвах?
В кафедральном соборе зазвонили колокола, сначала ударил большой колокол, а за ним раздался тревожный и жалобный перезвон маленьких колоколов.
Гирхалс закрыл глаза, весь выпрямился и, горестно усмехнувшись, ответил:
— О том, чтобы матерь божья позволила мне явиться на пир ее сына, но только не с пустыми руками, а с головой Генриха Монте на блюде.
Бурное соленое море несло суда крестоносцев с порванными парусами. На флагманском корабле графа Барби горел фонарь, и пятнадцать разбросанных по морю кораблей старались не потерять из виду красный, словно догорающая головешка, огонек. Граф Барби, пошатываясь из стороны в сторону, ходил по палубе; Гирхалс, бывший учитель Генриха Монте в Магдебурге, и трое других таких же старых вояк сидели подле мачты. Принц Уэльский и рыцарь из Бургундии перегнулись через борт: их нещадно рвало. На корме стояли лошади на привязи — когда корабль накренялся, они теряли равновесие и повисали на веревках.
— Какой дьявол придумал везти нас по морю! — чертыхались рыцари. — Все кишки нам повырвет!
— А если б мы ехали сушей, Генрих Монте повыпустил бы нам кишки еще раньше, чем мы успели бы прийти на выручку ордену, — перекрикивая шум моря, возразил граф Барби.
Полил дождь, и совсем стемнело. Ветер унялся. Босой, оборванный матрос взобрался по вантам на мачту.
— Где земля? — крикнул ему Барби.
— А бог ее знает. Когда рассветет, увидим, — раскачиваясь вместе с мачтой, отозвался матрос.
Бургундский рыцарь выбил днище из бочки и, накренив ее, принялся лакать вино.
— После пасхи, когда появилась комета, — сказал он, отдуваясь, — в тот самый день околел мой лучший арабский скакун.
— А правда ли, — спросил принц Уэльский своим тоненьким, почти детским голоском, — мне говорили, что души убиенных в Пруссии христиан, минуя чистилище, летят прямиком в небо?
— Святая правда, принц, — вздохнул бургундский рыцарь. — Недаром наместник божий на земле папа Александр приравнял наш поход к походу на Иерусалим во спасение гроба господня и даровал нашим душам отпущение грехов. Так выпей же, принц, за спасение своей души!
— А правда ли, — снова заговорил принц Уэльский, — его тошнило от вина и от качки, — мне говорили, что Монте воровал в Германии лошадей и продавал их пруссам?
— Монте старый конокрад и подлец, — бросил в ответ бургундский рыцарь, — давно уже надо было его повесить.
— Монте не украл ни одной лошади! — строго возразил Гирхалс, встал и пошатываясь направился на корму корабля.
Граф Барби расхохотался.
— Он не находит себе места, жаждет снова узреть любимое лицо Монте.
— А что, рыцарь разве видел самого злодея Монте? — удивился принц Уэльский. — Как же он выглядит?
— Увы, он без хвоста и копыт, принц. — Гирхалс обернулся и раздраженно заметил: — Я не только видел его, сын мой, но и вырастил, обучил и даже сестру свою выдал за него. А сейчас…
Гирхалс пролез за перегородку к лошадям и стал гладить их гривы, мокрые, обнесенные морской солью. Он услышал, как рыцари снова заржали, и сердито сплюнул в море.
Палуба опустела, все залезли в трюм, прячась от дождя, один только принц Уэльский, бледный, лежал возле мачты, ухватившись за канат. Корабль бросало с волны на волну, он то поднимался на гребень, то погружался вниз, и Гирхалс слушал, как трещат мачты и все суставы корабля.
Мокрая крыса показалась на палубе, она скользила, цепляясь когтями за доски, пока нахлынувшая волна не смыла ее в море. Гирхалс перекрестился, он уставился расширенными глазами в темень, но больше крыс на палубе не обнаружил. Из трюма доносились песни и пьяный галдеж; вдруг послышался треск, и с проклятьями на устах на палубу вывалились братья крестоносцы. Бургундский рыцарь размахивал знаменем святого Георгия и орал:
— Прочь все! Я понесу знамя святого Георгия, и Монте, как собаку…
Граф Барби ухватился за древко и прошипел:
— Святой Георгий только наш патрон, немецких рыцарей!
Бургундский рыцарь ударил кулаком по голове Барби, и знамя упало на палубу. Барби тут же выхватил меч. Бургундский рыцарь нащупал за поясом только лишь нож, — одурев от нанесенной ему обиды и злости, он бросился вперед, и его размозженная голова покатилась по палубе. Чужестранные рыцари вместе со своими оруженосцами сгрудились у мачты и стали прижимать немцев к борту, стремясь столкнуть их в море. Гирхалс видел лишь кучу темных переплетенных, как черви, тел, кряхтящих, падающих под ударами и снова наскакивающих. Он приблизился к ним сзади, нагнулся и силой вытащил из-под чьих-то ног знамя.
— Опомнитесь, головорезы! — крикнул он своим могучим голосом, и все на мгновение застыли на месте, опустив оружие.
Воины-крестоносцы, ничего еще не соображая, едва переводя дыхание, смотрели, как Гирхалс, стиснув губы, размахнулся над головой и с силой швырнул знамя святого Георгия в море.
Под утро дождь перестал, небо побелело, ветер совсем утих.
— Земля! — трескучим голосом крикнул с мачты матрос, проторчавший там всю ночь.
Флагманское судно, истерзанное бурей и опасно осевшее в воде, вошло в глубокий и тихий залив и стало в ожидании, пока подойдут другие корабли и бросят якоря. По перекинутым с кораблей на берег доскам вывели беспокойных лошадей.
Берег был пуст. За дюнами стояла покосившаяся рыбацкая лачуга, продуваемая всеми ветрами. Босоногий монах из Магдебургского собора, сопровождающий теперь воинов-крестоносцев, сунул головешку в тростниковую крышу, и она занялась пламенем.
Оруженосцы расставили палатки, и весь лагерь отслужил мессу. Но вдруг послышался топот копыт, и, подобно привидению, по берегу пронесся отряд всадников и скрылся в лесу. Один за другим вспыхнули кострами просмоленные корабли.
— Мы отрезаны! — воскликнул граф Барби.
Рыцари схватились за оружие, но пруссы больше не показывались.
Чем глубже в прусскую землю заходили рыцари-крестоносцы, тем тревожнее становилось у них на душе: казалось, эти пруссы, точно привидения, недосягаемы для их мечей, они вроде бы рассыпаются и тем не менее все время, незримые, преследуют рыцарей и сопровождают каждый их шаг.
В деревне Покарве, в которую крестоносцы вступили ранним утром, царила гробовая тишина. Босоногий монах, замыкающий колонну, носился с пылающим факелом от дома к дому.
А когда рыцари ехали по широкой долине, поросшей травой и кустарником и лишь окаймленной лесом, деревня утопала уже в море огня. Монах, выбежав из деревни, остановился и, утирая пот с лица черной от сажи рукой, пробормотал:
— Пресвятая дева Мария, это за четвертую рану твоего сына!
Граф Барби остановил коня. Он глубоко дышал, озираясь по сторонам, затем надел шлем.
— Мы в мешке. Там пруссы… Назад! — скомандовал он.
— Где вы видите пруссов? — спросил принц Уэльский.
— Назад, все вы слепцы!.. Этот туман над холмом не просто туман. Там дымятся взмыленные прусские кони!
И в то же время послышалось протяжное конское ржание, и словно из-под земли вырос перед рыцарями всадник. Его огромная голова была черна, а на лице выделялись красные пятна рта и глаз; в каждой из его непропорционально коротких и толстых, словно из живота выраставших рук торчало по копью, а за спиной его, подобно прядям волос, развевалось пламя. Однако рыцарь казался окаменевшим. Его конь скакал, ничего не видя, обезумевший от боли и страха. Несколько мгновений рыцари стояли, объятые ужасом, потом, придя в себя, лучники поспешно натянули тетивы. Одна стрела дрожа впилась в шею всадника, другая — в грудь коня. Конь бросился от боли в сторону, смяв несколько пехотинцев.
— Так вот каков Монте! — вырвалось у принца Уэльского.
Он не успел прикрыться щитом, как копье, неподвижно укрепленное в левой руке всадника, скользнув по броне, пронзило детскую шею принца и сбросило его с седла. Лошадь с неподвижным всадником и с принцем Уэльским на его копье упала на колени и перевернулась через голову. И теперь только рыцари увидели, что всадник всего-навсего выкрашенное чучело, привязанное к лошади, и они еще долго рубили мечами деревянного всадника, как живого…