Катрина вцепилась Монте в руку:
— Господи, за что же?
Монте молчал, опершись о решетку, затем, все больше горячась, заговорил резким, зычным голосом, уподобляясь уличному скомороху:
— Во имя господа бога, аминь… Да будет известно всем, что Тевтонский орден пресвятой девы Марии оставляет землю, которой Монте владел при жизни, его сыну… покорному слуге Ордена… слуге Ордена… слуге Ордена…
Монте ухватился за веревку колокола и как-то странно усмехнулся:
— Тут я был пруссом… пруссом… Но боюсь, что в Пруссии я буду только немцем…
На площади Гирхалса нет, только у позорного столба все еще стоит человек, не решающийся отрезать себе ухо, чтобы освободиться.
— Катрина, я еще не сказал тебе… Крестоносцы оставляют у себя сына заложником.
Катрина, словно лишившись рассудка, вскакивает на коня и кричит:
— Монте, я с тобой никуда не поеду!
И лошадь галопом помчалась через площадь.
А у столба стоит человек, обливаясь потом, и не отрывает глаз от дрожащего в руке ножа…
Лошади Монте и Катрины с опущенными поводьями мирно щиплют траву.
Из самой гущи леса вынырнул вдруг на взмыленном коне прусс и крикнул:
— Монте, литовцы!..
Пустив Ордену кровь под Кульмом и Памеде, пройдя за пару дней с боями долгий путь, литовцы отдыхали в прусском лагере. Женщины осторожно, как бы совершая священный обряд, обмывали одних, почти спящих уже воинов, другим перевязывали раны. Их лошади с изъеденными пылью и потом боками, фыркая и брызгаясь, жадно пили воду. Ауктума, выйдя из реки, остановился перед молоденьким литовским воином, который, свернувшись комочком, спал в траве. Его детское безусое лицо было покрыто толстым слоем пыли. Ауктума улыбнулся, нагнувшись, он бережно поднял его на руки, отнес к чану с водой и стал умывать ему лицо. Воин начал было сопротивляться спросонья. Ауктума еще разок провел своей широкой ладонью по его лицу, ополоснул водой его шею и грудь и вдруг как ошпаренный отдернул руку. Воин стоял съежившись и по-женски прикрыв руками грудь. Стараясь не выдать смущение, Ауктума тыльной стороной ладони прошелся по своей щеке и глупо улыбнулся.
— Я сама, — сказал воин и стал стаскивать с себя через голову, как платье, кольчугу.
В бане возле груды раскаленных камней сидели Монте и жемайтийский князь Трениота. Рядом с ними стояли кубки, наполненные медом.
— Говори, она ничего не понимает, — сказал Монте.
— Она напоминает мне Марту, жену моего короля Миндаугаса.
— А моя королева напоминает мне сына, заложника немцев, — сухо и учтиво усмехнулся Монте. — Говори.
— Миндаугас жаждет покоя… Ради этого покоя он готов даже отдать ордену жемайтов.
— Но разве Миндаугас может отдать то, что не принадлежит ему? — опять так же сдержанно и вежливо улыбнулся Монте.
Он встал и плеснул на камни воду. Горячим обжигающим паром затянуло лицо Трениоты.
— Говори, — сказал Трениота.
— У короля Миндаугаса теперь, пожалуй, и в одной Ливонии дел хватает.
— Ладно ты говоришь, — сказал задумчиво Трениота. — Я первый разжег тевтонам пожар у речки Дурбе, тогда ты раздул огонь в Пруссии, а искры долетели до Куршей и Ливов. Чирей надо выжигать каленым железом… Так мы выжжем на наших землях орденские замки и соберем все наши раздробленные племена воедино.
Трениота встал и приоткрыл дверь. Свежий воздух ворвался в баню.
— Теперь как раз самое время сделать это. Надо бы напомнить королю Миндаугасу…
— Выпьем же за короля! — Монте протянул кубок Трениоте. — Да помогут нам боги сообща выжечь огнем тевтонов.
Они сплеснули через плечо немного меда для богов и медленно выпили кубки до дна. Катрина принесла белую холстину и накинула им на плечи.
Ауктума видел, как в сопровождении Монте к коню подошел Трениота, вскочил в седло, и следом за ним поднялись все литовцы. Трениота нагнулся и крепко расцеловался с Монте, затем протянул руку и мощным движением поднял в седло того воина, которого умывал Ауктума. Литовцы бесшумно исчезли в лесу.
Гирхалс и два других оставленных в живых пленника следили за тем, как Монте расхаживает взад и вперед. Катрина стояла у палатки за спинами воинов и напряженно следила за движениями Гирхалса и Монте.
— Хорошо, — сказал Монте толпе нетерпеливых воинов, — кинем жребий: одного из них вы сможете сжечь в честь богов, а других двоих я отпущу.
Воины, недовольные таким решением, зашумели. Кольтис, старый одноглазый витинг[3], сказал:
— Монте, богам никогда не будет слишком много.
— Не спорь со мной, Кольтис. Я не Алепсис, а военачальник. Пускай они тянут жребий.
Кольтис протянул пленникам колчан и сказал:
— Две стрелы целые, а третья — смерть! Тяни же, немец!
Гирхалс вытянул обломанную стрелу. Катрина тихо охнула.
— Повторить! — скомандовал Монте.
Недовольные всей этой процедурой воины начали топать ногами и бряцать оружием. И снова стрела смерти досталась Гирхалсу. Катрина закрыла глаза.
— Снова повторить! — крикнул Монте и вытащил меч. Толпа умолкла.
Гирхалсу стало худо, он облокотился рукой на колчан и вытянул первую попавшуюся стрелу. Он вытянул смерть.
— Вы свободны, — сказал Монте остальным двум пленным, засовывая за пояс свой меч.
— Такова божья воля, — пробормотал Гирхалс.
Катрина бросилась к Монте с криком:
— Нет!..
— Я сделал все, чтобы спасти его, — хмуро вполголоса произнес Монте.
— Нет, ты не дашь его сжечь, ведь он мой брат и твой… твой…
— Он сам вытянул смерть, ступай отсюда, Катрина. — Монте не глядел на нее.
Гирхалс, все еще держа в руке обломанную стрелу, с томительной надеждой смотрел на Катрину. Она вдруг обернулась и сделала шаг к Гирхалсу, лихорадочно глядя на стрелу в его руке, как бы собираясь вырвать ее. Гирхалс проводил глазами ее взгляд и внезапно бросил стрелу. Катрина подняла голову и словно теперь только увидела знакомое с детства лицо Гирхалса, казалось бы, уже затянутое пеленой смерти, и его горячечные фанатичные глаза.
— Это ты, моя сестра Катрина? В кого ты превратилась?! В наложницу оборотня!.. И забыла про свой долг перед церковью. Ты позволила Монте продать душу дьяволу и продала свою душу. Прочь от меня! — процедил с ненавистью Гирхалс.
— Генрих, — взмолилась Катрина.
— Поздно, — отворачиваясь от жены и Гирхалса, произнес Монте.
— Да будет проклята твоя Пруссия, если ты не можешь пожалеть моего брата! — колотя кулаками по окаменевшей спине Монте, кричала Катрина.
Повернувшись к ней, Монте сжал ее руки и силой увел к палатке.
— Побудь здесь, лучше, чтобы ты не видела, — пробормотал он и велел сидящему возле палатки воину: — Постереги ее, Висгауда.
Когда Монте вернулся, охранники уже тащили Гирхалса за руки.
Монте остановил их:
— Обождите, пока сложат костер.
Монте и Гирхалс стояли лицом к лицу друг против друга.
— Так вот ты каков, Монте! И могуч, и бессилен, — медленно, словно их еще ожидают долгие, нескончаемые диспуты, начал Гирхалс, не оборачиваясь к костру.
Монте молчал, следя за тем, как пруссы складывают жертвенный костер.
— Я любил тебя, Генрих. Доверял тебе как своему сыну. — Гирхалс горестно усмехнулся. — Я никогда не желал быть тебе судьей, даже тогда, когда ты, прусс, недозволительно сблизился с моей сестрой Катриной и навлек позор на мой дом. А сейчас тот, которому я отдал все, что знал сам, стал не только моим судьей, но и палачом.
— Ты покалечил мой разум, Гирхалс, — оторвав глаза от костра, сказал Монте. — Я вдвойне страдаю, ибо мыслю как христианин, будучи язычником-пруссом, и уничтожаю все христианское… Быть может, мне полегчает, когда ты обратишься в пепел на костре…
Гирхалс смотрел на странную улыбку Монте, чуждую ему и непонятную, и чувствовал, как его снова начали сковывать страх и холод.
— Твой разум коварен, как гадюка, Монте, — быстро, словно желая предупредить кого-то, произнес Гирхалс. — В Магдебурге тебя сделали избранником, дали тебе образование, воспитали воином и человеком науки. А теперь ты отрубаешь ту руку, которая тебя вскормила… Пока что тебе сопутствует удача, и ты воюешь как Александр Македонский.
— Мой сын Александр! Где он? — с болью воскликнул Монте.
— Не знаю. Бог наказывает тебя, ибо ты вознесся в гордыне. Ты погубил своего сына, погубил мою сестру, губишь теперь меня, но гибель постигнет и тебя.
— Я только воин, Гирхалс, — снова улыбнулся Монте. — Но ты веру превратил в политику и пришел с мечом на прусскую землю. А когда ученый муж превращается в захватчика, он достоин собачьей смерти. Мне жаль тебя, мой учитель, — с горькой иронией произнес Монте и, повернувшись, направился к костру.
Костер был уже сложен. Воины привели спотыкающуюся, смертельно загнанную лошадь. Зеленая пена спадала с ее морды.
Гирхалса усадили в седло, привязали веревками и втащили на кладку дров. Гирхалс молился:
— Господи, в твои руки отдаю я свою грешную душу… Господи, если ты не дал до сих пор убить Монте — это исчадие ада, то хотя бы сведи его с ума…
Огонь постепенно разгорался и начал уже лизать закованную в броню ногу Гирхалса, пробежал по его рукам, прижатым к телу. Гирхалс запрокинул голову от боли и запел, задыхаясь от дыма:
Ave, rosa in Iericho
Purpure vestita…[4]
Катрина рвалась к костру, исступленно крича:
— Пустите и меня… Пустите… Я не могу жить среди этих зверей! Ты, Генрих, такой же, как они. Сожгите и меня, я сама вас об этом прошу. Ты и своего сына дашь убить из-за этой проклятой Пруссии.
Она вырвалась из рук Висгауды и рухнула наземь без сил. Воздух накалился от жара костра, и черный пепел медленно опускался на ее волосы.
Монте безудержно пил со своими воинами, сплескивая через плечо мед для богов. Женщины пировали отдельно от мужчин. Катрина пошла на мужскую половину и позвала: