– Не помню. Помню только, что мне было интересно. Он сказал, что хочет отвезти меня к Алтее. – Я подумала о вещах, которые он оставил на столе – трех предметах, лежавших сейчас у меня в рюкзачке. Перо, расческа и кость.
– Черт. А что, если он… Как он выглядел?
– Рыжие волосы, приятное лицо. Умный вид… Он похож на учителя английского, разве что без костюма. А еще он выглядит сейчас так же, как десять лет назад. Как будто у него нет возраста.
– Сопределье, – Финч так просмаковал это слово, будто оно было приятно на вкус. Я стиснула зубы и почти пожалела, что так просто выдала свой секрет.
Я поняла, что завидую ему. Завидую его ничем не осложненной любви к Алтее – он мог позволить себе это простое фанатское обожание. Зависть застряла у меня в горле, как кусок кислого яблока.
– Почему ты их любишь? – спросила я неожиданно. – Я про истории Алтеи.
Финч повозился на полу, устраиваясь поудобнее. Должно быть, там было довольно жестко.
– Ты же знаешь, как устроены волшебные сказки? – тихо начал он. – Что все они делятся на определенные типы, и при желании можно собрать десяток версий «Двенадцати танцующих принцесс» или «Сказки о заколдованном дереве» или любой другой?
Я кивнула, потому что действительно это знала. Я прочла все десятки этих версий.
– На меня это всегда действовало успокаивающе. Я любил формулы. Любил предсказуемые сюжеты. Мне нравилось, что всякий раз, возвращаясь с работы, папа целовал маму – в губы, как в сериалах. Мне нравилось, что мои будни заранее распланированы, так что я знал, что буду делать в течение дня, и нравилось читать истории, которые можно разобрать на кусочки, как мозаику, и снова собрать, и ничему не удивляться. Наверное, у меня была повышенная тревожность, потому что я любил, когда все упорядочено.
Этажом ниже работал телевизор – сквозь доски пола просачивались голоса из Adult Swim. Я могла выхватить из потока слово-другое[7].
– Когда мои родители развелись, и отец, и психотерапевт загрузили меня книгами про детей разведенных родителей, про детей, которые злятся на весь мир, но от этого потока злобы и неопределенности мне было только хуже. Я тогда совсем пал духом – жизнь отстой, хуже некуда и все такое. Ха-ха, мироздание тут же сказало «Давай поспорим», и она – моя мама – умерла. Покончила с собой.
Я знала, к чему идет разговор, но все равно эти слова были для меня, будто удар по голове. Я лежала неподвижно и очень тихо, потому что не представляла, что тут можно сказать.
Финч перевел дыхание и продолжил тем же мягким голосом.
– Все мои друзья не знали, о чем со мной говорить, отец не знал, что со мной делать, так что я практически остался наедине с книгами. Но мне не нужно было чувствительное дерьмо, которым меня пичкал психотерапевт, чтобы я «не чувствовал себя таким одиноким». Я хотел этой отстраненности. Этого беззаботного голоса сказочника: «Вот тебе мясо-кровь-кишки и гребаный хеппи-энд под конец». Но жвачка из Эндрю Лэнга меня больше не устраивала. И тогда мне в руки попалась книга Алтеи. Совершенно то, что надо. Никакой морали. Просто жестокий, жуткий, полный прекрасной магии мир, где происходят ужасные вещи. И происходят не по какой-то причине, не своим чередом, не справедливости ради. Они просто существуют в пространстве, где нет никаких правил и в них нет нужды. И в голосе автора – голосе твоей бабушки – нет ни тени гребаной жалости. Она просто выступает как военный корреспондент, совершенно беспристрастно.
Он перевел дыхание, как будто собирался сказать что-то еще, но надолго замолчал.
– Твой отец был прав, предлагая тебе другие книги, – сказала я наконец. – Пусть даже ты их ненавидел.
Он невесело хмыкнул.
– Это твой единственный вывод из моей истории?
– Нет. Просто я… Я потратила слишком много времени на свою одержимость Алтеей. На подготовку к встрече с ней. Я перечитала тонны волшебных сказок, чтобы впечатлить ее, когда мы наконец увидимся. Но она ни разу не позвонила, не искала нас, ей было на нас плевать. И вот теперь она мертва. – Я никогда не проговаривала всего этого вслух, и сделать это теперь было, как излить наружу давний яд. – Какую-то часть меня навсегда определило ее… ее отсутствие, а теперь, когда она умерла, меня преследует ее творение.
– Ты правда думаешь, что она что-то сотворила?
– Конечно. Что ты хочешь сказать?
Он помотал головой, сидя на полу в своем спальном мешке.
– Я же говорил тебе – она как военный корреспондент. Она не творит, а просто описывает что-то, что уже существует. Я долго думал, что это все метафоры, не более того, пока не увидел Дважды-Убитую Катерину своими глазами. – Он помолчал. – И, Алиса, ты никогда не думала…
– О чем?
Он снова покачал головой.
– Да нет, неважно.
– Важно. Прекрати так делать. Что ты собирался сказать?
Когда он снова заговорил, голос стих почти до шепота.
– Ты никогда не думала, что им нужна не твоя мама? Что это ты – цель, а она – наживка?
– Тогда бы они могли просто похитить меня саму. Без особого труда.
– Так тебя уже похищали – тот человек был из Сопредельных, ты сама знаешь. Может, что-то изменилось, когда ты повзрослела. Может, теперь ты должна прийти туда по собственной воле.
– Даже если ты прав, – медленно сказала я, – это ничего не меняет. Они хотят чего-то от меня добиться? Они нашли безотказный способ. За своей мамой я готова пойти в ад, если понадобится. Она бы сделала то же самое для меня.
Да, она бы сделала. Под хрупкой оболочкой красоты, под обаянием личности Эллы всегда таился стальной стержень. Она была как клинок, скрытый в середине букета орхидей. Я надеялась всей душой, что ее похитители, кто бы они ни были, здорово ее недооценили.
Финч вздохнул о чем-то, чего я не понимала.
– Ладно, попробуем уснуть. Завтра нас ждет долгий день.
Множество вопросов вертелось у меня на языке.
Почему ты мне помогаешь? Думаешь, у нас есть надежда ее найти? Неужели это правда была Дважды-Убитая Катерина?
Но Финч повернулся ко мне спиной и ровно задышал. Лунный луч прочерчивал дорожку от его макушки – вдоль по спине. Чем дольше я на это смотрела, тем сильнее мне казалось, что свет разрезает его надвое, и сквозь разрез на коже видно нечто сияющее.
Я перекатилась на спину и закрыла глаза, но сон не приходил ко мне очень долго.
12
Мне не приснилась Дважды-Убитая Катерина, хоть я этого и боялась. Мне приснилась моя мать. Во сне я вернулась в тот давний день, когда я осознала, что мы постоянно переезжаем не для развлечения и не потому, что маме не сидится на месте. Что она устраивает эти переезды не из вредности и не из суеверных страхов, просто потому что ей не понравилось, как незнакомая старуха в автобусе задержала руку у меня надо лбом, рисуя в воздухе спираль, прежде чем выскочить на ближайшей остановке.
Мне было десять, и это был наш второй переезд менее чем за восемь месяцев. Тем утром я проснулась на своей раскладушке рядом с кроватью Эллы от того, что мне странно стянуло кожу головы. Проведя рукой по волосам, я обнаружила, что они все заплетены в тоненькие, очень плотные косички. Твердые косички короной окружали всю мою голову. При этом я отлично помнила, что засыпала с распущенными волосами, еще влажными после мытья.
– Мам, – позвала я, ощупывая свою плотную корону. – Кто это сделал с моими волосами?
Элла перекатилась на бок и сонно поморгала. После чего глаза ее сфокусировались, и они сразу наполнились страхом и яростью, быстро переродившимися в нечто еще худшее – в безысходность.
– В школу ты сегодня не идешь, – отрезала она, вскакивая с кровати и прямиком бросаясь к шкафу, чтобы вытащить дорожный чемодан.
Меня ударило гневом, как молнией. Пока она стремительно распихивала по коробкам наши кухонные принадлежности, я вооружилась ножницами и порезала штанины всех ее джинсов у самых шаговых швов в знак протеста – я не желала покидать город именно в тот день, когда наш классный руководитель собирался принести в школу рахат-лукум и угостить учеников.
Только в машине, когда я сидела на переднем сиденье разбитая, как обломок кораблекрушения – я так всегда чувствовала себя после вспышки гнева, – я наконец сказала матери о сладости, которой мне теперь не попробовать.
– Рахат-лукум совсем не такой вкусный, как ты думаешь, – ответила она, пока бунгало, в котором мы провели последние полгода, уменьшалось в зеркале заднего вида. – Он похож на куски мела с цветочным запахом. Тебе бы не понравилось.
– Ты врешь, – пробормотала я, отворачиваясь к окну.
Элла ударила по тормозам, и машина встала на середине дороги.
– Эй.
Горячность ее голоса заставила меня обернуться.
– Мы с тобой никогда не врем друг другу, ты и я. Ты не забыла?
Я передернула плечами и кивнула. Взгляд Эллы был слишком пристальным – и глаза покраснели в уголках, как будто она терла их после нарезки перца халапеньо.
И тут мой маленький эгоистический детский мир расширился в мощной вспышке: я поняла, что мама тоже не хочет уезжать. Она только недавно купила и повесила занавески на окна бунгало и починила расшатанный потолочный вентилятор.
Я сохранила это откровение в памяти и отложила его на вечер, чтобы как следует обдумать. Чем я и занялась той же ночью в номере мотеля – вертела эту новую мысль в уме на все лады, как отполированный камешек в пальцах, пока Элла тихо посапывала на соседней кровати.
Все это пугало меня, но одновременно и сближало с матерью. Мы как будто стояли по двум сторонам разлома, вглядываясь друг в друга. А потом я осознала кое-что еще очень простое, однако это простое откровение изменило все. Оно сдвинуло мир так, что мы оказывались по одну сторону пропасти. С одной стороны – мы, с другой – остальной мир.
И вместе с этим подспудно присутствовал страх, что именно я виновата в том, что мы вынуждены вести такую жизнь. Эллу было легко любить – красавицу с темными непослушными волосами, обрамлявшими ее лицо как языки пламени, с нежным, чуть сипловатым голосом, скрывавшим яркое чувство юмора и безошибочный нюх на все смешное. Не то, что меня – я была раздражительной, подверженной приступам ярости, и неоднократно слышала от разных людей, что у меня бешеный взгляд. Если кто-то из нас двоих и был магнитом, притягивающим злую судьбу, то это, несомненно, я.