У механической невесты в паланкине были глаза Пряхи, осознала я. Если Пряха создала здесь все, могла ли она создать некоторых из нас по своему образу и подобию? Она умела менять лица, но от своих глаз избавиться не могла.
Я на миг закрыла глаза и увидела свою руку, открывающую ворота «Орехового леса». И свою руку здесь и сейчас, толкающую высокие каменные двери замка.
28
Первым, что я услышала, была музыка. Лихорадочный и нестройный фрагмент на две ноты, все повторявшийся и повторявшийся по кругу. Мы вошли в чертог, высокий и широченный, как спортзал, позолоченные украшения по его углам сглаживались какими-то темными волокнистыми пятнами, в которых я опознала птичьи гнезда. П-образный стол в центре зала был заполнен людьми. Жующими, смеющимися, шепчущимися друг с другом, разрезающими куски мяса на блюдах… Выделялся и источник кошмарной музыки: кудрявый парень в грязно-зеленой одежде, игравший на скрипочке. Вернее, яростно пиливший смычком туда-сюда – конвульсивным движением, которое, казалось, причиняло ему боль.
Я замерла, и Пряха подтолкнула меня в спину.
– Не бойся. Страшнее нас в этом замке ничего нет.
Так что я начала пробираться вперед, будто двигаясь сквозь толщу воды и каждую секунду ожидая, что скрипач сейчас обернется и прекратит свою ужасную игру. Но он меня не замечал. Как и никто из гостей за столом не обратил внимания на нас – на Пряху в доспехах и на меня в джинсах. Неправильность движений людей страшно царапала взгляд – и тут в едином жутком озарении я поняла, что происходит.
Их заело. Всех до единого. Они двигались, как бабочки, насаженные на булавку, повторяя раз за разом свои последние содрогания на свободе.
Мучительные звуки, издаваемые скрипкой, состояли из пары повторяющихся нот. Женщина в тяжелом нарядном головном уборе поднимала нож к губам и снова опускала его, и опять поднимала, и опять, и опять. Мужчина, запрокинувший голову от смеха, бесконечно издавал один и тот же смешок, хрипло выходивший из сухого горла, которое, должно быть, было изодрано в кровь. Я медленно обошла музыканта и зашла спереди, чтобы взглянуть ему в лицо. Голова его была опущена над инструментом, темные кудри заслоняли лицо завесой, но все же я смогла встретить взгляд его глаз, вытаращенных и полных сплошным темно-синим страданием.
Это сделала я. Мой уход сделал это с ними. Я оторвала взгляд от глаз скрипача, как присохший кусок ткани. Но теперь я увидела все эти глаза – все взгляды в зале были устремлены на меня, как прожектора. Десятки движущихся островков страдания, ужаса и мольбы, пока эти люди ели, болтали, смеялись, и повторяющийся рокот их голосов заполнял воздух под взвизги скрипки, как бормотание больных в сумасшедшем доме.
Пол начал уходить у меня из-под ног, и Пряха заставила меня встряхнуться, слегка усмехаясь.
– Не обращай на них внимания, – буркнула она. – Семнадцать лет твоего отсутствия они как-то продержались, продержатся и еще пару минут.
Семнадцать лет. Семнадцать лет этого кошмара. Вот теперь меня радовало, что время здесь идет иначе – может, ими оно ощущалось быстрее, как время, проходящее во сне.
Я сбросила с плеча руку Пряхи.
– Вы могли им помочь, – прошипела я. – Вы могли их, в конце концов… усыпить, например.
– Никто не может починить сломанный механизм, если нет запчастей, – ответила та, уводя меня в коридор, где между плит на полу прорастал тростник. Он тихо шуршал, когда по дороге у нас из-под ног прыскали какие-то мелкие зверюшки.
Стены коридора были увешаны гобеленами, вызывавшими мысли о непрочитанных историях: девушка ждет на причале у края подземного озера, на воде качается пустая лодка… Женщина со стеклянным лицом танцует с кавалером, глаз которого не видно… Маленькая девочка, которую я узнала, замерла на носу корабля…
В темном углу спиной к нам стоял мужчина, державшийся обеими руками за пояс – навеки пойманный за расстегиванием штанов. В кухне, жаркой, как преисподняя, три женщины с пылающими красными лицами производили ужасную какофонию повторяющихся звуков – стук мешающей ложки, шлепки теста, зловещий скрежет ножа о точильный камень.
В середине комнаты, полной инструментов, девочка щипала струны арфы под бдительным взглядом женщины, бесконечно прихлебывавшей чай из чашки. В другом темном коридоре к стене жалась служанка с мокрым от слез лицом и вздрагивала от давнего плача.
В центре замка обнаружился идеально круглый внутренний двор, где на двигавшиеся в вечном танце фигурки падали хлопья снега: один мальчишка замахивался снежком, другой бесконечно поскальзывался и падал на обледенелый камень. Застывший крик радости, когда снежок поражал цель, повторялся и повторялся воплем умирающего животного.
Я знала, что меня к чему-то толкают, куда-то ведут – не только Пряха, но и внутренний компас, скрытый у меня в груди и направлявший меня к сердцу замка, к подножию винтовой каменной лестницы.
– Почти пришли, – выдохнула Пряха.
Единственный путь наружу проходит сквозь. Я начала подниматься по ступеням. Мы шли выше и выше, мимо лестничных пролетов, гобеленов и людей, застрявших в коротких повторяющихся циклах движений: малыш плакал, укушенный кошкой за палец, кошка вздыбила спину, готовясь напасть… Парень и девушка шевелились в непрекращающемся поцелуе на пустой площадке лестницы…
Лестница совсем сузилась на последнем витке, который вывел нас в комнату, открывавшуюся взгляду постепенно, пока мы поднимались. Холодный камин у стены, покрытые гусиной кожей ноги женщины из-под подоткнутой юбки. Каменная стена, не смягченная гобеленами, кровать – и лежащая на ней вторая женщина, с длинными рассыпанными волосами.
В комнате был полумрак. Здесь пахло сгоревшими спичками и дыханием обеих женщин – у той, что лежала на кровати, лицо было творожно-бледным, живот вздымался, как гора, а руки сжались в яростные кулаки. Стакатто ее дыхания заполняло всю комнату – магия захватила ее на волне родовых мук. Повитуха с пустым лицом склонилась над ней, издавая звуки, которые, очевидно, были призваны успокоить роженицу.
Мои ноги стали такими тяжелыми, что я с трудом поднимала их со ступеньки на ступеньку, пока не добралась до лестничной площадки. Я знала, что, если закатаю штанины джинсов, увижу там побелевшую кожу.
– Когда тебя выдернули из истории, все они вернулись к исходным местам, – сказала Пряха. – И там, в самом начале, ждали тебя.
Глаза ее скользнули по двум женщинам, как по предметам мебели. Потом – по мне. Она долго, медленно выдохнула, лицо ее менялось с каждым мигом, не давая себя запомнить.
Пряха закатала рукава – у нее снова были рукава, а не латные наручи – и открыла рот.
– Зачем вы меня создали? – спросила я раньше, чем она успела заговорить. Я чувствовала себя осужденной, стоявшей под виселицей, с петлей вокруг шеи – и при этом задавала вопросы о природе божества. – Почему я такая? Смогу ли я взаправду закончить свою историю? Вы собирались когда-нибудь меня отпустить?
– Отпустить? – голос ее был как вымазанное медом лезвие бритвы. – Отпустить куда? Вот твое предназначение, начало твоей сказки. Для этого ты и создана.
– Значит, вы солгали. И я на самом деле не могу ничего изменить.
Она улыбнулась – нежной улыбкой, из-за которой по моим жилам разлился острый страх.
– Ты и не захочешь, Алиса. Неужели ты еще не поняла? Вы, персонажи, совершенны. Ваши истории – целые миры. Я создала мир ради тебя, и в нем тебя ждет то, чего никто не может добиться: жизнь, и снова жизнь, и снова жизнь. Все будет происходить как должно, неважно, как именно оно должно. Я так устроила.
– Но что это за жизнь? – прошептала я.
Тень жалости и снисходительности пробежала по ее лицу.
– Ты уже прожила больше, чем многие. Ты так ярко горишь, Трижды-Алиса. В тебе столько гнева и столько льда. Ради кого попало сказка не стала бы столько ждать.
– Но я буду еще и умирать. Таков конец моей сказки, разве нет?
– Ах, вот что тебя беспокоит? Умирать вовсе не страшно, Трижды-Алиса. Ты уже делала это много раз.
Я повернулась обратно к лестнице. Я знала, что далеко мне не уйти – ноги были тяжелыми, как бревна, дыхание вырывалось изо рта белыми облачками. Но я хотела совершить последнее действие свободного человека, которым Элла могла бы гордиться. Элла, которая купила мою свободу семнадцатью годами в бегах – и все для того, чтобы в конце концов я проиграла.
Я не ошиблась – далеко уйти мне не удалось. Стоило мне развернуться, как Пряха рывком вернула меня назад. Она коснулась моей щеки – и из-под моей кожи навстречу ее касанию всплыл лед, прокатываясь по мне волнами.
Не должно было быть больно. Если я всего-навсего персонаж, лед, запечатавший мне горло, не должен был гореть огнем, боль утраты дыхания не должна была казаться бесконечной, а ужас, охвативший меня плотно, как кожа, не должен был вонять, как кровь загнанной дичи. Боль была так огромна, что вытеснила рассудок. Я не могла даже стонать.
Голос Пряхи заговорил мне в ухо:
– Алиса родилась с глазами черными-черными, без белков.
Я ослепла. Мое тело сложилось внутрь себя самого, как подзорная труба, и я утратила ощущение своих членов, вдруг оказавшись бестелесной – сплошным отчаянным вскриком темноты и холода, и средоточием гнева, который должен был сжечь меня в пепел.
Я взорвалась внутрь себя, не имея рта, чтобы кричать, мой разум расплавился, как пластмасса в огне, и последняя моя мысль была о безумных голубых глазах Пряхи, прожигающих насквозь стекло моего тающего сознания. Потом я стала ничем, и была тьма.
29
Тьма была глубокой и колеблющейся. Она расходилась от краев моего Я. Все вокруг было – эхо и пульсация, плавание в невесомости, сон и пробуждение, и отдаленный голод. Что-то выжидало в моем крохотном сердце: готовность. Далекий гнев. Я всасывала его, как сладкую воду. А потом был толчок, потрясший все мое существо, и бархатная тьма прорвалась посредине. Вне ее был холод и ужас, и ослепительный белый свет.