Вскоре снаружи послышались шаги, и Эска с Гверном, пригнувшись, вошли в дом; сразу вслед за ними показался юный пастух и другой мальчик, еще младше первого. Оба очень походили лицом на отца, с такой же татуировкой, как у него, уже готовые к тому дню, когда станут воинами. Они исподлобья следили за чужаками, забившись в дальний угол. Их мать принесла откуда-то из глубины жилья глиняные миски и подала в них дымящееся тушеное мясо троим мужчинам, сидевшим рядом на ложе из папоротника. В три больших воловьих рога она налила им желтого меда, а потом взяла свою миску и, держа на коленях девочку, уселась по другую сторону очага — на женской стороне — и стала там есть. Младший мальчик сел рядом с ней, но старший, преодолев недоверие, подошел поближе к мужчинам и стал разглядывать кинжал Марка, а кончил тем, что поел из одной миски с ним.
Семейство было приятное, только чересчур уж они жили на отшибе, обычно люди здесь соединялись группами для большей безопасности. И опять это показалось Марку странным.
На следующее утро подозрения его подтвердились окончательно.
В то утро Гверн решил побриться. Как и многие его соплеменники, он ходил более или менее бритым, оставляя волосы только над верхней губой, и побриться ему явно не мешало. Как только он объявил о своем намерении, начались торжественные приготовления. Жена принесла горшок с гусиным жиром для смягчения щетины, и вся семья собралась смотреть, как бреется их отец, супруг и повелитель. И вот перед восхищенной публикой, состоявшей из троих детей и нескольких собак, охотник Гверн, сидя перед проемом, куда падал утренний неяркий свет, приступил к священнодействию и начал скоблить подбородок бронзовой бритвой в форме сердца. Как много сходства между детьми у всех народов, думал Марк, наблюдавший с усмешкой эту забавную сцену, и между отцами тоже, да и между процессами бритья, если на то пошло: те же мелочи поведения, те же взаимоотношения, какие составляют жизнь семьи. Марк и сам, как зачарованный, наблюдал такую же сцену, когда брился его отец. Гверн скашивал глаза на свое отражение в полированном бронзовом диске, который держала перед ним терпеливая жена, наклонял голову так и этак и скоблил физиономию с выражением такой муки, что Марк с содроганием подумал о том дне, когда им с Эской придется избавляться от собственных бород.
Гверн начал брить подбородок снизу, для чего как можно больше запрокинул голову назад, и в этот момент Марк разглядел под нижней челюстью у охотника более бледный кусок кожи, которая тут была толще и грубее, — след от старой ссадины. След был еле виден, и все же ошибиться Марк не мог — слишком часто он видел этот знак — мозоль, натертую ремнем римского шлема за долгие годы ношения. Последние сомнения Марка рассеялись.
Что-то помешало ему расспрашивать Гверна о прежней жизни прямо здесь, посреди новой жизни, созданной его собственными руками. Поэтому позднее, когда они готовились снова выйти на свою охотничью тропу, он напомнил охотнику о его обещании показать им дорогу к ближайшей деревне. Он намерен двинуться на запад, сказал Марк, и Гверн с готовностью ответил, что к западу не будет ни одной деревни целых два дня, поэтому он поедет с ними первый день и проведет с ними одну ночь.
Они двинулись в путь. Вечером того же дня, проделав много миль к западу, когда тени уже удлинились, они поели, устроившись под защитой выступа в скале, и потом долго еще сидели вокруг костра. Три лошади, стреноженные, тихо паслись в невысокой траве, там и сям прорезавшей зелеными ручейками вересковую пустошь. Под ней на северо-запад уходили гряды холмов, постепенно они понижались и милях в сорока превращались в синеватую дымку, переходя в равнину. Туда устремил взгляд Марк, зная, что где-то там, в синеве, пролегает разрушенный северный вал Агриколы, отделяя Валенцию от страны, которую римляне называют Каледония, а кельты — Альбу, а еще дальше находится пропавший орел отцовского легиона.
В мире, казалось, не было иных звуков, кроме сухого шелеста ветра, перебиравшего вереск, и резкого кашля золотого орла, кружащего в синих токах поднебесья.
Эска отошел в сторону, в гущу вереска, и уселся там, полируя свое копье. А Марк с Гверном остались у костра одни, если не считать любимого пса охотника, который лежал, положив морду на вытянутые лапы, прижавшись боком к хозяйской ноге. Марк повернул голову.
— Скоро, очень скоро мы расстанемся, и наши пути разойдутся, — сказал он. — Но прежде чем мы с тобой пойдем каждый своим путем, я очень хотел бы задать тебе один вопрос.
— Спрашивай, — отозвался охотник, лаская уши собаки.
— Как ты стал охотником Гверном, ты, служивший прежде в легионах? — медленно проговорил Марк.
Глаза Гверна сверкнули, но тут же лицо его застыло, и он долго сидел молча, глядя на Марка исподлобья с тупым видом, как принято у татуированного народа.
— Кто тебе сказал? — спросил он наконец.
— Никто. Мне подсказала твоя песня и шрам между бровями. А пуще всего ссадина под подбородком.
— Ну и что? — проворчал Гверн. — Если и так, почему я должен тебе про это говорить? Я — один из племени, а если так было не всегда, никто из моих собратьев по мечу не стал бы говорить про это незнакомцу. Почему должен говорить я?
— Не должен, — отозвался Марк, — но ведь я спросил тебя со всей учтивостью.
Опять последовало молчание, затем охотник сказал со странной смесью угрюмой агрессивности и давно позабытой гордости:
— Я был шестым центурионом Старшей когорты испанцев. А теперь иди и скажи об этом ближайшему коменданту на Валу. Я тебя удерживать не буду.
Марк не спешил с ответом, изучая свирепое лицо человека, сидевшего напротив. Он искал под чертами татуированного охотника черты центуриона, того, каким он был двенадцать лет назад. И ему показалось, что он нашел их.
— Никакому патрулю до тебя тут не добраться, ты знаешь сам, — проговорил он наконец. — Но и в противном случае все равно есть причина, почему я не стану болтать.
— Какая?
— На лбу у меня такая же метка, что у тебя, — и он быстрым движением сдвинул пунцовую ленту, прижимавшую серебряный талисман. — Гляди.
Тот наклонился вперед.
— Вот как, — произнес он с расстановкой. — Ни разу еще я не встречал человека твоего ремесла, который молился бы по вечерам Митре.
Он не успел еще договорить эти слова, как глаза его сузились, взгляд сделался пристальным, разящим, как кинжал.
— Кто ты такой? Кто ты? — настойчиво повторил он и вдруг, схватив Марка за плечи, повернул его лицом к закатным лучам солнца, предвещавшим ветер. Он держал его так долгий-долгий миг, стоя на коленях, возвышаясь над ним, бешено вглядываясь ему в лицо. А Марк, подвернув под себя хромую ногу, сидел и глядел ему в глаза, сдвинув черные брови, презрительно скривив губы.
Громадная овчарка припала к земле, не спуская с них глаз; Эска тихо поднялся, сжимая древко копья, — оба, человек и собака, готовы были убить по первому знаку.
— Я видел тебя раньше, — резко сказал Гверн. — Мне знакомо твое лицо. Во имя Света, кто ты такой?
— Должно быть, ты помнишь лицо моего отца. Он был командиром твоей когорты.
Руки Гверна медленно разжались и повисли вдоль тела.
— Я должен был догадаться сам, — пробормотал он. — Меня спутал талисман… и борода. Но все равно я должен был догадаться сам. — Он слегка раскачивался, как от боли, не сводя глаз с Марка. — Что же делаешь ты, сын своего отца, здесь, в Валенции? Ты не грек из Александрии, и, значит, ты никакой не целитель глаз.
— Да, не целитель. Но мои мази — хорошие мази, и научил меня пользоваться ими знающий врач. Когда я сказал тебе, что пошел в ремесле по стопам своего отца, я говорил правду. Я был военным, пока два года назад не заработал хромую ногу и увольнение. А что я делаю здесь, в Валенции… — он заколебался, но лишь на миг. Он знал, что, по крайней мере в этом отношении, он может довериться Гверну.
И он очень кратко рассказал, что он делает в Валенции и почему.
— И когда ты показался мне непохожим на других охотников татуированного народа, — закончил он, — я подумал, а вдруг я услышу от тебя ответы на мои вопросы.
— Почему ты не задал их с самого начала? Ведь меня сразу потянуло к тебе, хоть я и не знал, отчего. И еще ты говорил на латинском языке, которого я не слыхал уже двенадцать лет. Поэтому я привел тебя в свое жилище, ты спал под моей крышей, был моим гостем. И все это время ты скрывал в сердце тайные мысли. Лучше бы ты задал свои вопросы вначале!
— Да, гораздо лучше, — подтвердил Марк. — Но я скрывал в своем сердце всего лишь догадку, и ничего больше! Да еще какую дикую, нелепую догадку! Если бы я открылся тебе сразу, а потом, слишком поздно, обнаружил, что ты и есть тот, кем кажешься, — не пришлось бы мне заплатить жизнью Ариману, духу зла?
— Что же ты хочешь знать? — хмуро спросил Гверн, помолчав.
— Что сталось с легионом моего отца? И где сейчас орел?
Гверн поглядел на свою руку, на голову огромного пса, снова улегшегося возле него, затем поднял глаза.
— Я могу ответить на первый вопрос, во всяком случае, отчасти, — сказал он. — Но история эта длинная, и сперва я подброшу хвороста в костер.
Он нагнулся вперед и бросил в угасающий огонь несколько веток терновника и клубок вереска. Движения его были неторопливы, даже замедленны, как будто он оттягивал рассказ. Пламя уже вспыхнуло с новой силой, а он все сидел на корточках и молча смотрел на огонь.
Сердце у Марка вдруг сильно забилось, он почувствовал дурноту.
— Ты не знал легиона своего отца, — начал, наконец, Гверн, — ты был тогда мал и все равно ничего бы не заметил, если бы и оказался там. Слишком мал. — Гверн перешел на латынь и, казалось, одновременно сбросил с себя все, что в нем было от варвара. — В Испанском легионе были заложены семена гибели задолго до того, как он отправился в последний поход на север. Они были посеяны шестьдесят лет назад, когда солдаты, выполняя приказ прокуратора, изгнали иценскую царицу. Ее звали Боудикка, — может, ты слыхал про нее? Как передают, она тогда прокляла их и весь легион