которого так недоставало народам, давно пребывавшим под сенью Орлов. На галльских землях уже во множестве возникали обширнейшие латифундии, подобные римским, а лишившиеся былых владений галлы теперь обрабатывали все те же поля, но уже за жалкие крохи снимаемого с них урожая. Потомки сильных, вольнолюбивых, некогда едва не победивших самого Цезаря племен искали работу, ранее поручаемую лишь невольникам, во всяческих мастерских, плодившихся вокруг новых римских городов и поселков.
Все это Катон видел воочию, и какой бы стратегии ни требовала текущая ситуация, он чувствовал, что атребаты заслуживают лучшей доли. В конце концов, разве не их воины пролили свою кровь ради бесперебойного снабжения легионов? Они умирали за римлян. Ну, может, и не только за римлян, а заодно давая урок воинственным и жестоким соседям, однако именно в этом бою зародились ростки совершенно новых и хрупких еще отношений. Возникла все укрепляющаяся в дальнейшем связь между воинами-бриттами и римскими инструкторами, которая в будущем обещала перерасти в приязнь, а возможно, и в дружбу. Особую роль играл в этом Фигул, дикарь дикарем без воинской формы и к тому же прекрасно владевший местным варварским диалектом.
Занятия на плацу продолжались, и влетавшие в окно звуки команд вдруг словно усилились и оглушили Катона. Он даже впал в легкий шок, неожиданно осознав, сколько труда пойдет прахом из-за того, что кому-то вздумается применить грубую силу. Ужасное напряжение, возникшее после царского пира, постепенно ослабнет, раскол между соплеменниками как-нибудь зарастет и затянется, однако есть вещи, какие ничем не поправишь, и к ним, несомненно, относится то, что задумал Квинтилл. Осуществление его замысла способно взбудоражить почти всех атребатов и лучше всяких мятежных призывов объединить их против Рима. Затея явно попахивала безумием, и Катон чувствовал себя просто обязанным раскрыть трибуну глаза.
— Командир, мы сформировали здесь две неплохие когорты. Они хорошо сражаются и сражаются на стороне Рима, потому что считают нас друзьями, а не поработителями. Со временем из атребатов можно будет набирать новые вспомогательные подразделения, а их примеру последуют представители других племен. Но все это пойдет насмарку, если лояльный к нам край превратится в провинцию. Хуже того, местный люд воспылает к нам злобой… и не думаю, что командующему это понравится.
Квинтилл нахмурился, но спустя мгновение его лоб разгладился, и он одобрительно улыбнулся:
— Да-да, конечно. Ты прав. Нам не следует расточительно пренебрегать всем тем, что здесь создано вами. Пока эти две когорты исправно нам служат, действовать надо с большой деликатностью.
Катон расслабился и кивнул. Трибун грациозно поднялся на ноги. Центурионы тоже встали и вытянулись.
— А сейчас, друзья мои, приношу свои извинения, но полагаю, мне необходимо выразить свое почтение царю Верике, пока наш союзник не счел себя обиженным моим невниманием.
Когда трибун удалился, Макрон усмехнулся:
— Ловко ты ему мозги вправил. Теперь этот мерзавец уймется, по крайней мере на какое-то время.
— Не уверен.
— Да ладно тебе, Катон. Что у тебя за манера вечно ожидать худшего. Малый же ясно сказал, что ты прав.
— Сказать-то сказал.
— Ну и?
— Не знаю… — Катон уставился себе под ноги. — Не верю я ему, вот и все.
— Думаешь, он лукавит?
— Ну… не совсем. Тут другое. Сам посуди, совсем не часто командующий наделяет кого-то полномочиями прокуратора.
— И что это значит?
— Что значит? Значит, у нашего приятеля Квинтилла может возникнуть огромное искушение во что бы то ни стало добиться реализации этих полномочий. В том числе и спровоцировав артебатов на открытое выступление.
Несколько мгновений Макрон молча смотрел на товарища, потом покачал головой:
— Нет. Никто не может быть таким дураком.
— Он тебе не никто, — тихо сказал Катон. — Квинтилл — патриций. Такие, как он, не служат Риму. Напротив, в определенном смысле они считают, что это Рим существует, чтобы служить им, и что они вправе использовать его мощь в своих интересах. Если атребаты возмутятся, полномочия прокуратора дадут ему право возглавить все имеющиеся в наличии вооруженные формирования, чтобы сокрушить мятежников. Ну а славная победа — это наилучший способ стереть всякие воспоминания о том, зачем за нее вообще понадобилось вести бой.
Когда он умолк, ветеран хохотнул:
— Да уберегут нас все боги, Катон, от того, чтобы ты занялся еще и политикой. Больно уж хитро у тебя голова устроена, отчего тебя вечно заносит.
Подковырка товарища заставила Катона слегка покраснеть, но он не смутился и пожал плечами:
— Политику я оставляю тем, кого к ней готовили, сам же просто хочу уцелеть. Сейчас, например, мы сидим на гнезде скорпионов. У нас имеются две когорты бриттов, в опасной самоуверенности полагающих, что они способны справиться с кем угодно. Еще у нас имеется город, охваченный расколом, с голодным населением и старым царем, шарахающимся от собственной тени, ибо ему кажется, что даже приближенные плетут против него козни. За стенами города шныряют вражеские отряды, разоряющие страну атребатов и перехватывающие наши снабженческие обозы. А сейчас, вдобавок ко всем этим радостям, нам на головы свалился трибун, только и думающий, как аннексировать царство и прибрать атребатов к рукам. — Он посмотрел на товарища: — И ты считаешь, что нам не о чем беспокоиться?
— Тут ты в самую точку попал! — кивнул Макрон. — Беспокоиться, разумеется, есть о чем. Пойдем-ка поищем что-нибудь выпить.
ГЛАВА 19
Трибун Квинтилл медленно шел по грязным улицам Каллевы. Впереди вышагивали телохранители, выделенные ему Плавтом, шестеро отборных, грозного вида воинов, ростом и шириной плеч не уступавших своему командиру. Он знал, что требуется, чтобы произвести впечатление на туземцев. Как личный представитель командующего, а в более широком смысле — и самого императора, он должен был служить живым воплощением не ведающего поражений народа, избранного богами, дабы покорять племена, прозябающие в дикости за рубежами великой империи.
Шествуя между крытыми соломой хижинами к царской усадьбе, Квинтилл с любопытством поглядывал по сторонам. Горожане в основном сидели перед своими лачугами, большинство из них роднили осунувшиеся угрюмые лица. Изможденные, но, как отметил про себя трибун, еще не до той степени, когда голод лишает людей воли, делая их безразличными ко всему. Эти люди пока могли двигаться, а значит, существовала опасность, что они могут откликнуться на призыв восстать против Верики и против Рима.
После шума на плацу римской базы тишина в городе казалась зловещей, и Квинтилл ощутил облегчение, когда, свернув за угол, увидел впереди деревянные ворота и частокол. К удивлению трибуна, ворота были закрыты. Походило на то, что царь был прекрасно осведомлен о медленно закипающем в городе недовольстве. По приближении римлян один из часовых над воротами повернулся и криком сообщил о появлении незнакомцев. Однако когда Квинтилл подошел к воротам, они так и не раскрылись. Он уже начал опасаться, что столкнется с непозволительным пренебрежением к своей персоне и его просто проигнорируют, но тут на смотровой надвратной площадке возник еще один человек. Щурясь от яркого солнца, Квинтилл поднял глаза и разглядел возвышавшегося над оградой огромного, могучего воина.
— Ты понимаешь латынь? — спросил с улыбкой трибун.
Туземец кивнул.
— Тогда будь добр, передай своему царю, что трибун Квинтилл желает с ним повидаться. Я послан Авлом Плавтом.
Глаза бритта слегка расшились.
— Жди, римлянин.
С этими словами он исчез, но ворота по-прежнему оставались закрытыми. Квинтилл раздраженно воззрился на шероховатые доски, хлопнул с досады себя по бедру и стал ждать, томясь на солнцепеке в узкой щели между бревнами частокола и скоплением жалких лачуг.
Недвижный воздух плавился от жары, ближайшая куча отбросов наполняла его такой вонью, что трибун невольно поморщился. Мухи с жужжанием описывали ленивые круги вокруг римлян, где-то неподалеку не переставая брехала собака. Чувствуя себя заброшенным в какой-то фантастический мир, Квинтилл сцепил за спиной руки и стал расхаживать туда-сюда перед запертыми воротами. Весь этот городишко просто вопит о том, чтобы снести его и опять возвести, но уже в другом стиле. Трибун живо представил себе будущую столицу своей провинции: ровные ряды домов под черепичными крышами и скромную площадь с базиликой, символизирующей очередной триумф римского порядка.
Наконец с той стороны ворот тяжко громыхнул запорный брус, и спустя момент массивные деревянные створки медленно отворились. Бритт, которого Квинтилл уже видел, жестом пригласил римлян внутрь, и, как только они вошли, ворота снова закрылись.
— Туда.
Бритт ткнул пальцем в чертог и пошел вперед, не дожидаясь ответа. Квинтилл на миг оторопел от такой неотесанности, но он совладал с раздражением и кивком велел своим людям следовать за дикарем.
Во дворе царской усадьбы было почти так же тихо, как и за воротами. Немногочисленные охранники расхаживали вдоль частокола, посматривая сверху на соломенные крыши лачуг, остальные воины сидели кучками у строений или спали в тени, но Квинтилл заметил, что пересекавшую двор горстку римлян проводила не одна пара глаз. Четверо караульных у входа в чертог тоже сидели на корточках, но торопливо поднялись на ноги, завидев приближающихся чужеземцев. Уже в дверях бритт повернулся к трибуну и не допускающим возражений тоном сказал:
— Твои люди подождут здесь.
— Это мои телохранители.
— Они подождут здесь! — твердо повторил бритт. — А ты иди со мной.
Контраст яркого света снаружи с полумраком внутри помещения был столь силен, что Квинтилл, следуя за бриттом по грубо сработанным каменным плитам, поначалу видел лишь смутные очертания его мощной фигуры. Сквозь маленькое вентиляционное отверстие в кровле падал отвесный луч света, в котором плясали золотые пылинки. Квинтилл отметил, что воздух чертога приятно прохладен, однако насыщен запахами пива и кухни. В дальнем конце зала находился маленький дверной проем, задернутый плотным кожаным пологом. Перед ним, опираясь на рукоять упертого острием в пол меча, стоял страж. Бритт кивком велел ему отступить в сторону, а сам легонько постучал согнутым пальцем по деревянной дверной боковине, одной из двух, поддерживающих верхний брус. Из-за полога донесся голос, бритт отдернул завесу, вступил в проем и знаком предложил трибуну следовать за собой.