— Командир, нам следует допросить Артакса. Он что-то скрывает от нас. Я в этом уверен.
— Ты в этом уверен? — саркастически переспросил трибун. — А на каком основании? Нутром, что ли, чуешь? Или задницей?
На это, чтобы не выказать себя дурнем, Катону сказать было нечего. Ведь и вправду, серьезных улик против Артакса у него не имелось, а все подозрения в причастности того к преступлению основывались на наблюдениях последних дней, странностях в поведении, диковинных совпадениях, но больше всего… чего уж греха таить, Катон и впрямь «чуял это нутром».
— Ага, значит, я прав? — На лице трибуна появилась легкая торжествующая улыбка. — Так, центурион?
Катон кивнул.
— Так вот, этот Артакс, насколько он близок к царю?
— Очень близок. Кровный родственник, и состоял в ближней свите, пока не вступил в когорту.
— Понятно. Похоже, из него может выйти просто образцовый союзник, и он занимает достаточно высокое положение, чтобы иметь право на уважительное обращение. Так?
— О да, командир.
— В таком случае предлагаю освободить его, и чем скорее, тем лучше, пока он не пересмотрел свое отношение к Риму. Учитывая деликатность ситуации, я не думаю, что мы вправе без крайней необходимости бросаться такими людьми.
— Командир, полезней сначала хотя бы переговорить с ним…
— Нет! Хватит, и без того вы уже натворили тут дел! Я приказываю освободить его, причем сейчас же, немедленно! Смотрите у меня, я проверю.
Квинтилл направился к выходу, но задержался в дверном проеме, который почти заполнил собой, обернулся к центурионам и с нажимом изрек:
— Если до меня вдруг дойдет, что вы попытались тянуть с выполнением полученного приказа, оба будете разжалованы в рядовые. Понятно?
— Так точно, командир.
— Я хочу чтобы завтра, когда мы отправимся на охоту, этот Артакс сопровождал царя. И если на нем окажется хоть царапина, я использую ваши яйца вместо пресс-папье.
Когда шаги в коридоре затихли, Макрон хватил себя кулаком по ладони.
— Выродок! Ну прямо сущий выродок! Ишь, заявился, учит нас, что да как. Кем он себя, на хрен, мнит? Юлием Цезарем, не иначе. Слышишь, Катон? Я говорю, кем он мнит себя? Эй, да что с тобой, парень? Очнись!
— Прости. Я задумался.
Макрон закатил глаза.
— Он задумался, а? Трибун приказывает освободить того, кого мы подозреваем, лишает нас единственного шанса хоть что-то понять во всей этой истории, а он, видишь ли, грезит! Ну-ка по-быстрому соберись. Тут действовать надо, а не думать.
Катон кивнул, но вид у него был отсутствующий.
— Ты не находишь это несколько странным?
— Странным? Как раз странным — нет. Ничего странного, типичное поведение для трибуна, вечно сующего во все нос.
— Да нет, я не о том.
Катон нахмурился.
— Тогда о чем?
— Да о том, что трибун знал о причастности к этому делу Артакса еще до того, как мы назвали ему его имя…
ГЛАВА 22
Лишь несколько сот жителей Каллевы выбрались за ворота, чтобы проводить царя на охоту, да и те пребывали отнюдь не в праздничном настроении, обычно сопутствовавшем подобным событиям. Горожане выстроились по обе стороны от дороги, многие с детьми на руках, и Катону с Макроном не мог не бросаться в глаза их изможденный, изголодавшийся вид. Впрочем, в самой изможденности не было ничего из ряда вон выходящего: даже в Риме, с его изобильным продуктовым снабжением и раздачей плебеям бесплатного хлеба, можно встретить на улицах толпы бродяг и нищих с признаками постоянного недоедания.
По настоянию трибуна Квинтилла оба центуриона ехали чуть впереди царских рабов и вереницы повозок, на которых везли дорожный припас и все необходимое для охоты. Перед ними на конских спинах покачивались представители мелкой племенной знати в свободных цветастых туниках и длинных штанах. Несмотря на утренний час, некоторые из них уже прикладывались к рогам для питья, громко переговаривались и смеялись, не обращая внимания на голодные глаза и впалые щеки угрюмо наблюдавших за ними людей. Во главе охотничьего отряда ехал сам Верика с родичами и свитой в окружении телохранителей, готовых мгновенно отреагировать на любую угрозу. Они бдительно озирали толпу на обочинах, не убирая рук с рукоятей мечей. Но приближаться к царю никто не дерзал, а кое-кто даже его и приветствовал, хотя такие возгласы звучали недружно и слабо. Люди молча смотрели на двигавшихся мимо разряженных всадников и встрепенулись только тогда, когда с ними поравнялись повозки, нагруженные окороками, закупоренными кувшинами и корзинами, полными хлеба и фруктов.
Приглушенный жалобный ропот постепенно перерос в общий стон, а потом в него стали вплетаться и гневные выкрики. Катон обернулся и увидел мужчину, поднявшего высоко над собой грязного, тощего, как скелет, ребенка с выпученными глазами. Мужчина что-то кричал, но захлебывался от возбуждения, и Катон не мог разобрать ни слова. Правда, в этом не было и нужды. Тусклый, летаргически неподвижный взгляд малыша и страшная мука в голосе его отца говорили за себя сами. Крики ярости звучали все громче, и толпа медленно качнулась к подводам.
Слуги, правившие повозками, вскочили на ноги, крича и размахивая руками, чтобы отогнать горожан. Но их усилия пропадали даром: голодный народ рвался к грузу. Кто-то уже уцепился за бортик головной фуры, но возница пустил в ход кнут: раздался резкий свист и громкий вопль. Катон увидел, как человек схватился за рассеченное ударом лицо: между его пальцами проступила кровь. Толпа на мгновение замерла, потом все словно бы разом вздохнули и с негодующим воем сомкнулись вокруг повозок и яростно отбивавшихся кнутами возниц.
— Бей их! — услышал Катон возглас Квинтилла.
Трибун скакал от головы колонны назад с обнаженным мечом. За ним, сметая с обочин зазевавшийся люд, неслись царские телохранители.
— Макрон! — закричал Катон. — Помоги мне!
Молодой центурион развернул коня и поскакал к ближайшей повозке, крича по-кельтски:
— Назад, дурачье! Назад!
Затем он увидел Макрона, тот с другой стороны обоза, следуя примеру товарища, разгонял гневно голосивший народ. Толпа шарахнулась от пары всадников, и этой заминки хватило, чтобы к ним с мечами наголо подоспели царские стражи, возглавляемые возбужденным трибуном. Орущие люди отхлынули от повозок, убираясь подальше от конских копыт и сверкающих клинков личных воинов Верики.
— Бей их! — орал Квинтилл, тыча мечом в сторону горожан.
— Ни с места! — выкрикнул Катон по-кельтски и, боясь, что телохранители ослушаются его, повторил: — Ни с места, я сказал! Все в порядке! Обозу ничто уже не угрожает.
Телохранители осадили коней и опустили мечи. Квинтилл воззрился на всадников с недоумением, которое тут же сменилось яростью.
— Эй, что случилось? А ну, вперед! Бейте их! Бейте!
Всадники смотрели на него без всякого выражения, с непонимающим видом, и трибун обернулся к Катону:
— Ты владеешь их варварской тарабарщиной. Скажи, чтобы они разогнали толпу. Да побыстрее, пока не поздно.
— Не поздно для чего, командир?
— Что?
Глаза Квинтилла вспыхнули бешенством.
— А ну, переводи! Чего ты ждешь, центурион?
На глазах у Катона толпа таяла, многие горожане бежали к воротам.
— В этом нет надобности, командир.
— Не сметь спорить со мной! Переводи! — сорвался на крик Квинтилл. — Я приказываю!
— Есть, командир! Сейчас, командир! — отсалютовал Катон и повернулся к царским телохранителям. — Вот только вспомню, как это говорится.
От лица трибуна отлила кровь, губы сжались в тонкую линию. Макрону пришлось отвернуться, чтобы не расхохотаться, и он сделал вид, будто поправляет ремни. А потом услышал, как Катон щелкнул пальцами.
— Ну конечно! Я вспомнил! Эй, ну куда же вы?
Трибун Квинтилл смерил Катона долгим взглядом, и Макрон забеспокоился, не заступил ли его юный друг за черту, но опустившие оружие телохранители Верики рысцой поскакали обратно и уже удалялись, а Квинтилл резко вбил меч в ножны и медленно кивнул Катону:
— Очень хорошо, центурион. Пусть будет так. На сей раз что вышло, то вышло, но предупреждаю: еще один случай непочтительности или неповиновения с твоей стороны, и я позабочусь о том, чтобы твоей военной карьере пришел конец. В лучшем случае ты будешь разжалован в рядовые, чтобы до конца службы перелопачивать дерьмо в нужниках.
— Перелопачивать дерьмо? Буду рад, командир. Если ты так считаешь.
Трибун Квинтилл сердито стиснул зубы, резко развернул коня, ударил его каблуками в бока и галопом умчался к царю и его свите. Оба центуриона проводили его взглядами. Макрон почесал щетину на подбородке и медленно покачал головой:
— Знаешь, Катон, я бы на твоем месте не стал так уж вот заедаться с трибунами. Они, видишь ли, частенько выходят в легаты, а вдруг ты попадешь в легион, которым будет командовать этот хлюст? Что тогда?
— Тогда и посмотрим, что гадать раньше времени? — пожал плечами Катон. — Но если уродам вроде него будут доверять командование легионами, то не проще ли сразу взять да и отдать империю варварам?
— Не принимай это так близко к сердцу, — рассмеялся Макрон. — Он просто видит в тебе человека, способного перехватить у него толику славы, которая, он мнит, причитается лишь ему. Ничего личного.
— Да ну? — проворчал Катон. — А по-моему, тут много личного. Напрямую касающегося меня.
— Чушь собачья! — Макрон протянул руку и хлопнул Катона по плечу. — Наплюй на это. Все равно тебе до него не добраться. Нечего и пробовать его в чем-либо обвинить: охота, так поищи кого-нибудь, кто тебе по плечу. А лучше — забудь и выброси все это из головы.
Царский охотничий отряд оставил Каллеву с ее переполошившимся населением позади. Скоро столица атребатов скрылась за поворотом дороги, а колонна из всадников, повозок и пеших слуг продолжила свое неспешное продвижение по зеленой холмистой местности мимо раскинувшихся вокруг сельских угодий, перемежавшихся рощицами и купами стройных деревьев. Несмотря на страх перед Каратаком и дуротригами, то и дело вторгавшимися во владения атребатов, не все усадьбы были заброшены. То здесь, то там попадались поля ячменя и пшеницы: тяжелые золотые колосья волновались под дуновением легкого ветерка, гнавшего по лазурному небу клочья постоянно меняющих очертания белых облаков.