— Что, прямо сейчас?
— Видимо.
— О чем?
— Слуга не сказал.
— Вот незадача. Я только настроился хорошенько всхрапнуть. Впрочем, надеюсь, старикан нас не задержит.
— Боюсь, может и задержать, — отозвался Катон. — Скорее всего, разговор у него важный, с чего бы еще он стал ждать, когда все уснут. Идем.
Макрон лениво ругнулся, неуверенно поднялся на ноги и поплелся за своим товарищем мимо спящих вповалку людей к угасающему костру, разложенному чуть в стороне от основного становища. Царь Верика восседал на дубовом кресле, по обе стороны от него стояли телохранители. Оранжевые отблески огня играли на морщинистом лице старца и на его седой бороде, рука рассеянно вертела стоявший на колене кубок. Он поднял глаза на приближавшихся центурионов и со слабой улыбкой жестом пригласил их устраиваться у огня. Остальные уже сидели: Тинкоммий, трибун Квинтилл и Артакс. Увидев последнего, Катон замешкался, но потом сел на теплую землю напротив трибуна, теперь отделенного от него всего лишь глухо потрескивавшими поленьями и россыпью раскаленных угольев. Макрон тяжело опустился рядом. Неожиданно в юноше ворохнулось какое-то нехорошее, тревожное чувство. Чего ради эта троица собралась здесь и зачем позвали его и Макрона? Какую же тайну хочет открыть в столь поздний час Верика своим близким родичам и римским командирам? Царь между тем подозвал управителя и вручил ему пустой кубок. Тот что-то пробормотал, но Верика покачал головой.
— Нет. Больше не надо. Проследи, чтобы нас не беспокоили. Никто не должен подойти к нам так близко, чтобы слышать, о чем мы здесь говорим.
— Будет исполнено, государь.
Когда управитель удалился, царь молча поднял глаза к бледной луне, а потом со смертельной усталостью в голосе обратился к своим гостям:
— Я буду говорить в основном на родном языке, ибо то, что хочу сказать, касается моего родственника Артакса более, чем всех прочих. Центурионы Макрон и Катон находятся здесь потому, что оба заслужили мою признательность и, что еще важнее, мое доверие. Трибун Квинтилл присутствует в качестве представителя командующего римских войск Плавта. Центурион Катон, ты достаточно хорошо знаешь наш язык, чтобы переводить мои слова своим соотечественникам?
— Думаю, да, государь.
Верика нахмурился.
— Ты должен быть точно в этом уверен. Мне нужно полное понимание. Сегодня все здесь сидящие станут свидетелями моего волеизъявления, и я хочу, чтобы впоследствии мои слова не толковались как-нибудь по-иному. Ты понимаешь меня, центурион?
— Да, царь. А если возникнут какие-либо сомнения, мне всегда сможет помочь Тинкоммий.
— Вот и прекрасно. А теперь перескажи это своим товарищам.
После того как Катон перевел сказанное, Макрон склонился к нему поближе и тихо спросил:
— Сынок, к чему старик клонит?
— Понятия не имею.
Верика опустил голову, разглядывая свои колени.
— В последние дни меня томит странное чувство. Ощущение приближающегося конца. Я даже видел сон: Луд явился за мной… на охоте.
Верика поднял глаза на слушателей, словно в ожидании отклика, но такового не последовало. Да и что можно ответить царю, вслух заявившему о своей скорой смерти? Для Катона, повидавшего и даже пережившего двоих из трех императоров, наделенных божественным статусом, в словах Верики слышалось нечто трогательное. Вероятно, переход в иной мир пугал власть предержащих правителей ничуть не меньше, чем прочих людей. Да и вообще было бы несправедливо и глупо требовать, чтобы монарх бестрепетно встречал смерть, хотя в Риме чуть ли не каждый сенатор считал своим долгом публично и громогласно возглашать, что правящий цезарь пребудет с народом вечно.
— Иногда сон — это только сон, царь, — промолвил Квинтилл успокаивающим тоном. — Я уверен, что боги благословят атребатов еще долгими годами твоего правления.
— Какие боги, трибун? Полагаю, в последние месяцы я сделал немало, чтобы умилостивить великого Юпитера, но чего это стоило богам моего народа?
— Царь, пока существует Юпитер, тебе нечего бояться никаких других богов.
— Правда, трибун?
— Разумеется. Готов ручаться своей головой.
— Будем надеяться, — улыбнулся Верика, — что в ближайшее время ни от тебя, ни от двоих этих центурионов не потребуется такой жертвы.
Квинтилл обиженно поджал губы, и Катон вдруг подумал, что для человека, который только что неумеренно пил, он на удивление строг и подтянут. Затем до него дошло, что трибун просто разыгрывал из себя пьяного перед атребатской знатью, и, видимо, неспроста. Молодой центурион усмехнулся: этот хитрец, как всегда, себе на уме. Известно ведь, что вино развязывает языки, и порой даже лучше, чем интриги и пытки.
— Царь, неужели же твои подданные что-нибудь против нас замышляют? — спросил Катон. — Неужели в опасности и ты сам?
— Нет! — негодующе возразил Тинкоммий. — Твои люди почитают тебя, государь.
Верика добродушно улыбнулся племяннику:
— Наверное, ты испытываешь ко мне добрые чувства, так же как и Артакс, но вы не можете говорить за весь народ.
— Народ чувствует то же самое, что и я.
— Возможно, но хотелось бы верить, что, в отличие от тебя, он не только чувствует, но и дает себе труд подумать.
Тинкоммий, ошарашенный такой отповедью, открыл было рот, но вместо того, чтобы возразить, пристыженно опустил глаза. Верика печально покачал головой:
— Тинкоммий… мальчик мой… не сердись на старика. Поверь, я ценю твою верность, но она не должна быть слепой. Нужно держать глаза открытыми и видеть мир таким, каков он есть. Я прекрасно знаю, что некоторые из наших вождей не одобряют мой союз с Римом. Знаю, кое-кто из них поговаривает о том, что мне не следовало возвращаться на трон. Знаю, что они с радостью предались бы Каратаку и вступили в войну против Рима. Я все это знаю, точно так же, как всякий в Каллеве, у кого есть глаза и уши. Но это глупость самого худшего толка! — Верика вновь возвел очи к небу и продолжил: — Мы малый народ, зажатый между двумя могучими силами. Ты помнишь, как я был изгнан из своего царства?
— Я был мал, государь, но помню. Это случилось, когда катувеллауны хлынули через Тамесис?
— Айе. Воистину алчное племя. Сначала они прибрали к рукам триновантов, следом кантиев, а потом потребовали от нас клятвы верности, грозя вообще отобрать наши земли. В результате мне пришлось покинуть Каллеву, оставив царство ставленнику Каратака. Выбора не было. Я должен был принять позорное, постыдное изгнание, дабы избавить народ от куда худшей участи сдаться катувеллаунам и пропасть навсегда. Видишь ли, таково бремя царей. Власть дается тебе ради твоего народа, а не ради тебя самого. Это понятно?
— Да, государь.
— Хорошо. Тогда узнай также, что стыд мой только усугубился, когда легионы высадились на острове, и мое царство было возвращено мне на остриях римских мечей. Кто бы ни правил в Каллеве, я ли, другой ли, мы царствуем лишь по прихоти силы куда более могущественной, чем атребаты. Все, что мы можем, — это стараться любым способом уцелеть, а это значит отдаться на милость того, кто сильнее.
— Но царь, — возразил Катон, — ты союзник Рима, а не его подданный!
— Правда? А какая по большому счету разница? Спроси своего трибуна. Спроси, что будет с нами, когда Рим наконец разделается с Каратаком?
Катон перевел слова старца, мысленно молясь о том, чтобы трибун хорошенько обдумал ответ. Но Квинтилл ответил сразу и без намека на свою обычную любезность:
— Царь Верика, я думал, что ты испытываешь большую благодарность по отношению к нашему императору, ведь если бы не он, ты так и оставался бы изгнанником и одним из просителей, обивавших пороги наместника Рима в Лютеции. Ты всем обязан Риму, и, пока верен ему, тебе нечего нас опасаться.
— И вы позволите нам существовать? — уточнил Верика по-латыни. — Оставите нам возможность жить своим умом, по своим обычаям?
— Конечно! До тех пор, пока это целесообразно. — Квинтилл выпрямился. — Даю тебе в том свое слово!
— Твое слово?
Верика склонил голову набок, словно бы удивляясь, а потом повернулся к Тинкоммию:
— Видишь, Тинкоммий. Перед нами опять всего две перспективы: либо попасть под пяту Каратака, либо превратиться в провинцию Рима.
— Этого может никогда не произойти, — заметил Катон.
— Это уже происходит, центурион. Мне в полной мере известны полномочия прибывшего к нам трибуна, так же как, уверен, тебе и центуриону Макрону. Пришло время сказать о том и другим.
Катон заставил себя не смотреть на Артакса и бросил предостерегающий взгляд на Макрона, но беспокоился он напрасно. Старший центурион боролся с зевотой, сонно тараща сами собой закрывающиеся глаза.
— Трибун, — продолжил Верика, — почему бы тебе самому не сообщить о цели твоего визита в Каллеву? С какими инструкциями ты прибыл? Что обсуждал со мной два дня назад?
— Царь, но это строгий секрет.
— Сохранить его в тайне все равно невозможно. Может быть, тебе придется раскрыть себя уже через пару недель, и неизвестно, буду ли я тогда жив. Моим ближайшим родичам, Тинкоммию и Артаксу, необходимо знать правду заранее. Так что говори.
Трибун Квинтилл поджал губы, обдумывая лучший ответ, но под конец вообще пошел на попятный.
— Не могу. Мне было приказано передать это лично тебе и только тебе. А я солдат и не могу нарушить приказ.
— Очень достойно с твоей стороны, — язвительно произнес Верика. — Ну что ж, тогда обо всем скажу я. Командующий римскими силами Плавт опасается, как бы наш народ не нарушил договор, заключенный мной с Римом. Поэтому он, как бы это сказать… предлагает?.. да, он предлагает мне быть готовым распустить когорты по первому его слову.
Катон перевел, что сказал царь. Макрон резко выпрямился, широко раскрыв глаза; вид у него был удивленный и рассерженный. Тинкоммий с Артаксом явно были потрясены.
— Есть и худшая весть, гораздо более худшая, — продолжил Верика. — Помимо роспуска нашего войска командующий настаивает на том, чтобы все воины-атребаты сдали оружие и оно… было помещено туда, где им не смогут воспользоваться. Да, кажется, именно таково точное выражение его мысли.