— Тебе говорили… Если говорил Орельен, то он ничего в кино не смыслит…
— Почему именно Орельен? Нет, мне это сказал не Орельен, но все равно…
— Потому что, если ты хочешь пойти в кино…
Библиотека оказалась такой же неприютной, как и столовая. Со стен на двух женщин сурово глядели сотни книг, у полок неподвижно стояла складная лестница из настоящего дуба, ее бросили тут, не найдя нужного тома, который искали на самом верху, рядом с большим Мопассаном. А Бланшетта назойливо, как разболтавшийся маятник, твердила:
— Потому что, если ты хочешь пойти в кино…
Неужели на нее так подействовала капелька шампанского? Просто безумие. Терпение Береники истощилось:
— Да нет, мне вовсе не хочется… у меня болит голова… Прости, пожалуйста, я пойду к себе, немножко полежу…
Бланшетта поглядела вслед уходящей Беренике. Покачала головой. Отхлебнула еще глоток шампанского. И сказала громким голосом, сидя одна в библиотеке среди сборища книг:
— Потому что, если ты хочешь пойти в кино, можешь, детка, отправляться туда одна, я ненавижу кино…
Мысли мешались у нее в голове. Что было тому причиной — шампанское или слезы? И то и другое, конечно. Стало быть, Береника виделась с Орельеном. Вчера они расстались после полуночи с тем, чтобы увидеться сегодня днем. Так уж повелось на свете. Расстаются ночью, встречаются днем. Что им от этих свиданий? Ведь в конце концов между ними ничего еще нет… Да так ли это? А если все-таки есть? Что за глупости! Еще ничего нет.
Итак, Эдмон обзавелся любовницей. Это ясно как день. И на сей раз, очевидно, дело не шуточное, потому что он злится. В него вселился демон. Что он такое вообразил? А впрочем, он знает, что делает. Он изучил свою жену. Она его жена. Она бессильна что-нибудь изменить. Она его жена. Он ее прекрасно знает… Настоящий демон.
Он ее прекрасно знает.
Бланшетта потушила все лампы, кроме одной, маленькой, из бронзы. Села на кушетку, поставила рядом бутылку шампанского, отхлебнула из бокала. Задумалась. Ей было грустно, и шампанское не помогало. Как он ее знает, этот демон, Эдмон, насквозь видит! Всегда сумеет удержать руль. И всегда опередит, когда нужно подчеркнуть свое преимущество. Она перед ним беззащитна. Он читает в ее сердце. Как только ему удалось обнаружить там Орельена? Неизвестно. Так ли, иначе ли, но удалось. А теперь он терзает ее. Тут он действительно имеет перед ней преимущество. «Какая глупость с моей стороны позволять ему это», — твердит она себе. И все-таки позволяет. Что-что, а уж позволять ему — на это она великий мастер.
Должно быть, они похожи на детей, затеявших игру в слова. Важно первым сказать задуманное слово, например, «кошка». Ох, всегда-то он первый скажет «кошка».
Где он проводит сегодняшний вечер? С той женщиной. А кто на сей раз «та женщина»? Мучительно не знать этого. Десятки раз ей казалось, что она мучается потому, что знает. А сейчас страдает оттого, что не знает. Он изобрел новый трюк — ничего ей не говорить. Впрочем, трудно сказать, что лучше… Раньше терзал ее, сообщая то, чего она и не собиралась спрашивать, рассказывал все, а на сей раз он…
Что означает это теперешнее его молчание?.. Какая разница между вот этим разом и всеми прочими? Сколько, в нем злости…
Словно он карает ее за Орельена…
Но ведь Орельен… Во-первых, сам Эдмон толкал ее к Орельену… А во-вторых, между ними ничего не было, совсем ничего… Бланшетта яростно провела рукой по губам, как бы желая стереть с них след…
Ничего не было? И ты называешь это «ничего», дочь моя? Бланшетта вдруг услышала свой собственный громкий, глупый смех. Тогда вечером он ее поцеловал… ну, и что же? Она закрыла глаза… Он все еще целовал ее…
Тут Бланшетта вспомнила, что на свете существует Береника. И залилась слезами. Она плакала долго-долго, сидя на кушетке, совсем одна, возле бокала с недопитым шампанским, в глухой тишине уснувшего дома, где билось золоченое сердце часов, выстукивая свое тик-так, тик-так… Не смеет Эдмон ее мучить из-за этого единственного и случайного поцелуя… не смеет оправдывать свои измены этой ее воображаемой неверностью, этой заведомой ложью… Ложью, которую он посмел бросить ей в лицо… Ах, как же он, чудовище, знает ее уязвимость, ее болезненно уязвимую совесть, это мучительное чувство греховности…
Слово «грех» вернуло ее мысли к богу. Она с ужасом подумала о боге. Ведь она погибшая женщина. Бланшетта отпила глоток шампанского.
XXXII
Сидя одна в спальне, Береника не находила себе покоя. Слишком сильна была радость, слишком незаурядным казался этот человек! Нет, это просто немыслимо. Разве так бывает? И разве может долго длиться такое упоение? Расстаешься с любимым существом, пусть даже только на минуту, и вновь тебя окружает огромный мир, видишь дождь или солнце, удивительное разнообразие людей и вещей, и этот дом скорби, и любовь, вернее, то, что может статься с любовью, Бланшетта… Она просто напилась, эта женщина.
Береника отлично сознавала, что не случайно и вовсе не за то, что Бланшетта напилась, она называет мысленно жену своего двоюродного брата оскорбительными словами «эта женщина». Позади нее стоял призрак. Да так ли это? Теперь она сомневалась. А только что видела бесспорное тому доказательство во вчерашнем поведении Бланшетты во время спектакля, внезапном ее отъезде… Орельен никогда ее не любил. Впрочем, разницы тут нет никакой. В его жизни были женщины. Это вполне естественно. Но тех она не знала. А Бланшетта… находиться все время лицом к лицу с Бланшеттой. Бланшетта, которая еще и сейчас его любит. А я-то осуждала Эдмона… Видно, нельзя никого осуждать… какая она несчастная, Бланшетта…
А разве хорошо, что она, Береника, солгала Орельену? Правда, по пустякам, но ложь всегда ложь. Какой ужас эти пустяки! Если она ему солгала, разве не может и он ей солгать, не солгал ли уже? Нельзя осуждать человека и нельзя ему верить. Верить, что есть счастье, тянуться к нему, какая нелепость… Завтра она с ним не увидится. Необходимо положить этому конец, а то ей ни за что не вырваться… Завтра она его не увидит. Но ведь он должен завтра зайти за ней сюда… как же быть? Позвонить ему завтра утром. Но если она услышит его голос, она погибла. Она знала это. Попросить кого-нибудь ему позвонить… Какая жестокость! Надо увидеться с ним еще раз, в последний раз, просто для того, чтобы сказать ему и чтобы все пошло по-прежнему. Было бы такой неслыханной трусостью уехать, не повидав его, не сказав ему на прощание тех нескольких слов, на которые он имеет право. Ведь в конце концов он ничего худого ей не сделал. Что же он сделал худого? И она не хочет делать ему худого.
Она уедет. Надо суметь уехать. Суметь уехать пристойно. Во всех случаях она должна уехать и уедет. Но уезжать можно по-разному. Надо уехать по-настоящему. Сжечь за собою то, что осталось от тебя самой. На это легче решиться, когда речь идет о старых письмах, о воспоминаниях. Но если это так легко, в чем же тогда твоя заслуга?
— Не хочу никаких заслуг, хочу быть счастливой.
Береника произнесла эти слова вслух в пустой спальне и сама удивилась звуку своего голоса. Незнакомый голос. Она не узнавала своего голоса, не узнавала себя, мысли ее не находили больше обычного торного пути. Образ Орельена завладел ею. Его лицо, походка, весь он. Куда бы ни падал в темноте ее взор, повсюду вставал этот образ и льнул к ней и преследовал ее. Легко сказать уезжай, но если увозишь с собой то, от чего уезжаешь? Орельен, Орельен. Непереносимая пытка! Как больше не видеть его, как от него отказаться?
Она уже вкусила этого густого и темного хмеля, и он бродил в ее жилах; она не могла без ужаса подумать, что надо отказаться от головокружительного счастья этих дней, даже если это счастье всего-навсего опьянение. Она прилегла на постель. Горел только ночник у изголовья. Мрак был полон Орельеном. Мрак сжимал ее кольцом. Орельен… Орельен… Всему виной этот мрак. Надо прогнать мрак, и тогда уйдет Орельен. Она колебалась. Прогнать его? Ах, видно, и в самом деле нет у нее ни чувства собственного достоинства, ни мужества. Береника поднялась с постели, подошла к выключателю. Их было три, три медных выключателя. Один, другой, третий. Один от плафона посреди комнаты, другой от двух лампочек у зеркала, третий от ванной комнаты, откуда сквозь открытую дверь в спальню проникал неестественно белый, режущий глаза, свет. Береника приблизилась к письменному столу, зажгла настольную лампу, яркий ее свет упал на открытый бювар, где лежало ее письмо к Люсьену, начатое и брошенное на половине.
Свет, ослепительный свет… Призрак исчез. Орельен остался. Береника заметила снятое в спешке и брошенное на стул платье, которое она позабыла убрать в шкаф; на столе валялись перчатки и шляпа. Обычный воскресный хаос. Горничная сегодня сюда не заглядывала. И с самого утра, вернее с завтрака, все так и осталось в беспорядке, стулья сдвинуты с места, ночная сорочка не сложена, на чулках поползла петля, коричневые ночные туфельки куда-то запропастились.
Береника начала уборку. Машинальные жесты уборки, совсем такие же, как при сборах в дорогу, при укладке чемоданов. Она открыла стенной шкаф, потрогала чемодан и подумала, что надо бы перед отъездом купить духов, хотя духи еще не все вышли, но раз она покидает Париж… Ужасно обременительно везти с собой новое пальто, — а что, если просто держать его на руке? Бог мой, всего несколько часов пути. И эти несколько часов проложат пропасть между нею и… Он ей напишет. Она знала, что он ей напишет. А вдруг он захочет приехать… Нет, есть на свете вещи невозможные. Она покинет Париж, а вместе с ним уйдет это опьянение, жгучее опьянение… Там нет и не будет места для него…
Она уедет из Парижа. При мысли о разлуке с Орельеном она почувствовала, как ее охватывает ярость — ведь она причиняет самой себе зло, своими руками вырывает из груди сердце. Но она всё-таки уедет из Парижа. На глазах ее выступили слезы. Она увидела улицы, набережные, сады… Париж… Отупляющая скука провинциальной жизни. Все одни и те же люди. Длинные, нескончаемо длинные дни. И этот сказал то-то, а эта — то-то подумает. Врачи со своими супругами, друзья Люсьена, свекровь. Она вспомнила Монруж и Пасси, Батиньоль, Латинский квартал… Кончено! И Тюильри — как нежно