Глубокие тарелки уже были убраны. Золотистый свет падал на столики, где сидели обедающие в том блаженном состоянии, которое рождает выпитый аперитив, первый стакан вина и созерцание меню. Участники банкета устроились в глубине зала ресторана, в доме, который как бы висел над Парижем, и если бы не зеленые спущенные шторы, из окон можно было бы видеть крыши, укутанные ночным сумраком. В общих залах — обычные клиенты, касса, столики, почти все пустые, но и туда доносились громкие приказания обедающих и через эти залы проносили блюда, заказанные приглашенными редакцией «Ла Канья». В глубине — столик на колесах и пианино. Сколько их собралось? Двадцать пять человек, тридцать? Фукс, уже успевший побагроветь, под цвет своим огненно-рыжим бакенбардам, в высоком воротничке, подпиравшем подбородок, поднялся и, обратившись к своему соседу, подрядчику, высокому толстяку с мясистой бородавкой на щеке и неестественно широкими черными бровями, скомандовал:
— Заткнись, Шаплен, придет твой черед — поорешь… Гарсон, подайте жюрансона, черт побери, слышите, жюрансона!
Слова эти сопровождались постукиванием вилки о край фарфоровой тарелки.
— В жизни не слышал об этом шинке, — промолвил высокий черномазый малый, сидевший на углу длинного стола; жесткие волосы его, расчесанные на пробор, никак не хотели лежать гладко. Он повернул к соседу блестящие асимметричные глаза, ярко сверкавшие на раскрасневшемся лице, пересеченном тоненькой линией усиков.
— Простите, — ответил тот тихим голосом, так не вязавшимся с его атлетической фигурой, и вежливо склонил свою курчавую голову, покручивая золотистые пышные усы, украшавшие его верхнюю губу. Затем взглянул на собеседника выпуклыми глазами: — Простите, но я не расслышал вашего имени… а в полку я не имел чести вас знать…
— Дюпюи, Стефан Дюпюи, — отозвался брюнет. — В сущности, я не из вашего полка… Я служил в дивизионной артиллерии, и мы с Фуксом знакомы не по военной службе.
Высоко подняв брови, он, жестом, очевидно вошедшим уже в привычку, откинул назад волосы, которые все время лезли в глаза. Блондин бросил на него оценивающий взгляд: крепкий малый, сразу видно артиллериста, буяна, губы толстые, не закрывают белых зубов, и неприятный, почти маниакальный смешок, сопровождаемый подергиванием плеч. Вслух он произнес:
— Я тоже не из их полка… И тоже попал сюда случайно… я драгун, потом нас влили в шестнадцатый. Разрешите представиться: Марсоло, лейтенант Марсоло… второй батальон… сначала был в роте Милло. Видите, вон там, на председательском месте, сидит капитан Милло… потом был офицером разведки у майора Пьергиза… Ну, там другое дело! Потому что Милло, откровенно говоря… Жалко, что майор не мог прийти, он сегодня занят…
От разговоров в зале стоял адский шум. Слышался громкий смех, кто-то во весь голос окликал приятеля, сидящего на противоположном конце стола. Тоненько звенели рюмки и бокалы, стоявшие у каждого прибора в количестве пяти. Знакомые приветственно махали друг другу рукой, соседи немножко невпопад подымали свои особые тосты.
Какой-то высокий худощавый малый с размашистыми движениями, с пышными, так называемыми галльскими, усами и с заткнутой за воротник салфеткой вдруг появился рядом с Шапленом. Ему хлопали по плечу, приглашали выпить.
— Смотрите-ка, — сказал Марсоло. — Бланшар здесь. — Он первый заметил Бланшара. — Странная все-таки идея…
— Кто такой Бланшар? — осведомился Дюпюи.
— Да так, один унтер. Абсолютно ничем не примечательный. — Он разгладил усы и дипломатично переменил тему разговора.
— Удивительное дело, — продолжал Дюпюи, — я даже никогда не слыхал о таком заведении… раскопать такой шинок у самого Сакре-Кёр. Этот проныра Фукс всюду поспеет! Такой он и на фронте был.
— Попал в самую точку со своей газетенкой, — фыркнул Марсоло, — дело идет как по маслу. Все-таки приятно, что он из наших.
— Да, это, знаете ли, настоящий делец: никому не известно, почему расходится его «Ла Канья», а вот, подите вы, расходится. Куча подписчиков в колониях… особенно среди тамошних чиновников, которые получают сто су в час… Чем он их берет, представления не имею, да и не все ли равно. В таком деле самое главное — суметь продать.
— Ты так думаешь? — крикнул ему через стол Кюссе де Баллант, высокий малый, по виду типичный завсегдатай бистро. — Почему же он тогда, ваш обожаемый Фуксишка, не платит художникам? Одному мне он должен уйму денег.
Сидевший на противоположном углу стола Лемутар, бывший сотрудник полиции нравов, уже порядком захмелевший, решил во что бы то ни стало продемонстрировать присутствующим свои вокальные способности, но так как, выпив, он впадал в меланхолию и тоску по минувшим дням, то затянул — на мотив «Под парижскими мостами»:
На мосту Минокура…
Кругом кричали, чтобы он немедленно заткнулся. Какой-то невзрачный, чернявый человечек с нелепой лысиной и розовой физиономией призвал Лемутара к порядку. Говорил он с чудовищным южным акцентом. Лемутар пробормотал: «Господин капитан», — и грузно рухнул на стул.
— Кто это? — спросил доктор у Орельена. Супруг Розы Мельроз попал сюда случайно, в качестве сотрудника «Ла Канья». Он поставлял в газету различные медицинско-исторические курьезы, в духе доктора Кабанеса, и Фукс охотно их печатал, так как под ширмой научных сообщений можно было протаскивать на страницы газеты всевозможные непристойности, пользовавшиеся особой любовью среди подписчиков в Габоне и на Мадагаскаре… Орельен взглянул на того, кого называли капитаном, и улыбнулся. Как растолковать доктору Декеру, что́ есть Бомпар? Пожалуй, он единственный среди собравшихся здесь был не совсем безразличен Орельену. Лертилуа не желал принимать участия в банкете, но не сумел отговориться, а тут Фукс пристал как с ножом к горлу, да еще наврал! Если бы он не поклялся всеми богами, что Эдмон обещал прийти, Орельен ни за что бы не явился сюда… И, конечно, никакого Эдмона не оказалось. Фукс уверял, что Барбентан еще придет к концу обеда. В том состоянии смятения, в каком находился Орельен последние дни, он особенно остро ощущал нелепость этой пирушки с бывшими однополчанами и случайно попавшими сюда друзьями Фукса. Ведь Фукс всю свою жизнь только тем и занимается, что устраивает встречи и банкеты! Да есть ли у этого самого Фукса своя, личная жизнь? Он, должно быть, получает от содержателей ресторанов известный процент. Не говоря уже об объявлениях в «Ла Канья».
Поэтому Орельен вцепился в доктора, тем более, что супруг знаменитой Розы тоже шел ко дну, тонул в открытом море. Это их сближало. О чем бы оба ни говорили, каждый знал, что собеседника обуревают свои мысли, которые он не выдаст ни словом.
— Капитан Бомпар, — повторил Орельен. — Во-первых, для меня он не капитан Бомпар, а по-прежнему лейтенант Бомпар. Ему дали капитанские нашивки в последнюю, так сказать, минуту, в восемнадцатом году, когда я был уже в Восточной армии. Сейчас он находится в резерве. Поэтому его понизили в чине. Вот он и бесится! Помню его пьяного как стелька в погребе одного замка близ Суассона, замка-то не было, а погреб был… Замок заняли фрицы, но лейтенанта Бомпара не обнаружили… Когда мы на рассвете пошли в контратаку, он вылез из погреба с ручным пулеметом и на прощание выпустил всю ленту. А потом рухнул наземь, как бревно. Я думал, что его ранило, подполз, нагнулся над ним: «Господин лейтенант! Господин лейтенант!» А он храпит с самым блаженным видом…
Орельен бросил взгляд на ручные часы. Нет, Эдмон не придет. Ему очень хотелось спросить об этом доктора, да страшно было совершить нескромность, попасть впросак. Что знает о своей жене доктор? А если знает, тогда он вполне загадочная личность.
— Скажите, доктор, Роза сейчас в театре?
— Нет… да, кстати, что это она мне сообщила? Что вы, Лертилуа, согласились быть нашим пайщиком?
Решительно все говорили об его участии в «Косметике Мельроз» как о давным-давно решенном деле. Орельен не сказал «нет», потому что вспомнил о Люсьене Мореле, о его пустом болтающемся рукаве. Он перевел разговор на сидевшего напротив капитана Бомпара, чьи сутулые плечи, длинные, как у обезьяны, руки, волосатые пальцы приводили на память былое время:
— Советую вам, дорогой, хорошенько приглядеться к Бомпару, посмотрите на него: заткнул салфетку за пуговицу жилета, глазки прищурил, физиономию наморщил и сидит себе этаким наивным мальчиком… ничего, мол, не знаю и не ведаю… Словом, полнейшее простодушие, а на самом деле первостатейный хитрец!
— А чем он занимается сейчас?
— О, сейчас! Говорят, он перепробовал десятки профессий. Видите, вон у него выглядывает из-под салфетки кусочек жилета! В черную с желтым полоску… Так вот, он всю войну с ним не расставался, носил под кителем… И надел его сегодня вечером специально для нас… Хотя клянется, что и сейчас щеголяет в нем ежедневно… Послушали бы, как он говорил: «Этот жилет я носил, когда был камердинером в Ницце…» Был ли он на самом деле камердинером?.. Поди узнай. Но, так или иначе, его заявления шокировали нашу публику, особенно офицеров, в столовке. Его терпели из-за его умопомрачительной храбрости. Он любил хвастать именно тем, чем хвастать не положено. До войны он торговал маслом, и хоть бы хорошим, а то ведь плохим, как он сам признавался. Он из Марселя. Солдаты его любили, хотя он довольно злобная бестия. Своего денщика он для бодрости пинал в зад, а затем они вместе напивались до беспамятства.
Орельен говорил и говорил потому, что фронтовые воспоминания, торжествуя над запахом жаркого, отвлекали его от мыслей, которых он так страшился. Он старался не думать о Беренике, не думать о том, что не дало ему всю ночь сомкнуть глаз, он подавлял рыдания, над которыми был не властен и которые при малейшем попустительстве с его стороны вырвались бы наружу.
— Ваше здоровье, господин лейтенант! — крикнул сидевший напротив него статный парень довольно вульгарного вида, с соломенно-желтой шевелюрой, с блуждающим взглядом, пожалуй даже красивый, если бы не слишком тяжелый подбородок, портивший общее впечатление. Орельен поднял бокал, наполненный белым жюрансоном.