— Ваше здоровье, сержант! — ответил он.
— Кто это? — вполголоса осведомился доктор.
— Некто Бекмейль… один из немногих присутствующих на банкете унтеров, не считая Лемутара, Бланшара и самого Фукса… Чистокровный парижанин… на редкость изворотливый малый. Просто гений по этой части… К тому же, чудесный голос… его поэтому и приглашают в компанию. Пари держу, что сейчас он затянет «Веселый король».
Сосед Орельена слева вмешался в разговор:
— Или «Серенаду Манон», Лертилуа. Короля или серенаду, он этим песенкам своей карьерой обязан, должен им свечку поставить: из-за голоса его и держали по канцеляриям, друг у друга из рук рвали. Во взвод так его и не удавалось перевести…
Слегка нагнувшись, чтобы не мешать Орельену, доктор посмотрел на говорившего: глаза кошачьи, челюсть ослиная, волосы прилизанные, сам еще совсем молодой, но от сидячей жизни, которая явно шла ему во вред, налился нездоровым жирком. Доктор по профессиональной привычке еще раньше обратил внимание на походку этого молодого человека: ясно, деревянная нога. Орельен представил своих соседей друг другу:
— Доктор Декер… Гюссон-Шарра.
Оказалось, что доктор знаком с его двоюродными братьями, владельцами банка Гюссон. Между ними начался разговор, в котором Орельен не принял участия.
Подали жаркое. Среди восторженных криков собравшихся принесли красное вино. Да, надо признать, этот чертов Фукс не подвел. Устроил пирушку на славу, ничего не скажешь!
— Господа…
— Ш-ш, — пронеслось по залу… Слово «господа» произнес председательствующий за столом капитан Милло, сопроводив свое восклицание выразительным взмахом руки. — Тише вы, капитан хочет говорить…
— Господа…
Капитан откашлялся солидно, но благодушно. Был он, что называется, мужчина видный, и наверно в Тулузе, где до войны держал фотографию, слыл красавцем. Прекрасная фигура, правда, уже слегка расплывшаяся и, видимо, лысеет, хотя старается скрыть плешь черной, зачесанной назад прядью. Эх, куда только девалось былое изящество, без труда достигаемое военной формой и капитанским жалованием! Тогда небось мог не считая тратить денежки на габардины и диагонали! Привычным жестом капитан провел пальцем под носом, разгладил щетинистые рыжие усики, украшавшие верхнюю губу. Порядком все-таки обрюзг наш донжуан призыва 1915 года — и здорово поблек к тому же.
— Господа, — повторил он. — Не буду провозглашать заздравного тоста за наш полк, я провозглашаю тост за десятый батальон, которым я имел честь командовать, пусть хотя бы временно, но так или иначе командовал! Все мы, собравшиеся здесь, за редким исключением, служили в этом батальоне, который назывался просто «наш батальон», батальон храбрецов, каким он и был на самом деле! Все мы, конечно, сожалеем, что майор Пьергиз не мог принять участие в сегодняшней встрече… Но, по правде говоря, сам я не особенно об этом жалею, поскольку именно благодаря его отсутствию могу обратиться к вам с речью и сказать…
Довольно-таки претенциозная речь. Капитан сопровождал ее игрою вялого, обрюзгшего лица, которое, вероятно, когда-то нравилось женщинам. Тут были и комплименты во все адреса, и воспоминания об убитых, об отсутствующих, было воздано должное Фуксу как образцовому устроителю банкетов, не обошлось без упоминания о Франции как таковой, проскользнула ловко построенная фраза насчет посулов бывшим участникам войны, посулов, увы, ныне забытых. Слушатели пожимали плечами и вполголоса перебрасывались словами вроде: «Верно… он совершенно прав…» Жорж Гюссон-Шарра, которого стесняла деревяшка, осторожно пошевелил левой ногой под столом, боясь зацепить протезом соседа. Бекмейль вздохнул: «Заговорит он нас!» А Марсоло, расставив для вящей элегантности пухлые руки и растопырив пальцы-сосиски, нагнулся к Стефану Дюпюи и насмешливо присвистнул, оскалив ослепительно белые зубы:
— Несчастный капитан! Вы только на него посмотрите… Полнейший ноль… Для таких людей, как он, война — единственная удача, единственный шанс продлить молодость… Видали бы вы его с девицами… Умора! Ведь он воображает, что неотразим. У меня с ним было по этому поводу немало неприятностей. Майор Пьергиз его буквально не выносил.
Движением пухлых рук лейтенант Марсоло подчеркивал наиболее яркие моменты рассказа и не без удовольствия вызвал из забвения историю о той бабенке, которую он отбил у капитана в Эльзасе, — как же бишь ее звали?
— А он по-прежнему держит фотографию в Тулузе? — спросил Стефан Дюпюи, у которого от бесконечно длинного тоста началась позевота. С видом школьника, который шепчется с соседом по парте под самым носом учителя, Марсоло ответил:
— Да что вы… Мосье полюбилась красивая жизнь… Неужели он, по-вашему, может довольствоваться сейчас какой-то Тулузой? Нет, ему подавай столицу… Тем более что супруга его бросила! Вы подумайте, как повезло! Он обосновался в Париже, вернее, в Вожираре… И тут ему улыбнулась фортуна: нашлось подходящее заведение на ходу. Теперь он специализировался на снимках первопричастниц, новобрачных, лавочников с их чадами и домочадцами. Потом у него какие-то нелады с сердцем. Пять лет столовок, это вам не шутка! Приходится принимать различные лекарства, лечиться электричеством и прочее, прочее. Приглядитесь к нему: весь распух, глаза того гляди наружу вылезут… А в Вожираре находятся еще простачки, завсегдатаи кафе, которые и сейчас величают его «капитаном». Вы посмотрели бы, когда он командовал батальоном в Сааре. Как говорится, черт ему был не брат…
Раздались одобрительные крики. Это присутствующие приветствовали своего красноречивого капитана. Сильно захмелевший Лемутар тоже решил произнести спич. Но Бомпар пригвоздил его к месту, посоветовав: «Заткнись, крошка, — что вызвало всеобщее веселье. Подрядчик так тот просто заплакал от смеха.
Бомпар шепнул Гюро:
— А почему не пришел майор? Тот бы сумел закатить речугу! — Лейтенант Гюро покачал своей желто-рыжей шевелюрой и вытаращил глаза за стеклами очков.
— Мы, видишь ли, недостаточно хороши для него, — шепнул он, — недостойны обедать с господином Пьергизом… Де Пьергизом…
— Какая духотища! — вздохнул Гюссон-Шарра над ухом Орельена. — Не похоже, что на носу Новый год. Ты на машине? Нет? А я-то надеялся, что ты меня подвезешь из уважения к моей деревяшке. Ничего не поделаешь! Придется сгонять Фукса за такси… А что это еще за бонза восседает рядом с Марсоло? Ты его знаешь?
Орельен взглянул на противоположный конец стола. Это же Стефан Дюпюи. Служил где-то в артиллерийских частях. Сейчас сотрудничает в «Ла Канья». Типичный скептик, но со страстью к социальным проблемам, — на словах громит разврат, а сам не желает узаконить свои отношения с любовницей; она швейка, шьет блузки, и из-за каждого су, что он ей дает, у них происходят целые баталии. Отец его — председатель суда, и Стефан живет при родителях, у него в нижнем этаже своя особая, холостяцкая, квартирка. На одно ухо он глух: дескать, жертва артиллерийского огня…
— Он мне тут, пока мы не сели за стол, целую истерику закатил насчет социализма, России, бог его знает чего там еще, — сказал Гюссон-Шарра. — Он считает, что универсальные магазины уже отжили свой век, а от световых реклам у него, видите ли, глаза болят! По-моему, он немножко не в себе, как ты считаешь?
Доктор, со своей стороны, тоже рвался поговорить с Орельеном. Внешне он был целиком поглощен всей этой историей с «Косметикой Мельроз» и подчеркнуто обращался с Лертилуа как с акционером. Поделился с ним Барбентан их проектом выпуска дешевых духов на розлив? При участии мадам де Персеваль… фирма будет называться «Мари-Роз», поскольку участницы зовутся Мэри и Роза… У Розы будет свой театр. До сих пор Роза еще не заняла того положения, какое имеет право занять в силу своего таланта, гения наконец. Когда у нее будет свой театр, как у Режан, у великой Сары…
Подали салат.
— А как поживает твоя супруга? — спросил Орельен у Гюссон-Шарра. Гюссон-Шарра женился на своей двоюродной сестре. Впрочем, ничего другого в его положении ему и не оставалось. Пусть она похожа на монашку. Но не мог же он, как в блаженные времена, в офицерской школе в Бло или на постоях, бегать за бабами с неутомимостью браконьера, восхищавшей его однополчан. А какого он раздобыл себе вестового, просто чудо расторопности. Орельен вспомнил солдата Миро, из крестьян, который умел как никто приготовлять своему лейтенанту постель… Он слушал вялые и грустные рассказы соседа справа, который говорил о своей жене, о своем доме, о своей работе, — ему подыскали работу в банке Гюссон. Пристроили Гюссон-Шарра с его деревяшкой к верному делу. Должно быть, он просто ненавидит свою жену. И ужасно растолстел. В свое время он мечтал стать адвокатом, до военной службы учился год на юридическом факультете… потом началась война. В продолжение всего разговора он нервно шевелил протезом под столом, очевидно никак не мог приладить его поудобнее. И Орельену вспомнился Люсьен Морель.
— Когда тебя ранили? Словом, когда… — спросил он соседа.
— Когда я потерял лапу? — подхватил тот. — Надо признаться, мне таки не повезло. Представь себе, в самом конце войны. В октябре восемнадцатого года. На дороге Мобеж, когда мы драпали из Мальмезона. Целых три года проторчать на передовых, и вдруг — хлоп! на тебе! к шапочному разбору! Ты ведь сам знаешь, я не из тех дурней, которые лезут в любое пекло… Ничего не скажешь, все-таки повезло, я считал, что мне уже каюк, думал — совсем не выберусь. Как только боши начинали чуть посильнее жарить, меня холодный пот прошибал. Я все боялся, что товарищи заметят. Когда вылезешь из окопа, тогда уже легче. Самое паршивое — это вылезать. Вот вы все, по-моему, не так это переживали… а я-то, я-то, боже ты мой! Когда я почувствовал, что ранен, я начал себя ощупывать: голова на месте, руки, ноги… Ног-то пока еще было две, но одной вроде как и не было, странное дело, она вся словно обледенела…
У присутствующих не хватило терпения ждать десерта: Бекмейль с блестящими от жира губами и подбородком поднялся с места, его соломенная шевелюра казалась теперь почти желтой; приложив руку к сердцу, он по общей просьбе затянул: