Если Роза сюда не придет,
Увы, я умру, увы, я умру!
— Ты был прав! — заметил Гюссон-Шарра. — Но увидишь, все равно он потом споет «Серенаду»…
— Нет, — ответил Орельен, — лучше уж заведем Валланта, а то этот никогда не кончит…
— Кто это Баллант?
— Кюссе де Баллант… художник. Видите, вон тот толстяк… что называется, душа общества! Когда не говорит о живописи…
Доктор Декер задумчиво покачал головой:
— Все-таки странно, Лертилуа, всех вы здесь знаете… Вот бы никогда не подумал… Я вас считал этаким отшельником, одиночкой, а оказывается, вы поддерживаете связи с самыми неожиданными людьми.
Орельен взглянул на доктора с улыбкой. Он только что особенно остро осознал свое одиночество. Он то и дело оглядывался, но тут же поворачивался спиной к дверям ресторана, откуда мог появиться Эдмон, тот Эдмон, к которому он решил больше не приставать, тот Эдмон, с которым можно поговорить о Беренике. Внезапно он до мелочей ощутил всю нелепость окружающей обстановки: медные бра с электрическими свечами под сборчатыми розовыми абажурчиками, картина с изображением морского шторма и под пару ей — другая, то же море, но в штиль и в полукольце пурпурных утесов; столик для посуды возле большого стола, тесно уставленного бутылками самого невероятного вида, ведерками для шампанского и чистыми приборами. Плюшевую с помпонами дорожку на пианино и огромную вазу под севр, откуда свешивали свои головки искусственные цветы в обрамлении искусственных листьев. Ощутил всю причудливость зала, разделенного на две неравные части, — в углу, за маленькими столиками сидели посетители, непричастные к торжеству, и кидали робкие взгляды на участников банкета, совсем как какое-нибудь дикое племя, чудом попавшее на раздольную фламандскую ярмарку. Слишком шумное веселье. Громкое «браво», скандируемое хором, песни, хохот, крики. Многих так и подмывало встать с места и пуститься в пляс. Лемутар уже окончательно опьянел и дирижировал вилкой. Прочие напряженно ожидали следующего номера. Но когда подали пломбир, после Бекмейля вдруг поднялся для очередного выступления не Баллант, а Бомпар, лейтенант Бомпар в своем знаменитом жилете в желто-черную полоску. «Ага, сейчас начнется, — подумалось Орельену. — Совсем как в Эпарже…»
Бомпар встал с места и взмахнул руками. Пиджак он снял и сейчас в сорочке и прославленном жилете действительно напоминал обезьяну. И сразу же в глазах Орельена он стал тем Бомпаром, каким был на фронте, недоставало только лихо сдвинутой на затылок каски… И даже держался он совсем как тогда, выпятив вперед подбородок, согнув сутулые плечи. Именно таким появлялся он за десять минут до начала атаки на бруствере окопа и стоял неподвижно в грязном своем кителе, спокойно глядя через бинокль в сторону бошей, стоял, чтобы поразить солдат своим залихватским видом. Сейчас он подзадоривал пьяных собутыльников:
— Марсоло! Эй, Марсоло! Выходи-ка сюда, бездельник, и представь нам тореадора! — Потом обернулся к Гюро: — А ты, Гюро, детка, садись за пианино и дай нам музычку!
Раздался дружный хохот. Слова лейтенанта напомнили каждому множество вещей. Гюро сначала поломался, но его упросили и подвели к инструменту. Как и обычно, этот молодой человек в пенсне с вырезанными лункой стеклами, с усиками в проплешинах, мялся и стушевывался и, казалось, рад был своему отнюдь не богатырскому сложению, поскольку так он меньше бросался в глаза. Пока он усаживался за пианино, досадливо морщась, потому что от плюшевой дорожки взлетело целое облако пыли, Бомпар и Марсоло встали друг перед другом в боевую позицию. Марсоло никаких особых приготовлений не требовалось, вместо плаща он накинул на плечо салфетку, приподнялся на цыпочки и, что называется, уже вошел в роль. Вид у этого бывшего драгуна сразу стал грозный, чему способствовала его негритянская, вопреки светлой окраске, наружность, веснушки на выпуклом лбу, растрепанные курчавые волосы, торс Аполлона, с округлой талией, здоровенные ручищи, туго обтянутые рукавами сорочки. Да, сразу чувствовалось, что женщины не обходили его своим вниманием. Председатель пиршества недовольно оглянулся; вульгарная красота бывшего подчиненного была явно не по душе капитану Милло, должно быть, напомнила кое-какие не совсем приятные истории.
— Нет, ты только посмотри на Бомпара, — воскликнул Гюссон-Шарра. — Вот выдумщик-то!
И действительно, Бомпар выхватил из огромной вазы с синими разводами, стоявшей для красоты на посудном столике, целый пучок искусственной зелени, обмотал ее вокруг головы, так что получилось два огромных рога, и теперь прыгал вправо и влево с видом комически свирепым, под аккомпанемент лейтенанта Гюро, наигрывавшего что-то в сильно испанском духе. Лемутар, поднявшись с места, хлопал в ладоши и на радость присутствующим вопил во весь голос: «Toro! Toro!»[1] Официанты, разливавшие шампанское, остановились посмотреть, а посетители, сидевшие за столиками в углу зала, вставали с мест, заинтересованные зрелищем.
Фукс вскочил в круг и, кривляясь как клоун, стал изображать арбитра между быком — Бомпаром и тореадором — Марсоло. Это было уже новшеством и не входило в прежний церемониал, когда во втором батальоне представляли бой быков где-нибудь в тесном укрытии на передовых линиях или на отдыхе в импровизированной столовке. Новшество определенно понравилось, и, очевидно, с целью внести в зрелище еще больше огня, Бекмейль и Баллант с взаимного согласия взяли на себя роль тренеров. Бычий тренер массировал своему подопечному рога, смахивал с его хвоста пыль, — словом, проявил бездну выдумки; это и требовалось Валланту, который не переносил мысли, что не он, а кто-нибудь иной, может очутиться в центре всеобщего внимания. Фукс гарцевал на воображаемом коне, шумел за десятерых, по ходу действия выводил противников за руку, словно представляя публике новобрачную, как некогда Ригаден в кинокартинах, и изображал пантомимой предстоящий бой быков. Наконец он удалился, посылая публике воздушные поцелуи. Гюро ударил из «Кармен»: «Тореодор, смеле-е-е в бой!» Присутствующие хором подхватили куплет.
Доктор Декер покачал головой. Он с удивлением глядел на Лертилуа: Орельен следил за «боем быков» с явно взволнованным видом.
— Вот уж действительно не ожидал. У вас, милый, просто взволнованный вид…
Орельен оглянулся.
— Верно, согласен, это не слишком умно… но, видите ли, эта идиотская шутка, она ведь тоже была частью войны, нашей войны.
Марсоло размахивал салфеткой. Лысый череп Бомпара блестел сквозь венчавшие его чело листья; он угрожающе нацеливался рогами на зрителей, с разбегу останавливался перед воображаемым барьером, а затем как настоящий бык семенил вокруг арены: «Того! Того!..» Орельен продолжал:
— В последний раз, доктор, я видел, как Бомпар представлял быка… обычно он играл роль быка, а вот в роли тореадора выступал Вандерпиль, подпоручик, юнец из Лилля, этакий женоподобный блондинчик. В Эпарже. Подпоручика убили во время рукопашного боя на следующий день после представления… Я, конечно, прекрасно отдаю себе отчет, что все это весьма сомнительно с точки зрения вкуса!
Присутствующие ревели от восторга. Бомпар поистине был неподражаем, он совсем загонял Марсоло, который казался лет на пятнадцать его моложе. Музыкант наигрывал один и тот же мотив, но раз от разу все оглушительнее. Лемутар в углу, за стулом, отплясывал испанский танец, прищелкивал пальцами, взмахивал салфеткой, как шалью. Но никто не замечал его стараний.
— Странная все-таки штука эта самая ваша война, — вздохнул доктор, — мы здесь, в тылу, о ней и представления не имели…
Коррида закончилась гибелью быка. Бомпар катался по земле, а тореадор под восторженные вопли публики искусно подражал завыванию ветра, наигрывая пальцами на губах. Официанты стали разливать шампанское. Пианист, осушив бокал, жалобно захныкал:
— Ай, ай, ай, Фукс! Шампанское отвратительное! Сладкое!
Фукс отбивался:
— На всех не угодишь: одни любят сухое, другие — наоборот… — Словом, поднялся такой крик, что присутствующие не знали, кого и слушать. Впрочем, лично Фукс плевать хотел на шампанское. Только ради Нового года он его и пьет.
— Верно, верно, — орал капитан Милло, — вечно этот Гюро брюзжит! Ну и характерец!
— Но, господин капитан… шампанское…
— Никаких капитанов! Просил шампанского, так и пей.
Человек пять набросились на несчастного Гюро и силой пытались влить ему в рот шампанское прямо из горлышка бутылки. По столам, по полу растекался сладкий, отвратительно липкий напиток. Теперь уже пьян был не один только Лемутар. Бекмейль тоже окончательно опьянел: он хотел спеть еще песню, но Валлант, который уже давно ждал своего часа, выскочил вперед.
— Чудесно, превосходно, — прокудахтал Стефан Дюпюи, — пусть Баллант покажет почтальона.
«Почтальон» был коронный номер Валланта. Стоило ему выпить стаканчик, и он тут же начинал представлять почтальона. Он ходил взад и вперед со своей сумкой, вежливо приветствовал прохожих, взбирался по лестнице, зашел к одной миленькой дамочке, которая отперла ему двери, будучи в костюме Евы, зашел к одному священнику, который… заглянул к привратнику и отправился на велосипеде за город. Присутствующие не всегда понимали смысл разыгрываемых сценок, но хохотать считалось хорошим тоном, и все хохотали. А Баллант носился уже по всему ресторану, заигрывал с публикой, сидевшей за столиками, подходил снова к большому столу и т. д. и т. п. Словом, он окончательно затмил Бекмейля, который тянул своим прекрасным, правда, несколько пропитым голосом: «Манон, солнце взошло».
Банкет потерял первоначальную стройность, присутствующие разбились на группки, что-то кричали друг другу. Принесли кофе, ликеры, задымили сигары. Стол имел крайне неаппетитный вид: опрокинутые рюмки, пепел на блюдечках с недоеденным мороженым, кусочки бисквита, накрошенного нервными пальцами капитана… Теперь Баллант, окончательно разойдясь, затянул свою любимую песенку: «Она из Тонкина», и все — Дюпюи, Гюро, Гюссон, Бланшар, Марсоло — хором подхватили припев: «Моя Анна, моя Анна, аннамиточка моя…»