LXIV
— Да, именно так… если я не стала любовницей Лертилуа, то только потому, что он не захотел!
Эдмон сердился. Как идет ему это гневное выражение. Роза расхохоталась своим театральным смехом. Сцена эта происходила в маленьком кабинетике, примыкавшем к салонам в Институте «Косметика Мельроз». Надо признаться, что этот проклятый Барбентан вернулся с изумительным цветом лица. Настоящая терракота и притом без малейшего изъяна. Кожа загорелая. Гладкая. Зубы белые. Просто ослепителен в своем розово-сером костюме, в котором любой другой выглядел бы слишком женственно. Роза, в черном, плотно облегающем пальто с капюшоном, в черных длинных перчатках, в черных туфельках и умопомрачительном жабо из зеленого, туго накрахмаленного полотна, просюсюкала, как говорят с детьми:
— Ты ведь не ревнуешь, да? Не прибьешь свою куколку?
— Хватит шутить, дорогая. Почему бы мне не ревновать? Я возвращаюсь и с первого же слова слышу… Веселенькая встреча.
— Значит, ты предпочитаешь, чтобы я с тобой скрытничала? Ты возвращаешься, и я тебе тут же рассказываю о том, что без тебя происходило. А когда же рассказывать? Мосье, видите ли, уезжает на три недели кататься на лыжах, так по крайней мере он уверяет… сам остается на месяц, домой и не думает возвращаться, едет на Лазурный берег, ждет там карнавала, веселится на карнавале… а главное, все это вместе с супругой… а потом еще позволяет себе ревновать?
— Ты отлично знаешь, что моя жена не в счет.
— Все так говорят… Но я-то не жила с Лертилуа, а ты, если ты и не жил с женой… значит, жил с кем-то еще!
Эдмон объяснил Розе, что надо было развлечь Бланшетту. Он еще не собирается разводиться, по крайней мере сейчас…
— Нет уж, дружок! — возмутилась Роза: — Без глупостей! Если ты разведешься, мне тебя не удержать! Пока ты занят женой, я более или менее спокойна!
Барбентан снисходительно улыбнулся. Но улыбка вышла довольно-таки кривая — и все из-за Орельена. Почему Орельен? Вечно этот Орельен! Сначала жена, а теперь и любовница. Не слишком ли он размахнулся!
— А ты кричи громче, — сказала Роза. — Я видела твою фотографию в «Таун энд кантри» с заголовком: «А Page of the French Riviera»[9], да, да, видела, на снимке герцог де Конно, мосье и мадам Барбентан и прекрасная мадам Кенель… Что касается твоей жены, то — пожалуйста, но только не теща, нет уж! Насчет Карлотты я не спокойна…
— Странно, — заметил Эдмон. — Бланшетта то же самое мне сказала… С мадам Мельроз все, что тебе угодно… Но только не с Карлоттой, я этого не потерплю!
Роза присвистнула:
— Чего же лучше! Итак, я могу действовать с благословения твоей супруги. Очевидно, Бланшетта считает меня слишком старой…
— Дурочка.
Он поцеловал ей руку.
— А как тебя решили одеть?
— Да так, ничего особенного. Костюмы скопированы у Мазаччо. У Карлотты есть один приятель, художник… Значит, наш красавец Орельен отверг тебя из-за Береники? Ума не приложу, где она может быть… Надеюсь, он хоть носит траур?
Роза переменила разговор. Пришлось ли помещение по вкусу мосье акционеру? Салоны, убранство, ковры, машинистки, массажист, парикмахерши…
— Если бы ты знал, как мы спешили! Была просто гонка какая-то, ты и вообразить себе не можешь. Но если бы мы не поспели к концу января — сезон бы пропал. Публика валом валит.
— И этого недостаточно, мадам, чтобы вас занять?
— Дудки! Я, дружок, верна тем, кто под рукой: жизнь коротка, и я люблю жизнь. Что ты намереваешься сегодня делать?
Эдмон ответил такой ужасающе-циничной фразой, что даже Роза и та покраснела. Однако под румянами это сошло незаметно.
— Если хочешь, — вздохнула она, — хотя, откровенно говоря, у меня иной план… Лучше завтра… А сегодня я хотела тебя попросить, чтобы ты нас, меня с Амберьо, подбросил в одно местечко. Ты на машине?
— Еще чего! Мадам и ее художник! Неужели ты воображаешь, что я вернулся в Париж, чтобы катать вас на автомобилях! Я за месяц накопил силы и вовсе не расположен гонять без толку.
— Вот дурак-то. Ты же не предупредил о приезде… А я обещала Бебе…
— Ну что ж, что обещала, откажи голубчику и дело с концом.
— Невозможно. Мы условились… Мне так давно хотелось… Словом, Бебе попросил у Клода Моне разрешения привезти меня…
— Клод Моне? Ты что? Белой кувшинкой себя вообразила?
— Не болтай глупостей. Амберьо — старинный приятель Моне, и он мне давно обещал… визита к Моне, да было бы тебе известно, не отменяют, а живет он за городом…
— Очень жаль. Но одна машина сейчас в распоряжении Бланшетты, а другая стоит в гараже на профилактике. Вообще, что за нелепейшая выдумка!
— Ну, как хочешь. Попрошу Лертилуа! Как-нибудь втиснемся в его автомобильчик!..
— Так вот, будь добра…
— Я буду добра завтра, когда ты… — Роза закончила фразу выразительным жестом в чисто унтер-офицерском стиле. Она сняла телефонную трубку, не обращая внимания на гневные протесты Эдмона.
— Алло! Ты? Спустись-ка сюда. Здесь Барбентан, он хочет с тобой поздороваться. — И, обернувшись к Эдмону, пояснила: — Муж!
Эдмон пробормотал что-то насчет того, что ему нет дела до этого рогоносца.
— Какое гадкое слово, — серьезно остановила его Роза. — Смотри, не накликай беды себе на голову.
LXV
— Просто невероятно! Жарко, почти как летом…
Через открытое окно, откуда была видна старая крыша из побуревшей черепицы, в более чем скромно обставленную комнату Поля врывались лучи утреннего солнца, и вместе с ними жужжа влетали молодые, до срока пробудившиеся от зимней спячки, осы.
В неопорожненном ведре — синеватая мыльная вода, кругом беспорядочно разбросанная одежда, полуоткрытый чемодан, откуда свисают вытащенные наудачу галстуки; все это как бы порхало вокруг одевавшегося наспех Поля, занятого только своим туалетом, и на все это критическим оком взирала Береника, сидевшая на неубранной постели.
— По-моему, тебе следовало бы побриться, — посоветовала она.
— Ты так думаешь?
Поль остановился у зеркала в рамке из белой сосны. Провел рукой по щекам и заметил:
— Вангу говорит, что если мужчина бреется каждое утро, значит, у него в семейной жизни что-то не ладится…
— Вангу говорит? Сам-то он бреется через день… Ты ни за что не успеешь одеться, а ведь скоро явятся твои товарищи.
— Ты думаешь? Вот незадача! Я ведь их не приглашал.
— Конечно, ты их не приглашал… Но так или иначе будет лучше, если ты их встретишь в приличном виде.
Воцарилось молчание.
— Я не уполномочивал Фредерика сообщать мой адрес.
— Не уполномочивал, но все-таки дал.
— Однако хоть один человек должен был знать, где мы живем, ведь верно? Чтобы пересылать письма… да мало ли что может случиться.
— Ах, если случится… Впрочем, это не так уж важно… Но тогда не удивляйся, что они воспользовались твоим адресом… Это вполне естественно.
— Ты сердишься, лапка?
Береника нахмурилась. Она не переносила, когда Поль называл ее «лапкой». Нет, вовсе она не сердится. Просто уйдет от завтрака, и все.
— Нет, скажи правду, ты не хочешь их видеть? Не хочешь видеть Менестреля?
— А зачем мне его видеть?
Поль десятки раз повторял, что он не настаивает на знакомстве Береники с Менестрелем. Он не желал идти на риск… В чем же, по правде говоря, был риск? В том, что Менестрель не понравится Беренике, или Береника не понравится Менестрелю? Она улыбнулась и промолчала. Ей было прекрасно известно, что Поль побаивался резкости суждений своего друга-деспота. Но так или иначе, прощай одиночество, прощай загородная пустыня.
— А сколько их приедет?
— Пятнадцать человек. В телеграмме сказано пятнадцать или шестнадцать. Я заказал Вангу завтрак на пятнадцать персон. Потому что, где завтракают пятнадцать, там и на шестнадцатого хватит…
Телеграмма лежала на столе. Береника взяла ее и прочла. Поль приступил к бритью. Первым делом он выбривал подбородок… Брился он безопасной бритвой. Покончив с подбородком, он начал вертеться по комнате в поисках обрывка газеты, чтобы вытереть с бритвы мыло.
— Подумать только, что я мог без тебя жить!
Подобные восклицания, раздававшиеся в самый, казалось бы, неподходящий момент, раздражали Беренику. Но что поделаешь? Таков Поль…
— Но ведь у тебя была Мэри…
— Мэри! Подумаешь!
— Как так? Она к тебе очень хорошо относилась.
— Правильно… но я ее никогда не любил, ты же знаешь.
— Ты сам уверял, что в течение двух недель тебе казалось, что ты ее любишь… Кроме того, ты оставил Париж, учение. Так ли уж ты уверен, что никогда не пожалеешь об Институте океанографии, о твоих аксолотлях?
— Можешь не сомневаться! Ой! — Поль порезался и теперь строил немыслимые гримасы, растягивая и складывая сердечком свои забавные губы. Береника не могла удержаться от смеха. — Почему ты смеешься? Надо мной? Я порезался, а ты…
Береника взглянула на маленькое алое пятнышко, выступившее в уголке губ.
— У тебя такой красивый цвет крови! — сказала она, и Поль, польщенный ее словами, обернулся. Не будь у него вся физиономия в мыле, он бы тут же ее расцеловал.
— Вот ты говоришь, не жалею ли я об аксолотлях? А мама, а Аньер, а мои малолетние братья, и наша тесная квартирка, где курят ароматной бумагой, чтобы отбить запах капусты!
— Это верно, но ведь там есть и еще кое-что — кафе на площади Пигаль, Менестрель и прочие… Разве тебе будет неприятно с ними увидеться, скажи?
Поль ответил не сразу. Потом произнес отрешенным тоном:
— Видишь ли, мне, конечно, интересно знать, что они теперь делают, каковы их успехи… Ведь за пять недель они непременно изобрели что-нибудь… должно быть, сейчас, через пять недель, уже забыли и думать об автоматической поэзии… Говорят, они подцепили где-то бывшего семинариста… Фредерик написал танго для окарины…
Ага, значит Поль получил какое-то письмо, о котором предпочел умолчать. «Конечно, он меня любит, — думала Береника, — безусловно любит. Но на свой лад. Если бы я поделилась с ним этими мыслями, он бы языка лишился от изумления, натворил бы любых безумств, лишь бы доказать мне, что любит меня по-настоящему. Но разве это хоть что-нибудь доказало бы? Таким людям любовь нужна для полноты картины. И все-таки он меня любит».