— Если бы вы любили Беренику, вы бы не ставили таких вопросов, — сказал Поль Дени.
Он поднял бледное, дерзкое до вызова лицо и взглянул в глаза собеседнику упорно и зло, но злоба уже угасала, уходила прочь. Откровенно говоря, он не мог ненавидеть Лертилуа. Одна и та же женщина причинила им обоим одну и ту же боль. В первую минуту он мог бы даже ударить Орельена. Но сейчас, когда они разговорились… Небольшое кафе на улице Сен-Жорж с множеством зеркал в простенках, с медными перилами, с крохотными кабинетиками, похожими скорее на купе в каком-то диковинном поезде, яркий свет многочисленных лампочек… публики почти нет… И гарсон, позевывая, читает в углу газету, вечерний выпуск…
— Значит, ты считаешь, малыш, — сказал Орельен, — значит, ты считаешь, что я ее не любил?
Слова эти он произнес очень медленно, но не совсем уверенным тоном, и если он позволил себе обратиться к Полю на ты с хмурым видом взрослого, так только потому, что собеседник его и впрямь был мальчишка, худой, дрожащий от волнения мальчишка, похожий на выходца с того света, на призрака, особенно сейчас, в этом электрическом свете, но все-таки мальчишка… Поль прохрипел:
— Я запрещаю вам называть меня малышом!
Орельен пожал плечами. А ведь в первую минуту он чуть было не убил этого сопляка. Как-то странно было думать о нем как о возлюбленном Береники. Странно и противно. Как о лицеисте, который курит тайком от классного надзирателя. И она могла предпочесть такого, она! Предпочесть… ну, это как сказать. Он рассердился на самого себя: против фактов не пойдешь.
— Возможно, тебе легче судить, малыш… — Орельен снова повторил запретное слово, но Поль Дени, по-видимому, уже забыл о своем запрете… — Тебе, возможно, легче судить, возможно, я ее не люблю… и возможно, любовь — это другое… но что же она такое? По-твоему, я все это себе внушил?
Воцарилось молчание, его нарушил Орельен:
— Ты считаешь ее хорошенькой, а?
Мальчишка яростно повернулся к Орельену. Губы его передернулись, и на них застыла гримаса, «смешная», как говорила Береника. Казалось, он вот-вот заплачет.
— А я — нет, — добавил Орельен.
Дени ударил кулаком по столику. Ложечки, жалобно зазвенев, подпрыгнули. Гарсон отложил газету, но понял, что его не зовут. Поль прошипел сквозь зубы:
— Вы ее не любите, вы ее никогда не любили…
— Может быть, ты и прав… Это бы сильно все упростило…
Орельен закрыл глаза. Ему стало больно. Он увидел гипсовое лицо на стене, у него дома, и живую Беренику, блики света на ее щеках, ее запрокинутую голову. Все-таки дьявольски трудно представить ее себе всю целиком, ее фигуру, не отдельные черты, но всю ее, где-нибудь на улице, на расстоянии. Он видел ее, не мог не видеть в Живерни, как шла она тогда от него прочь, зябко поводя плечами… Поль Дени говорил, говорил… Уже больше двух часов они сидели вместе.
— И потом, разве это то же самое? Она не была вашей, не была… — Он ударил себя кулаком в грудь. — Не была… И вы воображаете, что можно сравнивать… Любовь без обладания, головная любовь и прочая чепуховина! Нет, вы поглядите в зеркало, такой мужчина, как вы, уму непостижимо! Она была моей, поймите, а сейчас не моя! А это что-нибудь да значит… Просыпаюсь — и рядом ее нет! Когда я подумаю, что она не со мной… неизвестно где… Но вы-то, вы-то, черт побери, вы-то чего суетитесь?
Орельен слушал этого мальчишку. В сущности, он даже уважал его боль. Конечно, малыш еще не был в настоящей переделке, неизвестно, так ли уж глубоки его страдания, но все же он страдает, это бесспорно. Орельен пробормотал:
— Да не нервничай ты так… Я еще не все сказал…
Они смотрели друг на друга, как боксеры между двумя раундами. Одна мысль так и просилась на язык.
— А все-таки, — сказал Орельен, — она тебя бросила…
Подлая фраза, недозволенный прием. Поль опустил голову, он проглотил обиду. Но тут же отпарировал удар:
— У нее ведь есть муж…
Совершенно верно — есть. Но о нем никто не подумал. Упоминание о муже на минуту поразило их обоих, и Поля, заговорившего о нем, не меньше, чем Орельена. Муж, супруг!
— Вот-то, должно быть, хорош в исподнем, — бухнул Орельен.
Оба мстительно хихикнули, и Поль со злобной гримасой неуклюже повел левым локтем, совсем как пингвин крылом. Им необходимо было все предать осмеянию. Воображение разыгралось. Оно услужливо подсказывало обоим картины близости Береники с этим безруким… Еще немного, и они оба покатились бы вниз по наклонной плоскости, дошли бы до непристойностей.
Поль Дени пересказывал слова Береники, вырывавшиеся у нее в минуты забвения. Ему, видимо, было приятно ее предавать. Может быть, он надеялся также уязвить сидевшего перед ним Орельена: ведь любой, даже косвенный намек на их близость с Береникой не мог не ранить этого человека. Полю изменило чувство меры. И оба ощутили огромную неловкость…
— А если она его все-таки любит? — спросил Орельен.
Хам! Ты же сам этому не веришь. И сказал-то лишь затем, чтобы помучить Поля. Но Поль не остался в долгу:
— Если вы так говорите, значит вы грязно ревнуете…
Да, Орельен ревновал. Ревновал как безумный. Ревность вдруг волной ударила ему в голову. Береника с этим мальчишкой. Ах, шлюха, шлюха!
— Вот мы сидим здесь и говорим с вами о ней, — продолжал Поль, — ведь это чудовищно, просто чудовищно.
Лертилуа находил тайное удовольствие в этом разговоре: так иной раз с удовольствием срываешь корочку с засохшей раны. Он знал, что каждое слово, каждая мысль, каждый взгляд сделают окончательно непереносимым то, что последует, то, что неизбежно последует, когда они выйдут из кафе: непереносимым станет одиночество, которое вновь обрушится на него, мрак, череда дней. Хоть бы все разом прекратить, суметь не думать об этом больше. Не думать больше? Куда там. Исповедь Поля Дени лишь усложняла задачу. А тот говорил:
— Значит, вы так ничего и не поняли? Ни одна женщина не играла в моей жизни никакой роли… ни одна… не могу даже думать о других без смеха… я ведь тоже пытался заводить романы… и… заводил, а потом начинал презирать… Презирал их ужимки, их манеры… А главное, не надо пускаться с ними в длинные разговоры… Когда они вам уступают, они сотни причин приведут, а на самом деле… Главное, не позволить себя одурачить…
— А сейчас срезался… Что, разве нет?
— Я же вам говорю, что это совсем другое. Я ее люблю. Понимаете вы или нет?
Странная штука — любовь! Ни тот, ни другой не знали, что означает это слово. Орельен пытался думать: «Я-то, я ее не люблю». Ничего не помогало. Как не помогло бы богохульство.
— Ты ее любишь, я ее люблю, мы ее любим. Муж тоже ее любит, по-своему, но любит… А вот она… она-то что думает, ну-ка скажи… Что она-то думает? Готов присягнуть, что она меня любила, а жила с тобой…
— А я тоже готов присягнуть, что она меня любила…
— …и дала стрекача.
— Вам, очевидно, доставляет удовольствие причинять мне боль.
— Возможно, что и так…
— Ну так знайте, вам это не удастся! Это она причинила мне боль, слышите? Она, и нечего вам растравлять мои раны…
— Дурак! Я свои раны растравляю, а вовсе не твои…
Образ Береники, присутствие ее снова стало для обоих непереносимой мукой. Теперь они сидели, отвернувшись друг от друга. За окном надрывались автомобильные гудки: должно быть, из театра разъезжалась публика. Устремив вдаль невидящий взгляд, Поль Дени погрузился в свои черные мысли. Вдруг губы странного рисунка задрожали, и он сказал в пространство, а не Орельену:
— Все равно сдохну.
Орельен почувствовал нелепую тревогу. Сопляк — и туда же! Ну нет, дружок, эта женщина того не стоит.
— Замолчи, малыш, ты что, с ума сошел, что ли? Убивать себя, так хоть ради кого-нибудь достойного… А то от одного к другому переходит…
— Во-первых, я запрещаю вам называть меня малыш… и потом, что это вы такое несете? От одного к другому? Какое мне дело, что до меня у нее была своя жизнь, был кто-то…
— На сей раз я отнюдь не желал вас обидеть, поверьте. Но клянусь…
— Можете клясться сколько угодно! Мне просто смешно вас слушать, подумаешь, идеи. Вы, видно, из тех мужчин, которые полагают, что, если женщина переходит из рук в руки, она уже не человек. А вы-то, вы сами?
— Это не одно и то же, и вы прекрасно это понимаете.
— Ничего я не понимаю. И потрудитесь держать при себе вашу пресловутую мужскую мораль, от которой порядочного человека мутит.
— Вы явно находитесь в состоянии не вполне нормальном.
Эти слова Лертилуа произнес более чем сухим тоном. Он почувствовал что-то враждебное. Он недолюбливал такие рассуждения, но знал, что за ними стоит целый мир. Все эти умники со своими идеями, со своей анархией, так называемые «передовые», соль земли. Как будто мужчины и женщины — это одно и то же.
Поль Дени пробормотал:
— Возможно, вы и правы, я действительно не совсем в нормальном состоянии!
Орельен тут же постарался взять над собеседником верх:
— Воображаешь, что любишь… так хочется любить… просто, малыш, у человека есть потребность любить. И вот встречаешь ту или другую женщину… разве тогда выбираешь? Я тебе говорю, что на мой взгляд она даже не хорошенькая. А поди ж ты, любил ее. И ты тоже. Тут не женщина главное. Главное тут любовь.
Орельен надеялся убедить себя собственными доводами. Прислушивался к ним. Он и не знал, что так думает. Слова сами срывались с его губ. Он не мог предвидеть, что скажет дальше, о чем подумает через минуту… Поль односложно и туманно пытался выразить свое несогласие. Но Орельен не дал ему говорить:
— Составляешь себе определенное представление о женщине… вынашиваешь его в душе… А потом вдруг — хлоп! встречаешь Беренику… И тебе во что бы то ни стало требуется, чтобы то представление и эта живая женщина совпали… ну, они и совпадают… И обязательно ищешь женщину, для которой ты был бы первым… у которой раньше никого не было. Но что ты-то о ней знаешь? Скажи? Небось воображаешь, что это, мол, первое ее приключение? Но ведь в провинции, в глуши, со скуки…