Именно здесь, забывая об опасностях, подстерегающих альпиниста, с непокрытой головой, привязав к палке сорочку, до пояса голый, дочерна загоревший, с бледными пятнами ожогов, полученных по неосторожности в первые дни блужданий под горным солнцем, Орельен старался закрепить свою близость к небу. Не обращая внимания на обвалы, он шел, наперекор благоразумным советам Бедекера, по приглянувшемуся ему гребню, или по соседнему, или еще по какому-нибудь; в этой местности они тонки и чисты, как лезвие ножа, и по обе стороны уходят вниз неприступной стеной; приходится перебираться с одного на другой по узкой расселине в скалах, где от малейшего шума скатываются вниз камни. Острые выступы готовят путнику не один сюрприз: внезапно обнаруживается еще склон, русло долины между гор, пропасть, где вьется стальная змея и уходит, поблескивая своими чешуйками, к зеленеющему где-то там, внизу, лесу… А дальше — каменная преисподняя, бездонный, как отчаяние, провал. Снова карабкаешься на гребень, который сечет вселенную на две половины: над одной он возвышается на тысячу метров и на восемьсот — над другой; целый космос котловин и впадин лежит у твоих ног, надо всем необъятное солнце, и, следуя его движению, покорно описывают круги по дну гигантской бездны тени вершин. Но сам ты не замечаешь палящих небес: так холодит лицо воздух, такой ненужной, созданной лишь для равнин, кажется здесь тень. Ты весь во власти опьянения ходьбой, усилий, преодоленных препятствий. Тебе прибавили росту эти вершины. Какие только силы не таит в себе одиночество! Даже ту силу, что позволяет не думать ни о чем и просто проникаться прелестью пейзажа, быть рабом своих широко открытых глаз и всего этого мира, чистого, чуждого всем представлениям о пропорциях, мира, становящегося твоей мыслью, твоим наваждением, и, кажется, это юн направляет и шаги человека, и биение его сердца, и его думы. Ты должен следить за каждым своим шагом, весь ты, каждая твоя мышца начеку; надо родиться в здешних местах, — утверждают проводники, — чтобы напрямик перейти из этой горной зоны в другую, куда обычно добираются обходным путем. Какая ерунда! Просто хотят доказать свою незаменимость.
В этих краях почти нет альпинистских приютов. Чтобы добраться до видневшегося вдалеке единственного шале, где можно передохнуть, приходится совершать подъем, требующий четырех-пяти часов. Там, конечно, полно туристов, там собираются крестьяне, и, если их очень попросить, они споют на свой лад песни горцев к великой радости английских мисс; там вы встретите священника, приведшего на экскурсию местное гимнастическое общество; туда сходятся молодые люди, полуголые, загорелые, блондины с медальонами на шее — члены какого-нибудь союза. Ну, скажем, «Naturfreunde»[33]. И еще немцы — такие, какими их обычно изображают, — с женами и рюкзаками: настоящий XIX век, как на картинках книг, выдаваемых в награду первым ученикам. Учителя в сорочках с засученными рукавами; эти отличаются от прочих тем, что не говорят при встрече «Grüss Gott». По-видимому, из социалистических организаций. Чаще всего Орельен добирался до Штейнаха к ночи, обедал почти в пустом зале, где запоздавшие туристы доедали десерт, а в соседних комнатах молодые люди уже заводили фонограф.
Как-то вечером Орельен, в предвидении близкой грозы, впрочем не состоявшейся, повернул обратно раньше обычного — часов в шесть, и у входа в деревушку заметил, как с соседнего пригорка спускается нелепая парочка, которая казалась опереточной в ореоле золотых закатных лучей. Муж вырядился под коренного тирольца — колени голые, чулки зеленые, брюки на широких бретелях, низко вырезанный жилет, вышитая сорочка, классическая шляпа с перышком; в этом маскарадном костюме он оставался типичным французом, из тех, что уже давно перевелись: маленькие усики, розовые щеки, рост метр семьдесят, возраст сорок лет. На поводке он вел скотчтерьера: черного, остроухого, с лохматой и жесткой шерстью, похожего на гусеницу. В другой руке господин держал неизбежный альпеншток. Жена в черном платье в цветочках и в соломенной шляпке (и то и другое было приобретено в Инсбруке) столь же мало походила на крестьяночку, как ее супруг на горца. Ресницы намазаны, на ногтях маникюр, в общем хорошенькая, гибкая, хотя ей было не так-то легко пробираться на высоких каблуках по горным тропкам. «Где я их видел?» — подумал Лертилуа. Им осталось идти до деревни каких-нибудь триста метров, не больше. Вдруг они замахали руками, закричали, закивали. Ясно, звали его, Орельена! Оказалось, это Флорессы, соседи Орельена по Анжуйской набережной, которых он встретил на Монмартре, когда бродил с Кюссе де Валлантом по ярмарке. Прости-прощай, милое одиночество!
Избегать с ними встреч было довольно трудно. Они сняли крестьянский дом под стиль своих маскарадных костюмов, держали двух местных слуг, песик ел с ними чуть ли не с одной тарелки, и оба до смерти скучали. По-немецки они не говорили. Госпожа Флоресс объяснялась с местным населением жестами.
— Понимаете, Лертилуа, — твердил муж, — уж очень тут дешево! Глупо упустить случай… Живем чуть не на даровщинку… Останется память… Такие минуты в жизни! — И все это в его обычном телеграфном стиле. В центре Парижа он держал большой писчебумажный магазин. Однако, как видно, томился от скуки.
Орельен сразу понял, что воспоследует из этой встречи. Да и не трудно было предвидеть… Он честно сторонился Флорессов. И конечно, Регина Флоресс стала его любовницей. Иначе и быть не могло. Одним словом — интрижка. А ведь Орельен всегда ненавидел эти мимолетные встречи, что называется, между делом. К счастью, после очередного свидания с Региной можно было уйти подышать вольным воздухом гор… Он уходил на два-три дня в длительные экскурсии, добирался до ледников, дошел даже до итальянской границы в Бреннере и поболтал со стоявшими там на посту берсальерами. Вот здесь чувствовалось, что была война… Ни разу он не вспомнил о Беренике.
Но мало-помалу он почувствовал, как в душе его растет смутное беспокойство. Началось оно примерно с тех пор, как на голову ему свалились эти самые Флорессы. Уж он ли не старался довести себя до полного изнурения! Но вечера в Штейнахе были длинные, тягучие, а ночи все еще полны чарующего тепла. Тогда он снова взялся за лечение утренним холодом вершин, ежедневно угощая себя порцией альпинизма. Но странное дело: что-то в нем сломалось, пейзажа уже не хватало, чтобы занять собой все его помыслы. Случалось, он видел в мечтах маленький французский городишко, центр Юго-Западного кантона, самый обыкновенный пыльный городишко, и аптеку на главной улице; он представлял себе тамошние вечера, когда люди идут с работы, и на этой главной улице в течение минут десяти стоит ужасная толчея, проходит Береника, и группа солидных господ приподымает котелки: «Мадам Морель! Мое почтение, мадам Морель!» Словно пробудившись от сна, он оглядывался вокруг, и вокруг было только небо, скалы, а там, внизу, в самой глубине этого бесплодного и изломанного лабиринта, — маленький монастырь, похожий отсюда на горстку турецких бобов, с которым народная молва, неизвестно почему, связывала имя Карла Великого… «Возьму и скажу Регине, что мне это неприятно из-за Флоресса. Воображаю, как она будет хохотать». Она действительно расхохоталась.
— Не говорите глупостей, Орельен! А как вам нравится мое последнее приобретение?
Госпожа Флоресс приобрела картину XVII века, порядком потускневшую, на которой был изображен Гефсиманский сад… Картина пополнила собой огромную коллекцию покупок четы Флорессов: тут была и примитивная крестьянская живопись, и образа, писанные на стекле, старинные поставцы, серьги и т. д. и т. п.
— Все думаю, не будет ли осложнений на таможне? — твердил Гонтран Флоресс. — Говорят, будто австрийцы приняли драконовские меры и не позволяют ничего вывозить…
— Этого еще только недоставало, — в ярости воскликнула Регина. — Мы им заплатили или не заплатили? Так о чем же говорить! Что наше — то наше…
Робкие попытки Гонтрана втолковать супруге, что эти требования восходят к идее собственности, успеха не имели.
— Победители мы в конце концов или нет?
Впервые Орельен услышал эту фразу из женских уст. Странное она произвела на него впечатление. Так или иначе, он не одобрял старьевщицких повадок своих соотечественников. Даже немножко стыдился. Как-то утром, задумавшись, он шел своей любимой горной тропкой к северо-востоку от Штейнаха, как всегда в полном одиночестве, голый по пояс, закинув за плечо сверточек с двумя бутербродами. Он, по-видимому, сбился с пути и вдруг оказался лицом к лицу с полдюжиной немцев, настоящих немцев, в светло-песочных и серо-зеленых костюмах, с женами, — и жены, признав в этом загорелом туристе чужеземца, вдруг начали грозить кулаками, кричали, что всех чужаков выгонят прочь, а мужья старались их успокоить, шептали им что-то, и в эту-то минуту, проходя мимо их группы по узкой тропинке, вившейся между пропастями, с неприятным ощущением, что достаточно толчка плечом и можно полететь с высоты тысячи метров, — в эту минуту Орельен не слишком ощущал себя победителем, а был скорее сконфужен. Особенно при мысли, что на их месте и он сам, вероятно, чувствовал бы то же самое; достаточно вспомнить о чете Флорессов. Впрочем, такие инциденты случались крайне редко. Гораздо чаще местные жители были сама любезность.
У Орельена вышли затруднения с деньгами: ежемесячную сумму запоздали перевести — ясно, по глупейшей нерасторопности банка, а тем временем крона все падала… О, конечно, он мог бы найти выход. Но вместо этого зачем-то принял предложение Флоресса и поселился у них, в комнате, отведенной для гостей. Дом был какой-то особенно огромный. Флорессы за эту комнату ничего не доплачивали, если не считать стирки постельного белья. И потом, не мог же он обидеть Регину.
Однако, когда он получил письмо от дяди Блеза, он испытал радость Ливингстона, заметившего на горизонте караван Стэнли. Амберьо направлялся в Мюнхен и решил сделать крюк специально ради того, чтобы повидаться с Орельеном, но просил его приехать в Инсбрук, потому что Штейнах стоял в стороне. Приятно было встретить на вокзале их обоих, дядю и тетю Марту, ничуть не изменившихся, все таких же… Ах, как хорошо знал Орельен старый дядин костюм из натуральной чесучи, который неизменно появлялся на сцену в жаркие месяцы. И тетя: все тот же серый костюм, черная соломенная шляпка, в руках сак, а в саке вечное вышивание.