Выходя в Штейнахе из здания вокзала, Орельен тут же наткнулся на Флоресса. Увидев Лертилуа, Гонтран замахал руками:
— Ах, дорогой мой, мы так перед вами виноваты! Представления не имею, как это произошло… Приходит почтальон, кладет на стол почту, счета! А мы бегаем взад и вперед, потому что этот самый крестьянин решился наконец продать превосходный, именно превосходный поставец шестнадцатого века… что называется за кусок хлеба! Кажется, что-то было на ваше имя, а потом… пропало бесследно… Спросил Регину: ничего не видела…
Боже мой! А вдруг письмо было от Береники? Хоть какой почерк? Гонтран не заметил ни почерка, ни почтового штемпеля. Единственно, что он мог сказать, — что письмо было из Франции. Регина на вопрос Орельена подтвердила, что тоже ничего не видела, и в свою очередь довольно ядовито осведомилась, не ждал ли он весточки от женщины. Значит, она стащила письмо, прочла его. Ясно, письмо было от Береники. А что, если не от Береники? Нельзя написать ей об этом, спросить… Значит, он до сих пор ее любит? Любит какой-то странной, пугливой, затаенной любовью… Значит, так и суждено ему до конца дней своих носить в себе эту тревогу, пробуждающуюся по любому случаю? Достаточно было пропавшего письма, чтобы отбросить его назад, в уже забытую, казалось, жизнь. Надо быть честным с самим собой! Зрелище гор, которое открывалось глазам Орельена, надолго отвлекло его мысли от Береники, и вдруг Береника воскресла. Может быть, потому что зрелище это стало невыносимым… Он вспомнил тот вечер, когда к нему пришла Армандина, и он решил, именно тогда решил, что любит Беренику; было это после дня, проведенного вместе с тем парнем — Рике. Да, Армандина… все то, что олицетворяла собой Армандина: родительский дом, детство… провинциальная среда, от которой так просто не открестишься… Он решил любить Беренику. Из-за Береники он забыл людей, жизнь, свою жизнь. А когда он захотел забыть Беренику, он призвал против нее целый мир, мир горных высот, солнечный Тироль, пустынный и свободный. Но не столь уж пустынный, поскольку в здешних долинах водились такие вот Флорессы и горными тропками Тироля владели туристы и страсти. Мало-помалу этот увеселительный Тироль поставил перед Лертилуа, хоть и в ином аспекте, те самые вопросы, какие ставили перед ним Рике и Армандина. Мало-помалу он стал задыхаться в воздухе горных вершин. Тогда-то вновь возник образ Береники, и снова она помогла ему забыть окружающее, забыть, что пора принимать окончательное решение… Надо быть честным с самим собой. Причина была в ней одной.
Он устал от Регины. Он так и не простил ей пропажи письма. Жить вместе с ними под одной кровлей становилось стеснительным. Следовало бы переехать в отель, провести предстоящий месяц более деятельно… Но, с другой стороны, неловко давать тягу… Он не переносил манеры госпожи Флоресс являться в его комнату чуть ли не через каждые полчаса по всякому поводу и вовсе без повода. Наступала осень, погода портилась. Орельен объявил, что уезжает. Его зять прислал ему письмо. Никакого письма зять, конечно, не присылал, и Орельен вместо того, чтобы ехать в Париж, отправился в Зальцкаммергут, оттуда — в Вену, а оттуда — в Берлин. О, какое же счастье не видеть ежеминутно чету Флоресс!
Калейдоскопическая смена стран, городов, эта роскошь, нищета окружающих и слишком привольная жизнь самого Орельена, возможность ни в чем себе не отказывать, ибо в эти дни стремительного падения марки не осталось ничего, чего нельзя было бы купить за деньги любителям удовольствий, — все это вновь отодвинуло, заволокло туманом, почти стерло образ Береники.
Тот маленький осколок, который уколол было сердце после беседы с дядей Блезом, перестал беспокоить.
В ноябре он мирно сидел в кафе на Ноллендорфплац, когда полиция на его глазах начала стрелять в толпу. Впервые после войны он сталкивался лицом к лицу с насилием. Бледные, дрожащие официанты, застыв на крытой террасе, смотрели на улицу. Оркестр играл «Bubchen»… Кофе оказался вполне сносным. Это была Германия. На стенах висели большие афиши, отпечатанные готическим шрифтом, и картины более или менее кубистского толка.
LXXX
Расследование, начатое по требованию группы акционеров «Компании таксомоторов», развязало настоящую бурю. И без того нелегкое положение Барбентана стало совсем непрочным, — ему даже пришлось уступить свое место в качестве представителя Бланшетты ее поверенному, а этот последний выступил против него. Правда, Эдмон заседал еще в компании и в консорциуме, но только в качестве доверенного госпожи Кенель. Одна Карлотта не лишила его доверия. С тех пор как стало известно о разводе, люди вдруг отхлынули от Эдмона. Кредит разом прекратился. А тут еще Лертилуа прислал из Берлина тревожное письмо… И он туда же! У Эдмона были еще кое-какие деньги, и некоторое время он мог регулярно рассчитываться с Орельеном. А там придется заложить Сен-Женэ… Ибо к Институту, в связи с неслыханными расходами, произведенными по инициативе Декера и при совершенно непонятном попустительстве Адриена Арно, пришлось наспех привлекать новых акционеров, причем таковые нашлись, вернее, их нашла срочно вызванная из Андалузии Роза через посредство некоего довольно подозрительного господинчика по имени Моцарт, именно Моцарт, так-таки Моцарт! И этот Моцарт вдобавок разбирался в музыке. Моцарт со своей кликой водворился на Елисейских полях, совал нос во все счета, аннулировал ряд доверенностей, выставил за дверь кое-кого из персонала, начав с Зои Агафопулос; когда же они обнаружили, что Барбентан ежемесячно переводит господину Лертилуа известную сумму, поднялся ужасный шум и было вынесено твердое решение: если вышеупомянутый Лертилуа — акционер, пусть тогда получает дивиденды в обычном порядке… Ничего не попишешь, пришлось Эдмону платить из собственного кармана.
В подобных обстоятельствах и речи не могло быть о театре «Жимназ» или о каком-либо другом. Пусть Роза благодарит бога, если удастся избежать неизбежного при крахе скандала. И зачем это Эдмону понадобилось вмешивать ее в свои дела? А тут еще Джики ходит с похоронной физиономией и окончательно впал в неврастению! Когда она вспоминала о том красавце шведе, спичечном короле… Уж лучше он, чем этот мосье Моцарт! Неблагодарность Розы не особенно поразила Эдмона. Он давно знал ей цену, да и к тому же голова у него сейчас была занята другим. Надо спасать хоть крохи. Правда, он разводится, но уже давно он трудился, предвидя эту перспективу, и потихоньку тащил все, что можно. Ужаснее всего, что поверенный Бланшетты обладал воистину сатанинским нюхом. Он безошибочно обнаруживал любые утайки, фальшивые купчие. Похоже было, что кто-то его информирует. Собрав доказательства, он дал понять Эдмону через его адвоката метра Блютеля, что, если Барбентан не признает того-то и того-то и если не пойдет на такие-то и такие-то уступки, делу будет дан законный ход. Эдмон, который все еще надеялся спасти один-два жирных куска, капитулировал и в конце концов опомнился уже связанный по рукам и ногам; пришлось взять на себя вину в предстоящем разводе и рассчитывать на более чем сомнительное великодушие Бланшетты.
К великому удивлению Эдмона, Адриен Арно сохранял в течение всего этого времени ледяную сдержанность. Подумать только: ведь этого человека сам Эдмон вытащил из грязи, создал ему положение! Когда Арно явился в контору и решительно заявил, что уходит, ибо не желает быть замешанным в подобные махинации, Эдмон нашел, что это уже чересчур! Роза — еще куда ни шло! Но Адриен! Друг детства!
— Согласись, я не могу одобрить твоего поведения… — пояснил Адриен, — и не желаю, если на то пошло, выступать против тебя свидетелем… Я слишком хорошо знаю подоплеку многих дел, и они мне не по душе… Особенно после того, как твоя жена так обо мне заботилась…
Дальше уж идти некуда, буквально некуда. Теперь, видите ли, и Адриен держит руку Бланшетты! Разыгралась бурная сцена. Ясно, Адриен решил заблаговременно выйти из игры.
Несколько дней спустя адвокат Бланшетты потребовал наложить арест на все имущество, приобретенное Эдмоном раздельно от жены, причем юрист ссылался на то, что господин Барбентан использовал во зло доверие супруги. Так что не осталось времени даже заложить Сен-Женэ. Конечно, ферма Сен-Женэ была на фоне всего прочего мелочью, но по этому факту можно было судить о размерах бедствия. Как тут вывернуться? Нет, воля ваша, но кто-то прекрасно знающий все дела Барбентана шаг за шагом осведомлял адвоката…
Эдмон поселился в отеле «Карлтон». Он считал более элегантным оставить квартиру жене. И бился как рыба об лед. В сущности, он запутался в своих собственных тенетах. А от Симоно сейчас не было никакой пользы. Симоно — старинный служащий Кенеля, и семейство Кенеля вполне могло на него положиться. Если бы хоть Адриен остался с Эдмоном, помог ему распутать дела, которые знал, что называется, наизусть, ну, скажем, с консорциумом, с Институтом. Особенно беспощадно допекал Эдмона Пальмед. Пришлось продать все бензоколонки как в Париже, так и в предместьях. Ясно, что их скупал под рукой все тот же Пальмед. Эдмон выехал из «Карлтона» и обосновался в квартире отца, на авеню Обсерватории, поскольку сенатор с супругой жили теперь при министерстве. Сенатор не особенно радовался всей этой передряге; ему представили дела сына в весьма тенденциозном свете, и в маленькие газетки уже просачивались неблагоприятные слухи.
Впрочем, не нужно быть мудрецом, чтобы видеть, как стремительно Эдмон идет ко дну. Пуанкаре имел конфиденциальный разговор с помощником государственного секретаря и предупредил его: за всем этим стоит Пальмед, разумнее всего договориться с Пальмедом, который, в сущности, неплохой малый и очень предан партии радикалов. Иные советы равносильны приказу. Министр встретился с Пальмедом и убедился, что Пуанкаре вполне прав: Пальмед вовсе не жаждал добивать грешника, напротив, шел на кое-какие уступки. Но главная трудность заключалась в том, что Пальмед был связан с консорциумом, а следовательно, с Бланшеттой Барбентан, дочерью нашего уважаемого Кенеля; более того, между ними существовала по ряду пунктов договоренность, благодаря посредничеству одного очень дельного молодого человека, если не ошибаюсь, мосье Арно, с которым зять Пальмеда… Ну и ну! Ах, мерзавец! Эдмон прийти в себя не мог, когда сенатор передал ему свой разговор с Пальмедом. Но зато необходимая ясность была внесена.