Дядя Блез с нежностью глядел на большого дурня. Только бы все это утряслось и его малыш не особенно страдал… Но, конечно, сладить с ним будет нелегко. И если он, Блез, согласился выступить в роли буферного государства между ними, то лишь потому, что не хочет, чтобы Орельен чересчур страдал. Он подумал о его матери. Какая она была несчастная, хотя по виду никто бы не догадался, что она мучается. И он сам, Блез, тоже натерпелся из-за нее. И она тоже сказала ему однажды вечером: «Милый Блез, сожмите покрепче зубы и выслушайте то, что я вам скажу, и хорошенько запомните: я вас не люблю…» Но она сказала тогда правду. Она его не любила. Любила другого. Другого, на кого так похож Орельен… Было это еще до Розы, до его Мели. Ему, что называется, повезло: дважды представился случай страдать.
— Что ж, она, значит, уверяет, что любит мужа? — неожиданно воскликнул Орельен.
Старик отрицательно покачал головой.
— Нет, она его любила, сильно любила и не хочет разбивать ему жизнь, сердце. Откуда мне знать? Но делать отсюда выводы, что она любит своего мужа! Нет, нет…
Орельен глубоко вздохнул.
— Стало быть, она не хочет со мной больше видеться не из-за своего супруга, а из-за Бланшетты? Невероятно!
— Да, если хочешь, из-за Бланшетты и также из-за мужа, но самое главное, из-за себя самой…
Орельен язвительно хихикнул.
— Ах да, она боится разных неожиданностей! И хочет забежать вперед! Она меня не любит… Почему она так твердо уверена, что не любит меня?..
— Да, говорю тебе, любит…
— Нет… да… К чему бы ей лгать? И потом я ей просто не верю! Она меня любит, любит! Подарила же она мне маску… Я прочел в глазах маски…
Орельен тихонько заплакал.
— Значит, дядя, она запретила ей писать, запретила звонить по телефону, запретила видеться? А она ведь знает, что я ее люблю, и вовсе не хочет, чтобы я перестал ее любить…
— Больше всего на свете она как раз этого и боится… что ты ее перестанешь любить…
— Чего же она тогда от меня хочет? Но ведь она приходила сюда! Господи, я просто болван. Сказала мадам Дювинь, что еще зайдет…
— Возможно и зайдет…
— Возможно? А могу я, по-твоему, жить в состоянии такой неуверенности?
Блез с любопытством, с нежностью взглянул на Орельена и удивился: до чего же не похож этот Орельен, что-то бормочущий, что-то выкрикивающий, непричесанный и неодетый, на обычно сдержанного и корректного Лертилуа. Странная все-таки штука любовь! И он повторил:
— Я, сынок, не собираюсь давать тебе советов, но выслушай меня хорошенько… Не тех женщин бойся, с которыми спишь, а тех, с которыми не спишь: от них все беды…
XLVIII
Нет ничего страшнее ожидания. Разве что совсем не ждать. Теперь Орельен не знал, что делать — ждать Беренику или не надеяться больше. Было бы ошибкой забыть о миссии дяди Блеза, но нельзя не согласиться, что такие факты, как визит Береники, присылка маски, прямо противоречат этой миссии. Как, как разобраться во всем этом? Орельен буквально задыхался. Отныне его тяготило одиночество, но и мечтать он разучился, не желал видеть людей. Одни глубоко равнодушны к его переживаниям, толкуют о чем-то своем… будто с луны свалились, но и с другими не легче, — ничто не было так противопоказано Орельену, как разговор по душам, это героическое лекарство против несчастной любви. Впрочем, кому бы он мог поверить свою печаль? Друзьям… да есть ли у него друзья? Нельзя же, в самом деле, избрать для дружеских излияний Эдмона Барбентана, особенно в данной обстановке… или Шарля Гонфрея, или Жака Шельцера… На какое-то мгновение он подумал было о своем бывшем патроне, об адвокате Бержетте. Промелькнула даже мысль о Фуксе, дальше, что называется, ехать некуда. Правда, есть еще женщины… Диана или Мэри… Почему бы не избрать их своими наперсницами? Один вид телефонного аппарата способен ввести в соблазн. Дианы не оказалось дома. Ах, правда, она теперь с Жаком… Мэри он звонить не стал, не особенно-то он верил в ее способность хранить чужие тайны; она явно предпочитала ему Эдмона.
Если бы сейчас была весна, он тут же укатил бы за город, все равно куда, лишь бы ходить, карабкаться по горам, затеряться в одиночестве. Но на дворе было холодно, грязно, хмуро. Как убить время, как прожить эти непереносимо тяжелые дни, которые должны наступить и медлят наступить? Одно было бесспорно — он не мог теперь переносить своей двухкомнатной квартирки, унылого своего жилья, книг, которые никак не читались, отупляющей игры огня в камине, однообразия домашней обстановки, ежедневных гастролей мадам Дювинь, а особенно, а прежде и больше всего, этой белой маски, посмертного слепка, зловещего напоминания об умершей любви… Однако он боялся выходить из дому: а что, если произойдет невозможное?.. Ну и пусть! Пусть случится самое худшее, пусть случится любое, только бы всему конец! Впервые в жизни Орельен с той пронзающей остротой, которой достигают чувства в момент пробуждения, в самые последние мгновения сна, впервые ощутил он предельную пустоту существования. До сих пор он полагал, что чем-то занят, что достаточно ловко обманывает смерть, что бездельником выглядит только в глазах дураков. Он виделся с людьми, с удовольствием слушал их разговоры, с удовольствием осуждал наш безрассудный мир, сам принимал участие в его суетной возне, стараясь вникнуть в его драмы, делить общие утехи… Были у него приключения, встречи, равноценные открытиям… Время от времени он отправлялся путешествовать, успевал вдохнуть на просторах глоток свободы; он был опьянен темным и слепым существованием мирных лет, если только это был мир, а не потаенная война. До чего же пустопорожним и никчемным казалось ему сейчас это дилетантское существование! Он не хотел ничего. Даже солнца, даже тепла. Что же такое произошло? «Одна ушла, и сразу мир — пустыня…» Эти ламартиновские строки, связанные с воспоминанием о Шарле Гонфрее, овладели им как приступ гнева. Неужели он так одинок? Конечно, он мог в любой день получить приглашение на обед от четы Гонфрей… Но вспомнил молодую супругу Шарля, вечные разговоры о бирже и акциях. Шарль непременно спросит его, почему он, Орельен, до сих пор не приобрел себе «Мексикен игл» или что-нибудь в этом роде. В конце концов он мог бы стерпеть присутствие только одного человека — доктора Декера. Оба они одинаково несчастны, и он и Джики. Но при мысли о том, как оба они, сойдясь, начнут хныкать, он содрогнулся: нет, нет и еще раз нет! Вдруг ему подумалось о Декере с отвращением, с явно несправедливой жестокостью. Эта медузья любовь… Все принимать… все терпеть! Он старался не видеть эту черную топь. Только не это!
С удивившей его самого внезапностью он решил одеться, будто ему предстояло идти на званый вечер. Заметив, что не брит, Орельен прошелся бритвой по подбородку. В трехстворчатом зеркале он поймал свой взгляд. Бог знает на кого он похож! Белки глаз испещрены тоненькими красными прожилками, веки лиловатого оттенка, на висках проступил пот. Орельен припудрил лицо, чего никогда не делал.
Закончив туалет, он напялил на себя парадное облачение и вновь взглянул в зеркало. Нужно вести себя так, как если бы… Ему удавалось довольно удачно избегать воспоминаний об этой женщине (он так и думал про себя: «эта женщина»), особенно если на глаза не попадалась маска. Орельен снял ее со стены, решив запереть в платяной шкаф. И долго стоял неподвижно, держа гипсовый слепок в руках.
Он запрятал его за галстуки, среди носовых платков… Когда в дверце шкафа щелкнул ключ, Орельен поднял глаза к пустой стене. А не предательство ли это? Чепуха, какая чепуха! Ведь главное — не страдать, не мучиться.
Обедать он пошел к «Максиму». В первом зале играл оркестр, кружились в танце пары. За столиками сидели посетители и дружно жевали. В баре — женщины, завсегдатаи. Зачем он пришел сюда? Пришел потому, что ему нравились здешние шторы, мелко-мелко плиссированные, с фестонами по старинной моде, похожие на дамские панталончики, нравились и здешние обои и обивка мебели в стиле «модерн», где в качестве основного декоративного мотива преобладали листья каштана. Пришел потому, что ему необходим был шум, замысловатый узор ковров и игра света, услужливое рвение лакеев; пришел потому, что ему хотелось убедить себя, что и он тоже принадлежит к этому обществу, к тому безликому нечто, которое живет и действует и в дни бедствий и в дни побед, связано с театром, с «Жокей-клубом», с полицией и капиталами, и это нечто для него и есть сам Париж. Ему хотелось отдаться на волю этого потока. И еще там были женщины, выхоленные, дорогие, они глядели на него, соображая, заплатит ли он или придется платить ему, женщины, которые проходят через вашу жизнь, не внося в нее осложнений, женщины с белоснежной кожей, ослепительными плечами, изнеженными ручками… Как знать… Орельен пришел слишком рано. Он тихонько попивал кофе с коньяком, когда в сопровождении Жака Шельцера и двух каких-то седеющих, элегантно одетых мужчин появилась Диана.
— Ах, Орельен!
И Диана протянула ему для поцелуя руку.
— Смотри-ка, — вскричал Шельцер, — уселся здесь и закусывает один, как девица легкого поведения. В кафе и в такой час! Переезжай со своим коньяком за наш столик.
Орельен извинился. Он ждет кое-кого, потому и обедает так рано.
— Нет, он решительно не меняется, — подхватила Диана. — Держу пари, что у «кое-кого» прелестные глазки.
Появление Дианы со своей свитой выгнало Орельена на улицу. Вдруг ему невыносимой стала мысль присоединиться к этой компании. Пусть Диана красавица, но видно сразу, что глупа. А о Жаке вообще лучше не говорить.
Орельен зашел в кино. В маленькое кино, в одно из тех кино на бульварах, где оркестр, состоящий из трех музыкантов, терпеливо дождавшись своего часа, дружно отмечает звоном колокольчиков прибытие судна в Шанхайский порт… Конечно, какая-то любовная история. Высокая смуглая дама в развевающихся покрывалах, двигающаяся на полусогнутых ногах, и молодой человек, яростно вращающий белками глаз… Потом комедия, водевиль, столь же трагичный, как трагична убогая картонная декорация, среди которой развертывается действие; старые богатые тетки, молоденькие подружки, прячущиеся в стенных шкафах. Оркестранты жарили теперь уже без нот, лишь бы получалось веселее и быстрее. Что делать? Было всего десять часов, когда Орельен вышел из кино. Он с минуту колебался: вернуться? Зачем тогда было надевать смокинг? И он решительно зашагал к другому кинотеатру на той стороне бульваров.