– Может быть, мне тебя, паря, к фельдшеру отвести? – предложил калмыку Удалов.
– Не надо, – у Бембеева контуженно дернулась щека.
Не хотел он оказаться в таком положении, но вот не повезло – оказался.
– Кровищи из тебя, Африкан, вылилось, как из быка. Вдруг у тебя голова пробита – того гляди, мозги наружу выплеснутся?
– Не боись, не выплеснутся. Лучше помоги перевязаться. Ладно?
Африкан оказался человеком запасливым – у него не только чистая холстина и вода в оловянной немецкой фляжке оказались в сидоре – в небольшом госпитальном пузырьке, замкнутом деревянной пробкой, плескалась и водка. Удалов выдернул деревяшку и восхищенно потянул носом:
– Ну ты, брат, даешь, я бы ее давно на лечение мозолей пустил.
– Каких мозолей?
– Тех, которые в желудке. Чтобы они не допекали, их надо регулярно смазывать водкой.
Африкан и холстину заранее приготовил так, как только в госпитале и могли приготовить – скатал в два длинных рулончика. Как бинт. Для перевязки «бинты» были великоваты, поэтому Удалов оторвал часть от одного из них, намочил водкой.
– Подставляй-ка, паря, бестолковку. Я, конечно, не сестра милосердия, но раненых мне приходилось перевязывать.
Бембеев скривился в ожидании. Удалов это заметил, подмигнул Кривоносову, с интересом наблюдавшему за процедурой, потом аккуратно смыл водкой застывшую кровь, наложил холстину Африкану на голову и похлопал того ободряюще по плечу:
– Терпи, казак, атаманом будешь.
Бембеев с трудом раздвинул спекшиеся губы:
– Какого войска? Оренбургского?
– Калмыцкого.
– У нас там свой атаман имеется. Нойон – князь… Он всем командует. Единолично.
– Не слишком ли жирно?
– Да и с оренбургским можно проскочить мимо. На это место наш командир полка в будущем обязательно станет претендовать.
Кривоносов сплюнул на дно окопа:
– Ну, ему до атамана так же, далеко, как Африкану до своего нойона, – сказал он и умолк.
– Для этого нужно быть генералом, – подхватил Удалов, – а до генерала Дутову еще служить да служить. Знаешь, сколько хлеба и соли надо смолотить?
С перевязанной головой калмык выглядел картинно – походил на древнего воина, невесть каким образом прорвавшегося сквозь времена и очутившегося в этом сыром, грязном окопе. Он поднялся, ногой отодвинул в сторону снарядный ящик, на котором сидел.
– Хоть красные мухи перестали перед глазами роиться, – чужим сиплым голосом произнес он.
– Может, тебя все-таки сдать на руки какой-нибудь симпатичной сестричке милосердия, – предложил Кривоносов. – Отдохнешь, кашей подзаправишься… А?
– Не надо.
– Смотри, паря. Вольному – воля…
На рассвете, когда природа сделалась тусклой, невзрачной, деревья будто слиплись друг с другом, а высохшая трава в нескольких местах покрылась хрусткой изморозью, вновь появился пес-связник. Его заметили на подходе к линии казачьих окопов – осторожного, подрагивающего от холода и ощущения опасности, с поджатым хвостом, растолкали дремлющего под брезентом Удалова.
– Твой приятель опять приперся…
– Какой приятель?
– Пес немецкий. Который туда-сюда бегает.
– А-а, – Удалов с хрустом потянулся, зевнул. – Этого «кабысдоха» надобно снова словить.
Пес обошел казаков стороной, на бегу схватив какую-то полезную для живого организма травку, в лощинке присел, огляделся. Посмотрел на макушку высокого раскидистого дерева, которую облюбовали для ночевки крупные мрачные вороны, потом пробежался взглядом по длинным брустверам казачьего окопа и, поспешно вскочив, понесся к окруженцам. Через несколько секунд он исчез.
– М-да, – тусклым голосом проговорил Удалов, ухватился рукой за небритый подбородок, подвигал его из стороны в сторону, будто деталь некого механического агрегата. – Времени у нас есть часа два. Надо снова идти в деревню, за подругой для этого хахаля.
Он потянулся, сладко похрустел суставами, потом всадил носок сапога в выбоину в боку окопа вместо ступеньки и ловко вымахнул наружу. Скатился в ложбинку, из нее перебрался в лесок – здесь неприятельская пуля уже не могла достать. Тут Удалов распрямился, подождал Кривоноса – на этот раз в походе в деревню сопровождал его он, а калмык остался в окопе, – и потрусил скорой походкой по натоптанной тропке к домам, украшенным высокими соломенными крышами.
В деревне Удалов решил повторить свой прежний фокус – достал кусок хлеба, перекрестил его, сделал несколько пасов пальцами, произнес пару нужных слов и поднял над головой. Громко свистнул:
– Фьють! Собака!
Но собака не появилась – то ли забилась в глухой угол и теперь спала, ничего не чуя, то ли ее убили, то ли поймал какой-нибудь рачительный хозяин-румын, привыкший, чтобы всякая скотина была приставлена к делу, и посадил на цепь. Удалов огорченно пошмыгал носом:
– Кобеля немецкого мы можем поймать только на течку, как карася на жирного навозного червяка, – сказал он. – Другого способа нет.
– Думаешь, не дастся?
– Определенно не дастся.
Им повезло – на противоположной околице они поймали другую суку, за которой, выстроившись в цепочку по какому-то своему рангу, бежали кобели, – темную, с серыми грязными пятнами на спине и боках, «в яблоках», будто шкуру этой псине подарил какой-нибудь жеребец.
– Вот она-то нам и нужна! – обрадованно вскричал Удалов и свистнул суке.
Та оглянулась на свой почетный эскорт, кобели, словно поняв, что должно произойти, протестующе замотали тяжелыми лобастыми головами, зарычали грозно, отпугивая людей от своей избранницы. Удалов в ответ лишь рассмеялся, снова коротко свистнул, щелкнул пальцами, что-то сказал, – Кривоносов слов не разобрал, – и кобели остановились, как по команде, понурив головы. Сука прощально глянула на них, взвизгнула тоненько, по-девчоночьи, и потрусила к казакам.
– Це-це-це, – поцецекал языком Удалов, подзывая ее.
Сука перешла с трусцы на бег.
– Извини нас, подружка, – сказал собаке Удалов, – нам надо спешить. Иначе красавец кобель скроется в туманных далях. А нам этого допустишь никак нельзя.
Умная псина, для которой «це-це-це» значило больше, чем для иного новобранца длинная речь ротного командира, завиляла хвостом и, подбежав к Удалову, ткнулась носом ему в руку.
– Ах ты, моя Василиса Прекрасная, – проговорил Удалов душевно, – покорительница всех псов в Румынии, в Польше и в Восточной Пруссии, вместе взятых…
Сука завиляла хвостом сильнее, слова человека ей понравились, – растянула пасть в улыбке.
– Пошли! – сказал ей Удалов, хлопнул ладонью по штанине, и собака поспешно пристроилась к его ноге.
– Молодчина! – похвалил суку Удалов, извлек из кармана кусок хлеба и сунул ей в зубы.
За кобелем-связистом следили во все глаза – когда он появится.
– Тому, кто первым увидит кобеля, – приз, – объявил Удалов, достав из кармана искусно сделанную из винтовочной гильзы зажигалку, надраенную до блеска. Зажигалка смотрелась, будто золотая. Мечта, а не изделие.
– Это чего ж, немцы начали такие красивые зажигалки выпускать? Али как? – спросил у Удалова щуплый горбоносый казачок по фамилии Пафнутьев – известный недотепа: несмотря на молодость, он сумел дома наплодить и оставить девять детей.
– Хм, немцы… – усмехнулся Удалов, опуская зажигалку в карман. – Вот какие руки делают эти роскошные зажигалки, вот, – он вскинул свои руки над головой, повел ими, потом показал Пафнутьеву, персонально: – Вот!
Очень понравилась Пафнутьеву зажигалка, очень захотелось ее заполучить. Казак облюбовал себе в стрелковой ячейке наблюдательный пункт и, прокалывая цепкими молодыми глазами пространство, стал ждать. Он-то и заметил первым появление собаки, просипел, едва владея собой:
– Удалов! Эй! Германский кобель появился!
Удалов услышал зов и незамедлительно переместился к востроглазому казачку. Бывший сапожник приложил к глазам бинокль – носил с собой трофейный, не бросал, бинокль был очень удобен в разведке, – прошелся окулярами по осиннику.
– Есть!
Пес несколько минут неподвижно лежал под кустом – отдыхал перед очередным броском, потом настороженно вскинул голову, огляделся. Удалов дал суке кусок хлеба, затем решительно подсадил ее под зад и вытолкнул из окопа наружу.
– Вперед, милая!
Сука оглянулась на него – взгляд был влюбленным – взлаяла коротко, тонкоголосо, Удалов командно щелкнул пальцами, и она стремительно понеслась к осиннику.
– Эта дамочка будет, пожалуй, посмышленее первой, – проводив собаку опухшими из-за раны глазами, проговорил калмык.
Увидев несущуюся к осиннику красавицу, «почтальон» поспешно поджал хвост и хотел было дать стрекача, но легкое дуновение ветра донесло до него слабый запах, который не оставляет равнодушным ни одного пса на белом свете. Если, конечно, он настоящий пес, а не кастрированная левретка. Пес вскинулся и, задыхаясь от нахлынувших на него ощущений, замотал потрясенно головой. Хвост мигом заездил из стороны в сторону, словно флаг, кобель радостно взвизгнул, облизнулся, ткнулся суке носом в зад, спрашивая своего собачьего бога, за что же ему, за какие заслуги выпала такая высокая награда?
Он уже забыл, куда его посылали, что он должен делать и когда ему надлежит вернуться назад. Псом всецело завладела беспородная сука из небольшой румынской деревеньки.
Через десять минут пес уже находился у ног Удалова. Из кошелька, прицепленного к ошейнику, у него вытащили послание. Из него следовало, что немцы в два часа ночи пойдут на прорыв. Записку немедленно отправили к командиру полка Дутову.
Тот повертел ее в руках и велел найти хорунжего Климова. Климов основательно пообтесался на фронте, его было не узнать – спесь, которая раньше сквозила и в речи, и в жестах, просматривалась даже в походке, – слетела, он пообтерся в окопах, – в общем, это был совершенно другой Климов.
Он вошел в избу, которую занимал командир полка и, остановившись на пороге, негромко кашлянул.
– Проходи, Климов, – пригласил Дутов хорунжего. – Чего стоишь, как неродной? Присаживайся к столу.