Отношения между Керенским и Союзом казачьих войск натянулись. Но это никак не повлияло на дальнейшую карьеру Дутова, который уже давно понял, что судьба вознесла его на такую высоту, с который лишь один прыжок – и ты в лидерах, в генералах. Дутов уже видел, как воздух вокруг него делается золоченым и ласковый жар дорогого металла приятно теплит щеки, голову, тело, а в душе от восторга начинает что-то ласково петь. Однако всякая высота – штука опасная…
Шестнадцатого сентября Дутов получил телеграмму. Надо было срочно отправляться в Оренбург. Там старые казаки решили спешно собрать войсковой круг, который уже объявили чрезвычайным.
В Оренбурге царила золотая осень. Деревья стояли будто бы облитые жидкой медью. Ночью позванивали легкие морозцы, убивали разную мошку, комаров, мух. Днем те оживали и с недовольным гудением, будто аэропланы, барражировали над городскими улицами, пикируя на пешеходов.
Обстановка в Оренбурге сложилась совсем иная, чем в Петрограде, спокойная. Здесь вообще попадались люди, которые не слышали ни о Керенском, ни о Временном правительстве, ни о большевиках, ни о революции, ни о том, что на фронте целые километры окопов остались пустыми, – жили своими интересами, своими заботами, поливали герань на подоконниках и регулярно проверяли, как созревают подсолнухи на огородах. Дутов им втайне завидовал.
В отцовском доме все, кажется, помнило его. И стены, и половицы, и чистые, хорошо вымытые рукастой неугомонной экономкой окна, и портреты на стенах, и тяжелые монументальные занавеси, будто бы отлитые из металла, и обновленные свежим лаком стулья, и два огромных шкафа, похожих на крепостные сооружения… Все-все здесь помнило Сашку Дутова, юного, быстроногого, горластого…
И он многое помнил. Если раньше в памяти случались некие провалы – вроде бы обрезало свет, и из головы уносились целые куски прошлого с людьми, событиями, обстановкой, пейзажами – то сейчас они все чаще и чаще стали проступать из непрозрачной глубины на поверхность. Со временем память становилась избирательной и делалась острее.
Переходя из одной комнаты в другую, вместе с шагами перелистывая страницы памяти, Дутов обошел весь дом, постоял в своей комнате – губы расстроенно задергались сами по себе, и он прижал ко рту ладонь, но понял, что вряд ли это поможет, и поспешно покинул комнату… Остановился у окна, пальцами отжал нарядную бронзовую задвижку, открыл форточку – ему не хватало воздуха, в ушах поселился болезненный звон.
Вечером у входной двери раздался звонок. Дутов, одетый в шелковый немецкий халат, привезенный из Петрограда и помещенный на видное место в гардероб, вышел в прихожую. Запахнул халат поглубже и открыл дверь.
За дверью стояли две женщины – стройные, в ладных, хорошо подогнанных гимнастерках, с офицерскими погонами на плечах – по одной звездочке при одном просвете, что соответствовало чину прапорщика в инфантерии или подхорунжего в казачьих войсках. Красивые лица были знакомы Дутову, но он не мог вспомнить, откуда их знает… И только когда заговорила та, что постарше, он вспомнил – одна из них была вдовой старшего брата Богданова, а вторая так и не успела выйти замуж за младшего.
Дутов отступил на шаг в глубину прихожей.
– Милости прошу, заходите, – проговорил он обрадованно. – Сейчас нас с вами угостят пирожками с печенкой, с яблоками, домашним крекером и хорошим китайским чаем. Заходите! – Дутов посторонился, давая возможность казачкам войти в дом.
– Может быть, в следующий раз… барин, – сказала старшая.
Это прозвучало неожиданно, в свободолюбивой казачьей среде такое обращение было чужим.
– Какой я вам барин? – укоризненно покачал головой Дутов.
– Извините, ежели что не так, ваше высокоблагородие, – гостья прижала к груди руку.
– Все так, все так, – успокоил ее Дутов, – только раз уж пришли в гости, положено в дом заглянуть и чаю испить… Иначе, какие же это гости?
Потоптавшись еще немного у порога, женщины все же покинули прихожую и, войдя в комнату, оробели.
– Как у вас зде-есь…
– Как? – с улыбкой спросил Дутов.
– Как в губернском музее. Очень много всего.
Уже за столом, после первого стакана чая, гостьи поведали, зачем явились к командиру полка.
– На фронт нам велено больше не возвращаться, – сказала Авдотья, – война, мол, для баб кончилась.
– Это кто же вам такое наплел? – спросил Дутов.
– Ваш заместитель… есаул Дерябин.
Дутов крякнул в кулак, хотел было высказаться, но сдержал себя, по-птичьи подергав крупной, коротко остриженной головой и подсунул черненый серебряный подстаканник с плотно всаженной в него посудой под кран самовара.
– Глупости все это!
– А раз велено не возвращаться в воинскую часть – значит, надо искать себе работу, – со вздохом добавила Авдотья, – чтобы стариков Богдановых накормить и самим без еды не остаться.
– Не спешите только, – поучительно произнес Дутов, – война еще не кончилась. Костер этот скоро разгорится так, что не только людям – всем чертям сделается тошно. Да и разве в станице, по хозяйству, работы нет? Или станичники отказались от земли и перестали ее обрабатывать?
– Отказались, Александр Ильич.
– Как это? – не понял Дутов.
– К нам примаки городские напросились, они теперь и станут землей заниматься. Половину урожая будут отдавать старикам Богдановым.
– Лихо, – Дутов осуждающе качнул грузной головой, взгляд его сделался задумчивым. – Откуда же приехали эти примаки?
– Из Орла. Рабочая семья. На заводе работали, а потом решили подняться с места и уехать. Я спросила у них: «Что, в Орле голодно стало?» Они ответили: «Голодно».
– Так степь наша и станет иногородческой, – озабоченно произнес Дутов. – Надо бы вопрос об этом поднять на казачьем круге, – он взял опустевший Авдотьин стакан, наполнил его чаем. Следом наполнил стакан Натальи. – Пейте, дорогие казачки. Угощайтесь.
Пирожки в доме Дутовых всегда пекли славные, кухарки у них всю жизнь работали знающие, понимали в стряпне толк – через пятнадцать минут в большом фаянсовом блюде, расписанном китайскими драконами, уже не было ни одного пирожка.
– А насчет того, что без дела останетесь, без денег – не беспокойтесь, – сказал Дутов на прощание своим гостьям, – не останетесь. Это я вам обещаю. И дело будет, и заработок.
Казачки поклонились Дутову в пояс.
Из Петрограда Дутов привез тяжелый тюк с газетами, Еремеев едва с ним справился: когда вытаскивал из вагона, хрипел, как мерин, которого надсадили неподъемным грузом.
В газетах тех была опубликована статья Дутова «Позиция казачества». Он решил, что в зале, где будет проходить войсковой круг, эта газетка никак не будет лишней. Тем более, что подавляющая часть казаков думала так же, как и Дутов, в этом он был уверен. Похоже, что казаки скоро станут единственной силой, способной удержать Россию на ногах. Того и гляди, страна шлепнется в грязь, как пьяная баба.
Ход был правильный, газеты, разложенные на креслах, сделали свое дело: Дутов стал в Оренбурге персоной номер один, каждый старик считал своим долгом подойти к «сыну генерал-майора Дутова Ильи Петровича» и пожать ему руку. «Сын генерал-майора» со стариками был особенно учтив. Старики во всяком казачьем войске – сила не просто большая, – лютая! Любую другую силу, даже если она вооружится артиллерией, перешибут запросто, а подружившись со стариками можно и до атаманской булавы дотянуться.
Планы Дутова распространялись далеко, цель была ясная, он видел ее отчетливо, до мелочей, до самого крохотного заусенца, – в общем, Александр Ильич знал, что делал. Именно тогда, в сентябре семнадцатого года, он понял уже окончательно, что станет лидером, генералом – исторической личностью, словом.
Триумф выпал на первое октября – в этот день Дутов стал Оренбургским войсковым атаманом: его кандидатуру делегаты, поддержанные стариками войска, предпочли всем иным. На плечи ему накинули шинель с генеральскими отворотами, на голову нахлобучили папаху с алым верхом, в руки сунули тяжелую булаву и усадили в широкое резное кресло: командуй, атаман!
– Любо, атаман! – выкрикнул кто-то громко, будто из пушки пальнул, и приветственный клич этот волнами покатился по залу: – Любо, атама-а-ан!
Люди оглушали друг друга криками, радовались тому, что Оренбургское войско обзавелось новым предводителем, вхожим, как гласила молва, во все властные структуры, вплоть до первого лица в России, самого главного начальника. Казаки смеялись счастливо, будто новая казачья власть сумеет сделать их богатыми и сытыми. Дутов радовался вместе со всеми.
Первым нового оренбургского атамана поздравил донской атаман – генерал Каледин, «мятежник», против которого так усердно «рыл землю» Керенский, но ничего не получилось.
Утром Дутов распахнул окно в доме, по пояс высунулся наружу, дохнул крепкого, позванивающего от лихого морозца воздуха, глянул счастливыми глазами в небо.
– Ну вот, я и вернулся к тебе, Оренбург… На белом коне вернулся.
Городские крыши тускло поблескивали в утреннем свете, над головками церквей плавал розовый цепкий туман, желтые сонные деревья стояли тихи – ни одна веточка не шелохнется, где-то недалеко горласто и беззаботно орал петух. Хорошо!
– На белом коне вернулся, – повторил Дутов и захлопнул окно.
Седьмого октября Дутов выехал в Петроград – надо было сдавать дела в Союзе казачьих войск, а заодно – постараться наладить добрые отношения с Временным правительством и с самим Керенским. Если раньше, в прежнем положении председателя Союза казачьих войск Дутов мог ругаться с Александром Федоровичем сколько угодно, то сейчас этой роскоши он позволить себе не мог, не имел права. Чтобы наладить эти отношения, придется сделать подробный доклад о положении дел в Оренбургском казачьем войске, подмаслить правителя…
Доклад Дутов сделал. Керенский остался доволен, даже подарил ему серебряные полковничьи погоны с черным кантом – генштабовские, отечески приобнял новоиспеченного атамана за плечи и сказал: