– Я очень рассчитываю на тесное сотрудничество с вами, Александр Ильич!
Из кабинета правителя России Дутов вышел с застывшей на губах улыбкой: он думал о том, что быть атаманом – дело не полковничье, а генеральское, поэтому не за горами и чин генерал-майора. Вон у коллеги Каледина – полный набор, – генерал от кавалерии. А Оренбургское казачье войско, если прикинуть да посчитать головы, по числу сабель Донскому не уступит.
В Питере Дутов остановился в хорошей гостинице – снял просторный трехкомнатный номер с видом на Невский проспект. Одну комнату, самую маленькую, соединенную дверью с коридором, отдал Еремееву, тот продолжал исполнять при нем роль ординарца, хотя положение это было временным – ординарцем при войсковом атамане должен состоять офицер, – желательно обер-офицер.
Дутов сказал об этом Еремееву, тот расстроился так, что на глазах у него даже заблестели слезы. Еремеев стер их и проговорил просяще:
– Ну, может быть, я тогда вторым номером смогу остаться? Как в пулеметном расчете… У ординарца командующего должен же быть помощник?
Этого Дутов не знал, он замешкался на несколько мгновений, потом неопределенно пошевелил ртом:
– Наверное, должен…
– Вот я им и буду, ваше высокоблагородие…
– Высокоблагородия отменены, Еремеев.
– Неважно, ваше высокоблагородие, – упрямо повторил тот, – отменены – не отменены, это не играет никакой роли. А вдруг завтра газеты напишут, что Керенский велел всем ходить по Невскому проспекту без штанов? Вы что, послушаетесь его?
Дутов на мгновение представил себе эту замысловатую картину и засмеялся.
– А новые погоны положено обмывать, – заметил он. – Всякое дерево нужно обильно полить, чтобы был обеспечен дальнейший рост. – Что предлагаешь, Еремеев?
– Достать «монопольки»[24], собрать друзей прямо тут, в гостином дворе. Фронтовых товарищей кликнуть. Вот радости-то будет…
На следующий день Дутову в Зимнем дворце был выдан министерский мандат, как полноправному члену Временного правительства: его назначили «главноуполномоченным Временного правительства по продовольствию по Оренбургскому казачьему войску, Оренбургской губернии и Тургайской области» – такое сложное и длинное название имела эта должность.
Обстановка в Петрограде оставалась сложная, по ночам часто слышались выстрелы – не только на окраине, но и в центре. В темноте было опасно ходить даже по Невскому проспекту, а уж где-нибудь на Охте или Выборгской стороне людей убивали без счета и раздевали догола. «Гопстопники» правили свой бал.
На двадцать второе выпадал большой праздник – день Казанской иконы Божией Матери – одной из главных русских святынь. Дутов, предвидя осложнение обстановки в городе, предложил провести в этот день демонстрацию казачьих сил – пусть казаки проедут в конном строю по Невскому проспекту и покажут разным смутьянам, горлопанам и дезертирам, какую мощь они собой представляют. Питер, прослышав про такое, притих.
Говорят, на это довольно болезненно отреагировал Владимир Ильич Ленин – демонстрация могла сорвать его планы по захвату власти. Наверное, так оно и было бы, но, как всегда, сыграл свою роль Керенский – он даже в собственном стане оказался чужаком и «голы» забивал только в свои ворота – запретил казачьим полкам вообще появляться в Петрограде. Чем все это закончилось – мы хорошо знаем. Через несколько дней Керенскому пришлось бежать из Зимнего дворца, натянув на себя то ли мятый дамский чепчик и юбку, то ли матросскую форму. Так он и исчез в глубинах истории, ничего приметного больше не свершив.
А Дутов благополучно отбыл в Оренбург.
Появился он в городе одновременно с заполошными телеграфными сообщениями – ничего другого телеграф уже не передавал – о том, что в стране произошла революция, власть взяли большевики, а члены Временного правительства, следуя примеру своего шефа, поспешили скрыться из российской столицы. Правда, сделать это удалось не всем. Увы.
Дутов, жалея о том, что министерскими полномочиями ему воспользоваться так и не удалось, немедленно настрочил приказ о том, что захват власти в Петрограде был совершен насильственно, поэтому власть новую вольный казачий Оренбург не признает, а посему с «20-ти часов 26-го сего октября войсковое правительство во главе с атаманом Дутовым принимает на себя всю полноту исполнительной Государственной власти в войске».
Через несколько часов о непризнании новой власти заявил и донской атаман Каледин. Снежный ком сопротивления, который впоследствии породил гражданскую войну, покатился с горы.
Юнкера Оренбургского казачьего училища заняли почту, телеграф, вокзал, вооруженные посты были выставлены на перекрестках улиц, у банка. Дутов объявил, что его родной город переводится на военное положение. Были запрещены митинги, демонстрации и вообще всякие сборища.
Большевики в Оренбурге вели себя тихо, на рожон не лезли, и тем не менее Дутов приказал закрыть их клуб, а литературу, находившуюся в помещении, швырнуть в костер, набор свежего номера газеты «Пролетарий» рассыпать на отдельные буковки. Саму газету издавать в дальнейшем запретил. В общем, действовал новоиспеченный атаман решительно, как на фронте, когда надо было вышибать германцев из окопов.
Революционный Петроград не замедлил откликнуться на действия нового оренбургского владыки – четвертого ноября в город прибыл некий Цвиллинг С.М.[25], назначенный Петроградским военно-революционным комитетом чрезвычайным комиссаром Оренбургской губернии.
Мужиком молодой Цвиллинг – ему было всего двадцать семь лет, – оказался горластым, напористым, поэтому с первых же часов пребывания в городе включился в борьбу против Дутова.
– Долой власть казачьего полковника Дутова! – азартно орал он, носясь на пролетке по улицам Оренбурга, только жесткая пыль, смешанная с ранним ноябрьским снегом, взметывалась столбами, да собаки, видя красноглазого возбужденного Цвиллинга, трусливо поджимали хвосты и при появлении грохочущей, словно броневик, пролетки, поспешно кидались в подворотни. – Да здравствует свобода! – Цвиллинг вскидывался с поднятыми кулаками в воздух, застывая в этой позе на миг, с треском опускался на сиденье, а потом снова потрясал кулаками.
Казалось, что он одновременно выступает везде – в Главных железнодорожных мастерских и в паровой салотопке, на медеплавильной фабрике и перед кыргызами, не успевшими продать свой скот на Меновом рынке, перед казаками запасного полка в депо… Промышленных предприятий в Оренбурге было более ста, и Цвиллинг за какие-то четыре дня умудрился побывать едва ли не на всех. И везде кричал:
– Долой казачьего полковника Дутова!
Дутову, естественно, регулярно доносили о выступлениях столичного крикуна, в ответ он лишь усмехался и произносил презрительно:
– Не казачьего полковника, а полковника Генерального штаба, он даже в этих вещах не разбирается, – потом делал взмах рукой – пустое, мол, и добавлял: – Холерик! А холерикам закон не писан!
Однако Дутов хорошо понимал, – голова у него уже звенела от тревожных мыслей, – надо действовать. Иначе Цвиллинг опередит его, и новоиспеченного атамана вздернут вверх ногами на каком-нибудь тополе.
Через некоторое время Дутова пригласили в Совет рабочих и солдатских депутатов. Разговор начался на повышенных тонах. Хорошо, что в Совете не оказалось Цвиллинга, иначе дело дошло бы до стрельбы.
– Вы, господин хороший, телеграмму товарищу Ленину отсылали? – спросил у Дутова казак с большим красным бантом на шинели и дергающимся нервным лицом.
В день приезда в Оренбург Дутову на стол положили телеграмму, присланную из Питера самим Лениным, – вождь пролетариата требовал от атамана Дутова, чтобы тот признал советскую власть. Ответ ему Дутов дал отрицательный.
– Отсылал, – спокойно произнес Дутов.
– Содержание телеграммы помните, господин хороший? – спросил казак.
Дутов равнодушно, не замечая холодного тона казака, покачал головой:
– Не помню.
– Я могу напомнить, – сказал казак. – Вы написали, что власть новая – захватническая, казаками никогда не будет признана и что с большевиками вы будете бороться до конца… Так?
– Примерно так.
– Не примерно, а совершенно точно, – заявил казак.
– И что же вы от меня хотите? – спокойно спросил Дутов.
– Чтобы вы отказались от старой телеграммы и послали Владимиру Ильичу новую, в которой признали бы власть большевиков.
– Нет! – произнес твердо Дутов, отсекая все пути назад.
– Почему, господин хороший?
– Это не мое личное решение, а – войскового круга.
Казак бряцнул крестами, неожиданно сделавшись задумчивым, помял пальцами горло: к решениям войскового круга он относился с уважением… Разговор тот закончился совершенно неожиданно – Оренбургский Совет рабочих и солдатских депутатов поддержал Дутова.
Это решение очень не понравилось Цвиллингу. Он сменил пролетку на автомобиль и начал носиться по Оренбургу с удвоенной скоростью, выступая на митингах перед солдатами, не раз бывал бит, замазывал синяки мукой и вновь кидался на трибуну. Голос он себе сорвал, по утрам пил сырые куриные яйца, восстанавливал связки и опять прыгал в автомобиль. Работа его приносила плоды: противостояние в Оренбурге накалилось до такой степени, что вот-вот должны были затрещать выстрелы.
Цвиллингу очень не нравился Совет рабочих и солдатских депутатов, который поддержал Дутова, и он решил членов Совета заменить. Нанося упреждающий удар, Дутов арестовал всех большевиков в Оренбурге и выслал их в глухие станицы – Нежинскую и Верхне-Озерную. Но тем не менее седьмого ноября Совет был переизбран, девяносто процентов нового состава попали в руки РСДРП(б).
Протестуя против ареста своих товарищей-большевиков, девятого ноября начали забастовку путейцы – рабочие депо и главных железнодорожных мастерских. Через двое суток в Оренбург на паровозе, – совершенно по-ленински, – в помощь охрипшему Цвиллингу прибыл чрезвычайный комиссар Оренбургской губернии и Тургайской области Кобозев