– Я с вами, Александр Ильич, – Саша прижалась головой к плечу атамана, – до конца с вами.
– Спасибо, Шура, – хрипло проговорил Дутов, стукнул донышком стакана о стол. – Пока в нашем войске держится только один военный округ – Второй. И столица округа – Верхнеуральск…
В Верхнеуральск Дутов и намеревался пробраться – там много верных людей, красными не пахнет совершенно, старики, увешанные Георгиевскими крестами и прочими наградами, прочно держат общественное мнение в своих руках, большие тракты, по которым можно было бы быстро перебросить войска, – в стороне.
Атаман вскинулся, услышав всхлип Саши Васильевой.
– За брата боюсь, – пожаловалась та, – ему же придется в Остроленской, либо в Федотовне остаться. Как бы не пропал…
Дутов шевельнул бровями, одну бровь приподнял, другую опустил:
– Не пропадет. Я ему дам охранную грамоту. Единственное что – попадаться к красным с этой грамотой опасно. Шкуру с живого спустят.
Саша вновь всхлипнула, несколько мгновений неподвижно стояла около атамана, потом отерла лицо платком и проговорила тихо:
– Чему бывать, того не миновать.
– Все, Шурка, под Богом ходим, – произнес атаман.
В Верхнеуральск Дутов ушел в сопровождении верных сподвижников. Охраны не было, из оружия – только то, что имели при себе, револьверы, шашки, да одна винтовка с тремя запасными обоймами. Саше Васильевой, которая шла вместе со всеми, атаман дал крохотный дамский «браунинг», украшенный нарядной насечкой.
– Для войны он, конечно, не годится, но застрелиться из него можно, – сказал он.
Саша невольно поежилась.
До Верхнеуральска дошли благополучно. Там он созвал войсковой круг, набрал семь отрядов и начал партизанскую войну. «Войну такую, что комиссары не имели ни одной секунды покоя около 4-х месяцев» – так писал о событиях того времени Дутов впоследствии.
Наступила весна. Ни патронов, ни снарядов у Дутова не было. Не было их и у красных. Кобозев подтянул к Верхнеуральску несколько отрядов и практически одними штыками выбил оттуда атамана.
Дутов переместился в станицу Краснинскую, где вскоре оказался буквально запечатан – его взяли в такое плотное кольцо, что из станицы даже мышь не могла выползти. Надо отдать должное красным – они научились воевать. Белые не уступали… Впрочем, и красные и белые допускали немало одинаковых ошибок. Объяснение всему этому было простое, хорошо известное: люди очень устали от войны.
В Краснинской Дутов собрал военный совет.
– Надо уходить, – мрачным голосом заявил он.
Сидевший рядом Акулинин придвинул к атаману карту:
– Куда?
Дутов ткнул пальцем в большое желтое пятно, ласкавшее глаз:
– В Тургайскую степь. В самом Тургае, насколько мне известно, находится нетронутый склад боеприпасов.
– До Тургая – шестьсот верст, – осторожно заметил Акулинин.
– Главное – вырваться из Краснинской. А в степи нас – ищи-свищи… И глаза сломаешь, и ногти обдерешь. Проще найти иголку в стоге сена, – Дутов замолчал, с хрустом помял себе пальцы, которые у него словно не имели костей, легко гнулись даже вбок.
Он походил по комнате, остановился около Акулинина, грузно навис над ним:
– Как, Иван Григорьевич, считаешь, прорвемся мы или нет?
Начальник штаба приподнялся на стуле:
– Иного выхода нет, Александр Ильич.
«Надо бы побеседовать с казаками, все объяснить, – подумал Дутов. – Люди должны знать – либо мы вырвемся отсюда, либо погибнем». На отрывном календаре, висевшем в избе на стенке, было шестнадцатое апреля восемнадцатого года. Прорыв назначили на семнадцатое.
Из Краснинской вырвались успешно, пробили двойное оцепление и ушли в степь.
Десятка три дутовцев угодили в плен – в том числе и хорунжий Климов. Он попал под пулеметную очередь, весь свинец приняла на себя гнедая Звездочка, а Климов, ахнув, перелетел через голову лошади и растянулся на земле. Подняться хорунжий не смог – подвернул себе левую ногу. Тяжело дыша, роняя кровь из рассеченной щеки, он откатился в сторону, заполз в какую-то плоскую яму, набитую влажной прелью, и затих. Через полчаса, когда бой умолк, его выволокли оттуда двое красноармейцев.
– Важная птица? – довольно промолвил один из них, колупнув пальцами звездочки на погонах хорунжего. – Офицер.
– Если бы за офицеров дополнительную буханку хлеба давали – было б здорово, – равнодушно добавил второй, – а так что офицер, что рядовой – все едино.
Климов схватился за травмированную ногу, застонал.
– Может, пристрелить его? – задумчиво спросил первый красноармеец. – Чтоб не мучился.
– Это можно, – согласно произнес второй, передернул затвор, загоняя в ствол патрон.
Климов почувствовал, как у него само по себе тревожно и очень противно затряслось лицо, он услышал свой тонкий, почти детский скулеж, возникший в горле:
– Ы-ы-ы!
Боец послушал скулеж и, повернув пятку затвора влево, поставил «трехлинейку» на предохранитель.
– Не хочет офицер умереть легко – умрет тяжело, – сказал он.
Допрашивал Климова чернобородый, светлоглазый человек в диковинном суконном шлеме, на который была нашита большая пятиконечная звезда, – такие шлемы Климов видел в первый раз. Держался чернобородый уверенно, начальственно, на пленных поглядывал презрительно. Первый вопрос, который он задал Климову, походил на выстрел из револьвера:
– Где сейчас находится Дутов?
Хорунжий поморщился от боли в поврежденной ноге:
– Не знаю.
– Он находился в Краснинской вместе со всеми?
Климов вновь поморщился, немного помедлил с ответом и нехотя проговорил:
– Да.
Чернобородый стянул с головы диковинный шлем, хрястнул им о стол:
– Опять ушел, гад! И как мы его не удержали в станице – непонятно. Ведь такое плотное кольцо было, столько народу стояло в оцеплении – а он ушел! Умудрился… Сквозь пальцы просочился. Вот нечистая сила!
Поймав презрительный взгляд чернобородого, Климов поежился, будто за воротник к нему прошмыгнула ледышка, и сам решил быть презрительным – сжал глаза в высокомерном прищуре и подергал уголками губ:
– Нечистая сила – это вы, а не Александр Ильич. Вам никогда его не поймать!
– Врешь, белый! – Чернобородый вновь хрястнул шлемом о стол. – Поймаем! И на первом карагаче вздернем.
– Не поймаете, – упрямо повторил Климов, – пупки развяжутся.
Покосившись на Климова удивленно и зло, чернобородый молча пошевелил губами, что-то прикидывая про себя, потом вяло взмахнул рукой и выкрикнул в открытую дверь коридора:
– Увести беляка!
Климова подхватили два красноармейца и уволокли. Вечером, уже в темноте, ему сказали:
– Ты, белый, не представляешь для нас никакой ценности. Утром тебя расстреляем!
– Чего ждать утра? – насмешливо проговорил он. – Расстреляйте сейчас – и дело с концом.
– Темно.
– Я вам фонарь подержу, подсвечу, чтобы видно было.
– А чего так торопишься на тот свет, белый?
– Противно дышать с вами одним воздухом.
Это был совсем другой Климов, которого не знали ни друзья, ни подчиненные, ни начальники, ни недруги. Это был человек, рассерженный на жизнь, – сухарь, размоченный в теплой крови, для которого жизнь, еще вчера значившая буквально все, сегодня не значила ничего…
– Ну, сказал беляк чего-нибудь путного? – спросил командир, который допрашивал Климова, когда тот был готов кататься по полу от боли, раздиравшей ногу.
– Абсолютно ничего.
– Не боится умереть?
– Не боится. Готов хоть сейчас встать под стволы и посветить фонарем.
– Ну так и поставьте его, – нахлобучив на голову суконный краснозвездный шлем, командир вышел.
Климова выволокли в сад.
Ни сожаления, ни злости, ни страха, ни боли – ничего уже он не чувствовал, все это осталось в прошлом, застряло в путанице его жизни. Было одно – усталость. Донельзя изматывающая.
Ни одного живого места не было на теле Климова, и в душе тоже не осталось ничего живого – все покалечено, смято. Поэтому, чем раньше он уйдет из этого мира, – тем будет лучше. Да еще в душе сидела тоска – далекая, зажатая, будто попала в капкан, потому и не такая пронзительная. Раньше Климов тоске сопротивлялся обязательно, сейчас же не было ни сил ни желания.
Откуда-то из степи, из простора, у которого ни конца, ни края не было, принесся ветер, приятно омыл лицо хорунжему, и Климов улыбнулся. Светлая улыбка его оказалась неожиданной для конвоиров. Они переглянулись.
– Слушай, господин хороший, – один из них толкнул хорунжего прикладом винтовки, – ты случайно с катушек не слетел?
Климов качнул головой:
– Нет.
Сад был молодой, еще не окреп после ударов лютых зимних ветров, гнулся к земле, словно хотел зарыться в нее. Из степи снова пахнуло ветром, Климову вдруг почудилось, что он слышит голос жаворонка. Рано ему петь, эти птицы прилетят сюда не раньше, чем через полмесяца, да и не поет жаворонок ночью. И тем не менее Климов отчетливо слышал пение жаворонка – словно голос с неба, специально посланный, ободряющий.
– Становись под яблоню, господин хороший, – приказал Климову один из конвоиров, старший. – Дальше не пойдем.
Климов встал под яблоню. Старший удрученно поцецекал языком:
– Не годится. Не видно, куда стрелять.
Из расплывающейся мги сада вытаял чернобородый, сдвинул на затылок суконный шлем.
– Ну что?
Климов, услышав его голос, хрипло рассмеялся:
– Вы не то, чтобы провести войсковую операцию, вы даже толком расстрелять человека не можете, – издевательски произнес он. – Вояки – голые сраки! Принесите мне фонарь, я же просил!
– Он над нами измывается, товарищ командир, – возмущенно взвизгнул один из красноармейцев.
Чернобородый сдвинул шлем с затылка на нос.
– Напрасно ты так считаешь, беляк, – угрюмо проговорил он и выкрикнул, нехорошо напрягаясь лицом: – Принесите кто-нибудь фонарь!
Один из конвоиров закинул винтовку за плечо и спешно потопал в дом, через несколько минут вернувшись со старенькой, слабо помигивающей плоским пламенем «летучей мышью», приподнял ее, освещая пленника.