– То задастый… звал меня Шуркой. То ты так зовешь, – Васильева лениво прогнулась, вкусно хрустнула костями. – Ничего нового.
Удалов поспешно налил в стаканы водки, придвинул:
– Выпейте, мужики. Самое первое дело с мороза.
– Хорошо, хоть ты дома оказался, не то пришлось бы куковать на трескотуне, – Потапов залпом выпил, притиснул к носу рукав.
Васильева, ухватив крепкими пальцами тарелку с картошкой за край, придвинула ее к прапорщику:
– Ешьте, господин офицер!
Потапов вяло махнул рукой:
– В горло ничего не лезет.
За окном голодно взвыла метель, переплет рамы затрещал. Удалов вытянул голову:
– Похоже, стреляют где-то.
Воевать не хотелось никому – ни единому человеку в Оренбурге. Вполне возможно, что и атаману Дутову не хотелось…
Но для того, чтобы выжить, надо было воевать…
Дутов не спал всю ночь, прилег только, когда получил сообщение, что Валидов с заговорщиками отбыл в Уфу. Спал он, не разуваясь, в сапогах и галифе, китель повесил на спинку стула. Проснулся через полтора часа, пухлощекий, свежий, здоровый, потянулся с подвывом и резким движением сбросил ноги на пол. Пробудила его необычная тишина, способная вогнать в оторопь кого угодно, атаман послушал её несколько мгновений, но ничего опасного для себя не обнаружил и ощутил голод.
Денщик принес крынку свежего, только что из-под коровы молока и длинную французскую булку. Дутов улыбнулся неожиданно счастливо, раскрепощенно – все было, как в далеком, но очень памятном детстве.
Расправившись с молоком и булкой, атаман вызвал к себе Акулинина. За последний год тот стал для него одним из самых близких людей. Генерал явился быстро, будто находился в соседнем – штабном, – вагоне, состыкованном с салоном атамана.
– Ну что, Иван Григорьевич, известно что-нибудь про ночное совещание, которое наши противники проводили в караван-сарае? Я имею в виду детали… А?
– Все известно, Александр Ильич. Предатели и есть предатели… Ничего нового не приняли. Валидов предлагал с помощью солдат-башкир арестовать вас, – Акулинин показал пальцем на атамана, потом ткнул себя в грудь, – арестовать меня и еще несколько человек – высших чинов Оренбургского войска… Сил для этого у Валидова было предостаточно. Но что из этого получилось – видите сами, – Акулинин не сдержался, на полных губах его под рыжими усиками появилась довольная улыбка.
– А что в других пунктах решения мятежников?
– Объявили населению, что адмирал Колчак – самозванец, что приказы его не следует выполнять – пускать в печки на растопку, подчиняться де надо только Комучу. Но мнения на этот счет на тайном совещании разделились…
– Кто выступил против?
– Наши старые знакомые – Каргин и Махин.
– Чем же они мотивировали?
– Посчитали, что такой поворот может развалить фронт.
Дутов задумчиво потеребил пальцами подбородок.
– Значит, мозги свои растеряли еще не до конца…
– Как видите, Александр Ильич, – Акулинин усмехнулся вновь и повторил вслед за атаманом машинально: – кое-что, сохранили.
Атаман сжал правую руку, постучал по стенке вагона.
– Актюбинскую группу Махина[53] надо обязательно усилить, – проговорил он тихо и зло, – на должности полководца не может сидеть оренбургская проститутка. Даже с погонами полковника Генерального штаба.
– Согласен, – эхом отозвался Акулинин. Полковника Генерального штаба Махина он не любил. – Предлагаю на место Махина назначить генерал-лейтенанта Жукова, – сказал он.
– Толковая мысль, – похвалил верного помощника атаман.
Генерала Жукова он знал хорошо. В годы войны с германцами тот командовал Третьим Оренбургским казачьим полком, затем бригадой и, – уже в мутном семнадцатом году, – кавалерийской дивизией.
Вечером Махин получил командировочное предписание отбыть по делам войска в Омск. Он отбыл и оттуда уже не вернулся. Понял, что в Оренбурге уже и шага ступить не сумеет без повеления атамана Дутова – в конце концов его найдут с перерезанной глоткой где-нибудь в канаве или в одном из тесных душных номеров караван-сарая, – и через некоторое время уехал за границу.
Спустя сутки контрразведка донесла, что член Учредительного собрания эсер Вадим Чайкин поспешно отбыл в Туркестан, – там он, вероятно, затаится на ближайшие месяцы – и это тоже устраивало Дутова.
Дутов дал указание созвать съезд округа, казаки собрались на свою традиционную «топтучку», выпили молочной монгольской водки, попавшей в Оренбург с оказией и лишили Каргина занимаемой должности. Каргин плевался, кричал, что его предали, грозил отрубить Дутову голову, размахивал шашкой, но ничего поделать не мог. В конце концов он напился и успокоился.
Башкирские полки, все четыре, были выведены из Оренбурга – ими решили усилить правый фланг Бузулукской группировки и прикрыть территорию Башкирии от возможного наступления красных. Оказалось, Валидов изменил белому движению, переметнулся на сторону красных, сумел разложить часть башкирских полков, и те перешли вместе с ним на сторону противника. Другая часть просто-напросто оставила окопы и разбежалась по многочисленным селам близ Уфы.
Лишь незначительное количество солдат в лохматых бараньих папахах осталось в армии атамана, но надеяться на них было нельзя – они все чаще и чаще стали поглядывать в родную сторону и при первом же удобном случае стремились удрать в степь. Атаман Первого казачьего округа оказался в одиночестве, ну а одному ему свернуть голову не представляло особого труда.
Политические противники Дутова были ликвидированы. Атаман махнул по этому поводу пару стопок коньяка, похрустел пальцами и объявил с мрачным видом:
– Неприятности наши на этом не закончились.
– Чего же будет еще? – смешно подергав щеточкой усов, спросил Акулинин.
– Наступление красных. В ближайшее же время.
– Почему вы так считаете? – Акулинин был с атаманом то на «ты», то на «вы», атаман с Акулининым – тоже.
– Красные не хуже нас осведомлены о том, что на месте сбежавших башкиров – дыра. Заткнуть ее нам нечем. Остается одно, Иван Григорьевич – ждать незваных гостей.
Атаман как в воду глядел – красные не замедлили пойти в наступление. Правый фланг Бузулукской группировки оказался голым – не увидеть это мог только слепой, а у красных слепых не было. И командиры у красных имелись толковые – Фрунзе, Чапаев, Гай, – не менее десяти таких, кого бы Дутов не прочь был переманить в свое войско и дать этим людям генеральские звания.
Прошло еще немного времени, и большевики заняли Уфу и Стерлитамак, и начали спешно обходить с севера Оренбург.
На юге они тоже не сидели сложа руки – морозным декабрьским днем выбили дутовцев из Илецкой Защиты, расположенной в шестидесяти километрах от Оренбурга.
Если северный рывок красных атаман ожидал, то к наступлению с юга готов не был. Как писал Акулинин, «Оренбургскому командованию пришлось спешно производить сложные маневры и перебрасывать войска с одного участка на другой. В полках ощущался недостаток в оружии, патронах и теплом обмундировании, усталость казаков».
Началось моральное разложение, запахло бедой. Бои шли настолько жестокие, что атамана Дутова упрекали в том, что он в этих боях положил практически все мужское население Оренбургского казачьего войска…
В ночь на двадцать первое января девятнадцатого года Дутов вынужден был оставить Оренбург. «С потерей Оренбурга армия потеряла свое сердце», – написал атаман, покидая столицу казачьего войска.
Он развивал в себе талант публициста, приказы он сочинял такие, что, сброшюровав вместе, их можно было читать как единую книгу. Его эссе «Наблюдения» касались обстановки в стране, власти, исторического прошлого. Свет увидели и «наблюдения», посвященные женщине, хотя в них звучали в основном библейские и римские имена: Аспазия, Семирамида, Корнелия – мать Гракхов, погибших в борьбе с сенатскими воротилами за осуществление реформ. Лишь в последних строках, Дутов вспомнил о русских женщинах – киевской княгине Ольге, Евпраксии Рязанской, Марфе-посаднице. Атаман становился все более и более оригинальным.
За Оренбургом был сдан Орск. Территория Первого округа целиком перешла к красным. Оренбургское правительство, штабы армии и округа, губернские учреждения, окружной суд и палата, два кадетских корпуса (Неплюевский и Оренбургский), военное училище, Николаевский женский институт переехали в Троицк. Впрочем, учебные заведения вскоре отправились дальше, в Сибирь. Туда же направились наиболее дальновидные и богатые оренбургские граждане – поняли, что оставаться в городе нельзя.
Все трещало по швам. Дутов не знал, куда, к кому ему прислониться, от кого можно ожидать помощи. Связь с Сибирью была прервана, Колчак ничем не мог помочь оренбуржцам, хотя на помощь адмирала Дутов очень рассчитывал.
– Я не знаю, что делать, – жаловался атаман Акулинину, прижимая ладони к крупной, коротко остриженной голове. – Чехословаки побросали свои позиции и драпанули на восток… Красные выжимают из нас последние соки. Что делать?!..
Генерал Акулинин к моменту появления своих воспоминаний был уже глубоким стариком-пенсионером, и запоздало лил «воду» на собственную мельницу, делая это очень старательно, чтобы ни одна капля дорогой влаги не пропала даром: «Оренбургское командование не ограничивалось защитой одной войсковой территории. В ущерб своим краевым интересам, когда того требовала общая обстановка, атаман Дутов посылал целые полки на поддержку соседних фонтов, которые как раз нуждались в коннице. Условия, в которых приходилось бороться оренбургским казакам, были чрезвычайно трудные».
Короче говоря, Дутов вчистую продувал свою партию, выражаясь языком дворников 1920 года, и всякое объяснение, – да еще задним числом, – почему это происходило, достойно только грустной насмешки. Легких условий не было ни у кого – ни у Колчака, ни у Деникина, ни у Фрунзе, ни у Тухачевского…
Акулинин объясняет свои трудности тем, что в крае не было никакой серьезной промышленности, кроме мукомольной, кожевенной и мыловаренно