ым, они оказались загнаны в угол. Южную армию вновь переименовали в Оренбургскую, и во главе ее опять встал Дутов. Начальником штаба был назначен генерал Зайцев[59]. Атаману очень хотелось, чтобы на эту должность вернулся Вагин, к которому он успел привыкнуть, либо кто-нибудь из генералов более близких, но стало не до жиру, и атаман согласно наклонил голову: пусть будет Зайцев.
Оренбургская армия начала отступать – драпала так, что красные части за ней не поспевали – в степи лишь могильные холмики вырастали. Дутов грешным делом даже всплакнул – станичников было жаль. Продуктов, лекарств и патронов не хватало, по степи гулял голод, свирепствовал тиф. Дутов понял – если он встанет на пути бегущих, его просто-напросто изрубят шашками. Атаман потемнел и похудел от забот, от понимания бесперспективности боевых действий, от того, что давно не ел нормальной горячей еды.
К середине октября тиф выкосил половину Оренбургской армии. Была надежда, что зима и болезни остановят красных, тогда, оторвавшись от них, можно отдышаться, прийти в себя, но надежда эта оказалась тщетной – красные не останавливались ни на миг. Шестнадцатого октября они заняли Петропавловск, оседлали железную дорогу и погнали по ней Дутова на восток.
Несся атаман по «колесухе» со скоростью курьерского поезда, да оглядывался, боясь, что части Пятой советской армии ворвутся к нему в тамбур вагона. Плохо было атаману. Рассчитывал он остановиться на Ишиме, но красные поднажали, и Дутов перелетел через реку, не сбавляя скорости и теряя людей.
Удалось задержаться на линии Атбасар – Кокчетав и приготовиться к обороне. Но шестого ноября поступило пренеприятнейшее известие – пал Омск, столица Верховного правителя. Пришлось снова собирать вещички и катиться дальше. И – изобретать новые методы борьбы.
Дутов начал подумывать о партизанской войне. И опять смешали все карты красные – они с севера устремились на Акмолинск и овладели им. В тылу у Дутова сложилась угрожающая обстановка – слишком много там скопилось неприятеля, – и части атамана продолжили отступление.
Над мерзлой степью нависло плоское выстуженное небо. Полог его целиком, от края до края, был будто выкован из серого металла, на котором ничто не задерживалось – ни звезды, ни луна, ни солнце. Даже облака, и те соскальзывали с плотного чугунного полога, их место быстро занимали другие.
Платонов, небритый, с обожженным морозом лицом, выманил из норы сонного недоумевающего сурка, и в то же мгновение из винтовки его сшиб калмык. В крохотной низинке друзья развели костер, в закопченный котелок напихали снега и сварили сурка.
На запах еды сбежались голодные тощие солдаты – они были готовы смести горстку счастливцев, но над котелком поднялся Платонов и демонстративно подкинул в руке карабин:
– Ребята, не шуткуйте!
Солдаты, рыча, отступили от костра. Калмык зачерпнул ложкой немного варева, подул на него, причмокивая вкусно, попробовал:
– Соли мало.
Соль так же, как и хлеб, шла на весь золота. Платонов вздохнул, перебросил карабин из одной руки в другую, достал из кармана шинели мешочек:
– Расходуй с умом.
С похлебкой расправились в несколько минут. Последним на дно чугунка запустил ложку Еремей, ничего не выскреб и, облизав ложку, сунул ее в заплечный мешок. Крякнул с невольной досадой:
– Мало!
– Зверья в степи совсем нет. Я тут бывал раньше, охотился, – сказал калмык. – Здесь и лисы были, и волки, и коз много.
Еда из-под каждого стебля смотрела. А сейчас…
– Ушла еда на юг, – Еремей вздохнул, – война отогнала.
Потапов согласно кивнул.
– Было бы в армии больше коней и верблюдов – зарезали бы, – сказал он, спрятав ложку в карман.
Прапорщик вытянул вдруг голову, поспешно вскочил с места, гулко пристукнул каблуком одного сапога о другой и рявкнул сипло:
– Встать!
Вдоль костров шел в высокой казачьей папахе Дутов, за дни и месяцы отступления он стал еще меньше, совсем сдал в весе и росте, с серого лица устало смотрели черные глаза. Сапоги у атамана, несмотря на походные условия, были начищены до блеска. Он медленно двигался вдоль костров, прикладывая руку к папахе, останавливался, что-то говорил греющимся солдатам, шел дальше.
За атаманом вплотную, не отставая ни на шаг, перемещался ординарец – дюжий есаул, с торсом, плотно перехваченным кожаными ремнями. Есаул предусмотрительно расстегнул кобуру маузера, готовый в любую секунду прикрыть атамана. Поскольку Дутов занимал сейчас главную казачью должность в России и ему подчинялись все казачьи части от Терека и Екатеринодара до Хабаровска и Никольск-Уссурийска, то и в ординарцах у него теперь ходил не безродный Еремей Еремеев, а казак в хорошем офицерском чине – есаул Мишуков.
Подойдя к костру прапорщика Потапова, атаман увидел старых знакомых, улыбнулся слабо, через силу.
– Здравствуйте всем вам, – произнес сипло. Со вздохом качнул головой: – Сколько верст вместе пройдено, а?
– О-о, ваше высокопревосходительство, – протяжно начал Еремеев.
– Что-то ты ко мне по-старорежимному обращаешься, – Дутов по-простецки, будто классный дядька, покачал головой. – Превосходительства и высокоблагородия еще Керенским отменены.
– Зато звучит как здорово, Александр Ильич! – Еремеев указательным пальцем правой руки потыкал в небо. – Песня!
– Голодно, прапорщик? – неожиданно обратился атаман к Потапову.
Потапов вытянулся:
– Держимся!
– Продержитесь еще немного, – тон атамана сделался просящим, – пройдем степь, селений будет встречаться больше… В селах есть продукты, нас накормят.
– Держимся, господин атаман, – повторил Потапов, скребнул сапогами по снегу. – Не подведем.
– Верю, – тихо и благодарно проговорил Дутов, двинулся дальше.
Вместе с военными через степь уходили и гражданские, опасавшиеся прихода большевиков, упаковавшие все самое ценное в баулы и рванувшие вслед за Дутовым. В никуда. Те из них, кто был побогаче, купили себе верблюдов и в походе мерзли под ветром, покачиваясь на верху между горбами, те, кто победнее, шли пешком, с трудом разгребая снег и глухо стеная. Военным было в этом походе трудно, гражданским – еще труднее.
Верблюды лежали на снегу, окружая полукольцом их табор, поглядывая на людей отрешенно и высокомерно, как по команде начиная жевать жвачку – по команде и останавливаясь. В центре табора, на небольшом жестком ковре, свернутом в трубу, у пламени костра сидела тихая, скромная женщина с маленькой головой и волосами, забранными на затылке в пучок. Увидев подходящего к костру атамана, она подняла темный печальный взор, улыбнулась ему.
– Ольга Викторовна! – атаман опустился перед женщиной на одно колено, поцеловал ей руку. – Устали?
– Устала, – тихо отозвалась женщина, у нее было очень милое молодое лицо.
– Потерпите еще немного, – попросил Дутов, – скоро полегче станет.
Женщина потупила голову, произнесла со вздохом:
– Я потерплю, – и, словно бы почувствовав что-то, улыбнулась Дутову, – я вообще очень терпеливая, Александр Ильич. Крест свой буду нести до конца… Не дрогну.
Атаман вновь поцеловал ей руку.
– Спасибо, Ольга Викторовна! – Дутов приподнялся, пошарил глазами вокруг. – Кривоносов, не изображай из себя разведчика! Где ты?
Из-за верблюда, лежавшего на снегу, будто сытый кот с подогнутыми под брюхо ногами, поднялся смущенный казак, поправил на голове папаху:
– Здесь я!
– Чего ты там делаешь?
Кривоносов засмущался, запоздало отвел взгляд в сторону:
– Да я это…
– Чего – это?
– Чтоб, значит, не мешать вам…
– Ты нам совсем не мешаешь, – атаман рассмеялся, не выдержав. – Поставь-ка лучше на костер чайник. Мы с Ольгой Викторовной чаю попьем.
Поспешно прижав ладонь к виску, Кривоносов отбежал в сторону, напихал в чайник чистого снега. Ординарец Мишуков распахнул узел, который нес в левой руке – правая лежала на кобуре маузера, – раскинул его на снегу.
В узле оказалось еще довоенное печенье, на котором искрились мелкие рисинки спекшегося сахара, несколько крупных, сизого неаппетитного цвета мармеладин и глиняная банка с надписью «сибирское топленое масло» – популярный оренбургский продукт. Масло это продавалось во многих городах России, поставляли его и за границу… У Кривоносова, когда он увидел эту глиняную черепушку, даже в горле запершило: слишком памятны были эти горшочки по детским годам…
Атаман сжимал в пальцах руку Ольги Викторовны, прикладывался к ней губами и произносил ничего не значащие фразы. Впрочем, если бы он произнес их один раз, слова эти кое-что еще бы значили, но от бесконечных повторений они сделались тусклыми, стерлись, поэтому Ольга Викторовна, слыша их, ничего не отвечала, а лишь кивала головой…
– Потерпите еще немного, голубушка, скоро будет легче…
– Да, да, да…
Дутов откинулся назад, с жалостью оглядел женщину, едва касаясь пальцами, разгладил крохотные морщинки на ее лице, проступившие за время похода, жалость еще больше овладела им, внутри родился странный тихий скрип, словно бы в человеке этом что-то перевернулось, глаза заблестели, и Дутов вновь поспешно ткнулся губами в руку Ольги Викторовны.
Чай в степи, у костра, на привале восхитителен, в такие часы Дутову всегда вспоминался чай его детства, когда отец мотался с полком по бухарским и хивинским пескам, а семья – вместе с ним. Обедать и ужинать приходилось на просторе, в затенях песчаных барханов, на пропахшей конским по́том кошме – это отпугивало змей. Иногда казаки вообще брали с собой в поход веревки, связанные из конских пут, обкладывали ими места стоянок – лучшего способа отогнать от себя гюрзу или кобру нет.
Дутов втянул в себя воздух, ему показалось, что он чувствует, слышит, зримо осязает запах детства – того самого детства, которое он всегда помнит и которое всегда остается с ним. Кривоносов поспешно разлил по кружкам чай.
Темное плотное небо над степью неожиданно раздернулось – что-то там произошло, в разрыве образовалось острое светлое пятно – то ли солнце это было, то ли луна, то ли чье-то око, не понять. По кострам, по снегу, по сидящим людям пробежался проворный луч, Дутов проследил за ним и улыбнулся: светлый луч – знак добрый словно намек, что поход их окончится благополучно.