Ветер, примчавшийся из-за низких, крайних домов Лепсинска, похожих на саманные клетушки, принес аппетитный запах свежего, хорошо просушенного сена, прошлогодних дынь и еще чего-то, неясного, сложного. Дутов попробовал определить, что же содержит в себе этот неясный, тревожащий душу запах: дух домашней еды, кумыса, вяленого мяса, поделок шорника?
Не сразу он понял, но понял очень отчетливо – это дух дороги. Надо снова собираться в путь – пора покидать родную землю. Только что вроде бы остановились, обжились – и снова надо трогаться… Когда это кончится?
Не было ответа Дутову. Не было ответа никому из тех, кто находился рядом с ним… Он миновал казака, стоявшего около крыльца на часах, и вошел в дом, выкрикнув зычно, стараясь громкостью голоса, резкостью его подавить квелость, засевшую внутри:
– Оля!
Когда жена появилась в прихожей, атаман произнес печально, буквально чеканя каждую букву, – словно бы приказ отстучал на «ундервуде»:
– Оля, пакуй вещи! Мы уезжаем.
– Куда? – озадаченно спросила жена.
– Отступаем. Все дальше и дальше… – Дутов не выдержал, махнул рукой – жест был безнадежным: – Туда, где нет русских.
Ольга Викторовна прижала ладони к щекам и покорным печальным эхом повторила вслед за мужем:
– Туда, где нет русских… – лицо у нее мелко задрожало, глаза наполнились слезами, она глянула в окно. – Боже! Саша, я чувствую, мы никогда с тобою больше не увидим России.
Дутов насупился, поерзал губами. Перед ним приоткрылась страшная истина, о которой он старался не думать, – а ведь они действительно никогда больше не увидят Россию. Нижняя половина лица у него затряслась, он поспешно шагнул к жене и обнял ее.
– Олечка… Оля. Успокойся, пожалуйста, – с нежностью, на которую только был способен, ощущая, что озноб и боль пробивают его насквозь, Дутов погладил жену ладонью по спине, по худым, острым, будто два крылышка, выступившим лопаткам. Прихватил завиток волос на шее, ощутил острую жалость, возникшую в нем. – Не надо, Оля, – попросил он, – ну, пожалуйста…
Дутову стало муторно. Неужели все, что составляло его жизнь, было связано с его заботами, его болью, надеждами и песнями, останется в России, здесь? И никогда больше не вернется?
Нет, вернется! Для этого гражданскому губернатору Семиреченского края надо вновь надеть военную форму и взяться за оружие. Из Бориса Владимировича Анненкова, несмотря на постоянное бряцанье шашкой, грозный вид и зло сжатые губы, воин плохой.
– Мы вернемся сюда, Оля, – судорожно глотая слова, прошептал Дутов, – обязательно вернемся… Верь мне, так оно и будет.
В марте в горах еще нет прочных троп, надежных камней, за которые можно ухватиться или поставить на них ногу – все покрыто скользким льдом. На склонах постоянно набухают тяжелые лавины, готовые сорваться вниз не только от выстрела, – лавины в марте срываются даже от простого хлопка ладоней – дышат опасно, шевелятся.
Дорога в Китай была закрыта, но дутовцы пошли по этой дороге: не было у них ни иного выбора, ни пути иного.
Потапов в последнее время сдружился с Дерябиным. Хотя и в званиях своих, и в возрасте они были разные, но объединяло их одно: оба они были уроженцами Тульской губернии – один родился по одну сторону губернского города, второй – по другую. В Тулу их родители ездили на ярмарки за товаром, отцы в Туле выбирали ружья для охоты, в одном и том же магазине, хотя друг с другом знакомы не были.
Когда отступающая колонна дутовцев подходила к горам, по срезу которых пролегала граница, Дерябин неожиданно остановил коня, лицо у него странно задергалось, перекосилось, из груди вымахнул глубокий, едва слышный всхлип.
– Куда же я без России? – пробормотал он смято. – Кому я в Китае нужен? – казак исподлобья глянул на обледенелый, схожий с камнем снег, перевел взгляд на безмятежные, колюче посверкивавшие на солнце горы. – Кому?
Отряд, шедший с ним, остановился без всякой команды. Бойцы окружили командира, – ожидали, что скажет. Мимо тянулась нескончаемым потоком усталая, ко всему безразличная колонна отступающих. Иной боец вскидывал порою голову, оглядывая идущих рядом, и про себя недоумевал: «Почему такая силища отступает?».
Наконец Дерябин выпрямился в седле.
– Друзья мои, – произнес он тихо, – мы самоотверженно, честно боролись… Не наша вина в том, что мы проиграли эту борьбу. Но борьба борьбой, а Россия Россией, – в горле у Дерябина что-то забулькало, несколько мгновений войсковой старшина не мог справиться с собой, крутил головой беспомощно, потом справился, втянул сквозь зубы воздух и продолжил: – Россия у нас одна. Покинуть ее я не могу. – он замолчал и вновь обвел глазами людей. – Кто хочет остаться со мною – оставайтесь, будем вместе бороться дальше, кто хочет идти в Китай – идите!
С Дерябиным остался весь отряд – ни один человек не ушел от своего командира. Остался и Потапов.
– Куда я от земляка, – пробормотал он озадаченно, приподнялся в стременах, провожая взглядом колонну. Где-то там находились Еремеев, Удалов, калмык Африкан – люди, с которыми он успел побрататься – не разглядеть. – Ох, неладно как получилось, очень неладно – попрощаться с мужиками не успел.
Потапов сморщился, стряхнул что-то с глаз и отвернулся в сторону.
Вечером, когда отряд Дутова втянулся в ущелье и по обледенелому, заснеженному руслу его начал карабкаться вверх, атаман неожиданно охнул и, переломившись в пояснице, ткнулся лбом в шею коня. К Дутову кинулся ординарец Мишуков:
– Александр Ильич, что случилось?
Атаман не ответил – он находился без сознания.
– Помогите кто-нибудь! – закричал Мишуков тонким обеспокоенным голосом. – Помогите снять Александра Ильича с коня!
Повозок в колонне отступавших не было – все повозки остались у гряды гор.
Привести в сознание Дутова не удалось – он хрипел, задыхался, глаза его закатывались, на вопросы не отвечал. Сколько врач ни пробовал заглянуть в глаза, ничего не получалось: были видны только белки, врач скорбно вздыхал и в очередной раз брал синими замерзшими пальцами атамана за запястье, щупая пульс.
– Ну что с Александром Ильичом? – каменной глыбой нависал над доктором Мишуков.
Тот скорбно вздыхал и, не отвечая ординарцу, поджимал губы.
– Что с атаманом? – подступал к нему Мишуков, зло вращал глазами, будто отпетый разбойник. – Ну!
Наконец врач вынес вердикт:
– Тиф!
Когда к мужу попробовала пробиться Ольга Викторовна, доктор неожиданно выказал профессиональную твердость и остановил ее дрожащей синюшной рукой:
– Стоп, сударыня! Это опасно!
Далее атамана везли, как куль, привязывая веревками к седлу; в трудных местах, где лошади срывались с обледенелых тропинок и с тоскливым долгим ржанием уносились вниз, окутанные алмазно поблескивающей пылью, Дутова снимали с седла и несли на руках.
Солнце вскоре исчезло, небо плотно затянуло ватой, стужа начала пробивать людей насквозь. Лица казаков сделались белыми, страшными, губы вспухли. Одному бедняге ножом отсекли отмороженные черные пальцы – иначе через сутки пришлось бы отсечь всю руку. Случалось, люди срывались в пропасть, кричали оттуда, еще живые, просили помочь, но доставать их даже не пытались – бесполезное дело.
Кривоносов шел рядом с Ольгой Викторовной, страховал ее, иногда останавливался и печальными глазами смотрел назад, на хвост длинной усталой колонны, на мерзлые угловатые скалы, щурился жалобно, моргал словно в глаза ему что-то попало и, круто развернувшись, догонял Ольгу Викторовну.
– Скажите, Ольга Викторовна, – спрашивал он молящим тихим голосом, – мы в России еще находимся или уже в Китае?
Ольга Викторовна вздрагивала, будто от удара, осматривалась беспомощно:
– Не знаю, Семен.
– По-моему, мы еще по России топаем. Но скоро будет Китай.
– Не знаю, Семен, – привычно отвечала Ольга Викторовна. Она все бы отдала, чтобы остаться, но выбора у нее не было.
– Россия это, Россия, – успокоенно бормотал Кривоносов, словно бы хотел утвердиться в мысли, что Россию ему чудным образом не удастся покинуть – раскрывал облезшие, сочащиеся кровью губы в улыбке и умолкал.
Китай начинался за лютым, находящимся на огромной шестикилометровой высоте перевалом Кара-Сарык. Прежде чем оказаться в Поднебесной, надо было одолеть несколько опасных отвесных стен. Перед каждой из них у людей сами по себе закрывались веки и невольно кружились головы. Но глаза страшились, а руки делали. Позади оставались морозные пространства, усеянные трупами. Там оставалась Россия, впереди их ждала неизвестность. Лица людей были черны.
Дутов по-прежнему находился без памяти. Его перевязывали веревками, как куклу, делали ложе из ковра, снова перевязывали и спускали со стенок вниз, прямо в подставленные руки добровольцев. Иногда атаман, пребывая в беспамятстве, выгибался дугой, хрипел, закусывал себе язык, и тогда врач деревянной ложечкой осторожно освобождал язык, давал возможность немного дохнуть воздуха.
Самым страшным перевалом оказался сам Кара-Сарык, он словно бы навис и над Китаем – с одной стороны и над Россией – с другой. Поглядывал и туда и сюда страшными ледяными зрачками, плевался снегом, осколками камней и смерзшимися кусками льда, сваливал вниз на людей многотонные лавины. Если удавалось кого-то накрыть, хохотал гулко, злобно, крутя веретеном мелкую твердую порошу, если затягивал петлю на чьей-нибудь шее, хохотал радостно. Ветры прятались здесь в каждой расщелине. Страшный это был перевал. Дутов будто почувствовал в своем беспамятстве приближение опасности, неожиданно затих. Его тело сделалось меньше, ровно он усох, хрип, раздававшийся из-под края ковра, стал неприметным, а потом и вовсе исчез.
На перевале, на нижнюю страховку были отправлены два урядника – калмык и Удалов, недавно нацепивший на погоны лычки. Все спускались с округлого, похожего на большую ковригу многослойного плато, пышущего льдом, выбирали веревки и показывали пальцами на задымленную глубину пространства. Людям чудилось, что они видят в далекой дали, в тумане, что-то зеленое, некий расцветающий по весне оазис, растягивали губы в улыбке – неужели скоро всем мучениям конец? В следующее мгновение на лица вновь наползало неверящее выражение…