Когда спускали атамана, неожиданно лопнула одна из веревок – угодила на острое, опасное обколотое ребро и распустилась отдельными витыми кудряшками. Калмык, приготовившийся вместе с Удаловым принять Дутова в вытянутые руки, замер: сейчас Александр Ильич сорвется… Хорошо, кроме одной веревки ковер был перехвачен второй, страховочной, – она натянулась и также скользнула по каменному срезу, как по лезвию ножа. Африкан напрягся, закричал так, что над его головой задрожал серый воздух:
– Сто-о-ой!
Казаки, находившиеся наверху, под самыми облаками, замерли. Ковер, в который был закутан атаман, качнулся раз, другой и остановился. Калмык стоял с вытянутыми руками, ждал. Удалов вдруг демонстративно сунул руки в карманы и отвернулся в сторону.
– А по мне – плевать, – произнес он едва слышно, – по мне хоть хлопнулся бы он на камни. Похоронили бы его – так героями не мучались, вернулись бы в Россию.
– Тише дур-рак, – не разжимая рта, произнес калмык, – иначе контрразведка отведет тебя за ближайший пупырь и шлепнет.
– Тьфу! – Удалов с усмешкой повертел круглой, в неряшливых седых прядях головой. – Так и помрем, боясь всего и вся.
– Ты видел, около Ольги Викторовны, да около нашего Семена Кривоносова лысый попик с жидкой бородкой увивается?
– Видел. Взгляд у него тяжелый.
– Говорят, этот попик и есть наш новый начальник контрразведки.
– Фьють! – удивленно присвистнул Удалов. – Как бы наш Семен не вляпался в какой-нибудь навоз.
– Я тоже об этом думаю. Но – бог не выдаст, свинья не съест. Будем надеяться, что Сенька окажется хитрее этого попика.
Ковер с беспамятным атаманом тихонько, по сантиметру благополучно двинулся вниз, – поднимать его, чтобы заменить лопнувшую веревку, не стали, – а вдруг треснет и другая, и тогда спеленутый атаман сверзнется вниз, на камни.
– С каким бы удовольствием я плюнул бы на все и вернулся в Оренбург, – неожиданно проговорил Удалов вновь, приложил пальцы к ободранным, сочившимся сукровицей губам, – или в Семиречье.
– Тс-с-с! – калмык предупреждающе вскинул голову.
Но Удалов его не слышал.
– Семиреченская земля – такая богатая, что и белых бы прокормила, и красных… Чего нам делить и хлестать друг друга до смерти? А, Африкан? Почему мы этим занимаемся, а?
– Тс-с-с!
– Не затыкай мне рот, Африкан!
– А я и не затыкаю, – с сожалением посмотрел калмык на напарника.
Он и сам с удовольствием остался бы в Семиреченском крае, хлебном и рыбном, расположенном между великими кыргызскими озерами Балхаш, Сасыколь и Алаколь и грозными тянь-шаньскими и джунгарскими хребтами. По благословенной территории Семиречья протекает семь рек, потому край так и зовется, – это Или, Саратал, Биен, Аксу, Лепсы, Баскан, Сарканд.
На всех этих реках калмык бывал.
По лицу Бембеева пробежала судорога, он отвел глаза – не хотелось никого видеть, ни Удалова, ни Дутова, ни попика, который, словно что-то почувствовав, перевесился через ледяной карниз и теперь пристально вглядывался в калмыка. Была бы воля Африкана, он застрелил бы этого человека. Но нельзя. Сейчас положение такое, что не палить друг в дружку надо, а аккуратно поддерживать под локотки, потакать во всем, и держаться вместе. Только вместе. Если разойдутся и начнут действовать врозь – это будет конец. Для всех конец – для правых и виноватых, для контрразведчиков и для этих самых… как их? – чекистов, для казаков, полжизни проведших на фронте, и тех обозников, которые, кроме пука из кобыльей задницы, ничего толкового за все годы военной жизни и не нюхали, – всем каюк.
Ах, как напрягся священник! Интересно, почему он не носит крест? Может быть, он и не священник вовсе?…
Скрестились два взгляда, священника и калмыка, только искры во все стороны полетели. Вспыхнуло пламя и погасло. Никто не увидел его – только Африкан да попик, хотя ни один из них до конца и не понял, что происходит. А происходило нечто печальное – все они теряли родину. Навсегда.
Часть третья
Китайский Суйдун нельзя было назвать ни городом, ни селением, ни расхристанной косоглазой деревенькой – это была жалкая крепостишка, откуда местные власти пытались управлять людьми, живущими в горах. Когда-то Суйдун был серьезной крепостью, имел хорошее вооружение, прикрываясь его мощными каменными стенами, можно было месяцами отражать любое нападение, имел он и подземные колодцы, тюрьмы, кладовые с едой, пороховые погреба – словом, все что положено солидной цитадели. Но потом она измельчала, потеряла свое былое значение, превратилась в обычное пугало – от прежней славы остался лишь мрачный облик, да загаженные красноклювыми памирскими галками зубцы крепостных стен. Можно было бы, конечно, и эти зубцы снести к чертовой матери, но стены являлись частью здешних скал, коренной породой, чтобы смахнуть их, потребовался бы порох со всего Китая.
Суйдун был Богом забытым местом. Вот чего Дутов боялся в своей жизни – так это оказаться в забвении.
Перед уходом в Китай, – еще до болезни, – Александр Ильич отправил в штаб фронта донесение, где, в частности, отметил: «Я вывел в Сергиополь 14 000 человек[61], более 150 пулеметов и 15 орудий, все госпитали Красного Креста и Согора[62], все милиции и прочие вспомогательные части. Запасы снарядов и патронов имею. Все казначейства и прочие деньги при мне. Необходима теперь помощь нам – через китайское и японское правительства, которые имеют консулов в Чугучане – деньгами, зерном, обмундированием, короче, всем. Мы умираем с именем России на устах и за веру Православную и честь русскую. Верим только в одно – нашу окончательную победу». Закончил Дутов это послание словами, которые застряли у него в мозгу, были выцарапаны где-то в душе, по живому, кровью: «Донося обо всем, уверен, что мы здесь не будем брошены на произвол судьбы». Одного он боялся и от одного заклинал – и себя самого, и своих близких – не быть забытым и брошенным.
Пакет атаман отправил со штаб-офицером для особых поручений, войсковым старшиной Новокрещеным. Тот зашил его в шинель, нахлобучил на глаза мерлушковую солдатскую папаху и скрылся в метели. Дошел он до штаба фронта или нет, Дутову не было ведомо[63].
Когда атаман пришел в сознание после тяжелого тифа, то поразился звонкой давящей тишине, которой было наполнено пространство. Она воспринималась им вообще много хуже, чем рвущий барабанные перепонки грохот снарядов и резкий, заставляющий зудеть зубы свист пуль. Тишина воспринималась им, как беда. Это всегда – чья-нибудь сломленная жизнь, горе или поражение. Атаман вытянул голову на подушке, прислушался и позвал жену:
– Оля!
– Очнулся? – возникнув неслышно из затемненного пространства, прошептала обрадованно Ольга.
– Да. Я что, долго болел?
– Долго.
– Оля, почему так тихо?
– Мы в Китае, Саша. Мы покинули Россию. По-ки-ну-ли. Нас вынудили.
– Мы покинули Россию, – повторил вслед за женой Дутов, также шепотом, едва слышно.
Атаман повозил головой по подушке и вновь потерял сознание.
Болезнь отступала от Дутова медленно, неохотно. Он и раньше болел тифом, но чтобы так тяжело, так долго…
Как-то вечером Дутов хотел позвать священника, чтобы исповедоваться – слишком плохо ему было, – но потом махнул рукой:
– Не надо священника!
Ольга Викторовна, сидевшая у его изголовья, не поняла:
– Чего?
Дутов не ответил, но минут через пять с удивлением увидел входящего отца Иону, пахнущего ладаном, с расчесанной редкой бородкой, с ясными, наполненными кротким светом глазами.
– Я, Александр Ильич, молебен за вас отслужил, – просто, совершенно по-мирски сообщил он, – чтобы вы скорее поправились.
– Спасибо, – тихо и печально произнес Дутов.
– А вот печалиться не надо – это грех.
– Знаю, что грех, но не печалиться не могу. Мы ушли из России. Простит ли нам это Господь?
– Господь милостив, Александр Ильич, он все простит. И потерю России тоже. Главное, чтобы мы в Россию вернулись.
– Вернемся, – едва слышно, но очень твердо проговорил Дутов. – Обязательно вернемся. Дайте только на ноги встать.
Иона оглянулся, словно заметил в комнате еще кого-то, приподнялся, глянул в небольшое тусклое окно – что там на улице, не сидит ли какой гад на завалинке, прислонив к стенке дома большое морщинистое ухо, не подслушивает ли их? Нет, никакого гада не было, да и часовые несли свою службу с усердием, не зевали. Отец Иона удовлетворенно опустился на табурет.
– Никого, – шепотом сообщил он Дутову.
Атаман равнодушно посмотрел на него, отвел глаза в сторону, как будто пытался вспомнить, кто такой отец Иона? Тот словно почувствовал, о чем думает атаман, и поспешно приложил руки к груди. Поклонился.
– Имею сан протоиерея, – сообщил он, – поддерживаю связи с Россией.
– Даже отсюда, из Китая? – неверяще спросил Дутов.
– Да, ваше высокопревосходительство. С Верным, с Пишпеком, с Джаркентом, с Сергиополем. Большевики собираются, кстати, Сергиополь переименовать.
– И как хотят назвать?
– Аягузом.
– Ни уму ни сердцу. Сергиополь – святое имя, и место обозначает святое. – Дутов не выдержал, кряхтя перевернулся на левый бок и сплюнул в платок. – Любят большевики потакать туземцам, думают, что те в лихую пору поддержат их, а те продадут всего за пару плевков, как продали нас. – Дутов глянул в платок и застонал.
– Вам плохо, Александр Ильич?
– Очень, – не стал скрывать Дутов, – никогда так тяжело не было. Тиф оставляет последствия, их надо перемочь.
– После сегодняшнего молебна вам станет лучше.
– Дай-то Бог. А то, что в России, отец…
– Иона.
– … отец Иона, вы оставили своих людей, это хорошо.
Это очень хорошо. Нам предстоит долгая и тяжелая борьба с большевиками.
Дутов закрыл глаза, давая понять, что визит отца Ионы закончен. Отец Иона вздохнул, привычно поклонился и вышел из комнаты, остро пахнувшей лекарствами.