– Вдвоем прикажете идти, ваше благородие? Или с нами пойдет кто-то еще?
– Туземец пойдет. Ну, этот самый… – Климов пощелкал пальцами. – Ну, этот самый… – он вновь пощелкал пальцами.
– Калмык, что ли?
– Во-во.
– Калмык – это хорошо, ваше благородие. В драке умеет толково действовать.
– Драка там не нужна – Климов недовольно наморщил лоб. – Плавать умеете?
– Умеем, – поспешно отозвался сапожник.
– А вы, Еремеев? – Климов перевел строгий взгляд на второго казака.
– Доводилось, ваше благородие, – неопределенно отозвался тот, отвел глаза в сторону.
Климова удовлетворил и неопределенный ответ.
– Готовьтесь! – сказал он. – Провожать на тот берег вас будет сам Дутов.
День тянулся долго, конца ему не было – никак не хотел уступать место ночи – в глубоком розовом небе возникали белые теплые всполохи, от них отделялись, во все стороны разлетались светлые перья, висели в воздухе, потом рассеивались нехотя, оставляя в душе сложное печальное чувство.
– Земля тоскует, – глядя на эти долго не исчезающие перья, взялся за старое Еремеев, – по плугу тоскует, по зерну, по рукам человеческим, по навозу… И небо тоскует, видите?
Вместе с Удаловым и Бембеевым он пробирался сырой ложбинкой к Пруту. Пока достигли воды – промокли. Казаки, ступая так, чтобы над головой не шевельнулась ни одна ветка, одолели кусты и очутились у самой воды.
Вода в реке была темная, на середине, в течении, крутилось несколько воронок, жерла их смыкались друг с другом, рождали вихри. Брызги столбом поднимались, затем осыпались горохом в быстрое течение, взбивали рябь, подобно горячей шрапнели. От реки тянуло холодом. Стынь прошибала насквозь, казалось, что она может навсегда осесть в теле, в костях, в мышцах, застрять там, наградить живые души хворью.
Еремеев не выдержал, ознобно передернул плечами и выругался. Бембеев лежал рядом с ним, – покосился и неодобрительно покачал головой – тихо, мол, потом вновь прижал ко лбу ладонь и продолжил осмотр противоположного берега.
– Ну, чего? – поинтересовался у него шепотом Удалов. – Чего выглядел?
– Чего надо, то и выглядел, – также шепотом отозвался калмык. – Видишь, справа над кустами вьется дымок?
– Ну? – Удалов вгляделся в прозрачный, едва приметный хвост дыма, поднимающегося над неровной темной грядой. – Дым как дым.
– Не скажи. Немцы там оборудовали огневую точку. Пулемет у них там.
– Откуда знаешь? – недоверчивой сипотцой спросил Удалов.
– Ты учись, Удалов, простым истинам, покуда я жив, – сказал калмык. – Справа тоже находится пулеметная точка. Видишь сухие кусты?
– Ну?
– Там у немаков стоит станковый пулемет на треноге. Чикаться эти ребята в рогатых касках не будут, чуть что – тут же возьмут на мушку.
– Это что же, выходит, что на этом участке переправляться через реку нельзя?
– Совсем наоборот. Только тут и можно… Немцы никогда не подумают, что мы здесь осмелимся залезть в воду. Прямо под пулеметными дулами… А мы залезем.
– Не накроют они нас?
– Не накроют, – уверенно проговорил калмык. – Как думаешь, Еремей?
– Не должны, – Еремеев не сдержался, поежился. – Да и в темноте накрыть не так-то просто. Мы в темноте – люди-невидимки… Таких приборов, чтобы обнаружить невидимку не изобрели. Меня другое беспокоит… – Еремеев содрогнулся, будто холодная речная сырость просочилась ему за воротник.
– Беспокоит? – калмык остановил взгляд на едва приметной тропке, выходящей на противоположном берегу из кустов к воде, по ней немцы спускались за водой. – Чего беспокоит?
– Да вот… – Еремеев смущенно поднес ко рту кулак, покашлял в него едва слышно, – то, что я плаваю не очень…
– Вот те раз! Как не очень? – калмык воззрился на Еремея. – Как топор?
– На воде я держаться научился, а вот дальше… Дальше дело пока не продвинулось.
– «Не продвинулось», – передразнил его калмык, сорвал травинку, росшую перед носом, покусал ее зубами. – На тот берег можно только вплавь переправиться… В общем, понятно, что нам надо либо плотик готовить, либо бревна резать. Может, тебе, Еремей, отказаться от вылазки?
– Да ты чего, земеля![5] – Еремеев недовольно насупился.
Калмык выплюнул травинку, отполз назад и привстал в кустах:
– Все, мужики, уходим!
Напарники его, стараясь не шебуршать ветками кустов, отползли назад. Добравшись до ложбины, поднялись в рост, отряхнулись.
– Здесь лесок один есть, его немаки малость снарядами покрошили, – калмык ткнул пальцем в сторону, – надо бы перевернуть сушняк, выбрать себе кое-что. При переправе всякое полено может сгодиться…
– Особенно мне, – благодарно проговорил Еремеев. – Спасибо, друг.
Лесок находился недалеко. Несколько снарядов, угодивших в него, завалили десятка три деревьев, оставив среди стволов просеку. Калмык оглядел поваленные стволы, почесал шею:
– Без пилы или хотя бы без пары топоров нам не обойтись.
– Это мы добудем, – уверенно отозвался Удалов, – у меня кое-что есть на примете.
– Действуй! – блеснул чистыми белыми зубами калмык.
Удалов, дурачась, пришлепнул к виску ладонь:
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.
Через полчаса он приволок пилу:
– Вот, – проговорил удрученно, – думал, что добуду еще пару топоров, но с ними – прокол.
– Мы и пилой все сделаем так, что никакой топор не понадобится, – утешил его калмык.
Они выбрали два сухих, звонких, как стекло, ствола, вырезали из них три подходящих куска – таких, чтобы и кора не отслаивалась, и сучки, чтобы за них можно было держаться руками, имелись. Длину бревнам калмык определил небольшую – примерно по два метра…
Удалов усомнился:
– Не коротковаты ли будут? Удержат нас в воде?
У Бембеева на этот счет не было сомнений:
– Еще как удержат!
Закончив эту работу, он принялся постукивать костяшками пальцев по стволам поваленных деревьев – подбирал четвертый обрубок.
– А четвертый обабок зачем? – спросил любопытный Удалов.
– На всякий случай, – неопределенно ответил Бембеев.
Солнце вскоре покрылось легкой красной пленкой словно отонком[6], – в нем будто бы сработалось что-то. Сделалось совсем холодно, горизонт стал неясным, вода в Пруте потемнела. Удалов, глядя на огромный, быстро бледнеющий диск, ознобно передернул плечами:
– Как где-нибудь на Яике в поганую ноябрьскую пору…
Солнце здешнее действительно походило на далекое степное, рождало в душе теплые чувства, – у Еремея даже лицо изменилось, теряя обычную жесткость, – он подумал о доме. Лишь один калмык оставался невозмутимым – ничто в его лице не дрогнуло.
В темноте обабки, как назвал бревна Удалов, подтащили к воде – сухие, легкие – не только взрослый мужик, даже пара пацанов могла справиться с ними. Бембеев, достав из кармана моток пеньковой веревки, связал обрубки. Еремеев потыкал калмыку в бок кулаком, одобрительно цокнул языком:
– Хитрый ты, Африкан!
Тот промолчал, козырьком приладил ко лбу ладонь, вгляделся в противоположный берег. Берег был пуст – ни одной движущейся точки, ни огоньков, ни всполохов костра, хотя, если приглядеться тщательнее, в двух местах в воздух поднимались кудрявые дрожащие хвосты – немцы, сидящие в окопах, жгли костры.
– Вечерний кофий греют, – констатировал Еремеев. – Кулеш[7] с копченым салом варганят.
– У немцев кулешей не бывает, – знающе заметил калмык, – они все больше по части капусты стараются. К капусте подают сардельки и хрустящий бекон.
– Сардельки? Это что за фрукт? – озадачился Еремеев.
– Колбаса такая. Ее варят. Едят горячей.
Еремеев озадачился еще больше:
– Первый раз слышу, чтобы колбасу ели горячей.
Сзади послышался шорох. Сквозь кусты кто-то пробирался. Бембеев птицей метнулся на шорох, беззвучно врезался в кусты и растворился в ночной черноте.
Через несколько минут вернулся с Дутовым.
– Ну что тут у вас? – шепотом спросил войсковой старшина, присел на корточки у самой воды, вгляделся в подрагивающий над течением мрак.
– Пока тихо, – поспешил доложить Еремеев – он любил «потянуть одеяло» на себя, – кофием как пахнет, а? Чувствуете, ваше высокоблагородие? – Еремеев повел носом по воздуху. – Дух какой летает, крылышками ангельскими по воздуху помахивает…
Никакого духа не было, пахло сыростью, распускающейся листвой, мокрой корой и чем-то гнилым – где-то невдалеке к берегу прибило труп.
– Стрельбы нет, – удовлетворенно произнес Дутов. – Хорошо живут немаки. В ус не дуют. Когда вы намерены переправляться?
– Через полчаса приступим, – ответил калмык, – чернота ночная пусть уляжется. Через полчаса будет в самый раз.
– Добро, – согласился с калмыком войсковой старшина. – Лишний раз не рискуйте… Кого из вас назначили старшим?
Бембеев переглянулся с Еремеем, Еремей с сапожником: старшего корнет Климов не назначил.
– Понятно, – Дутов стукнул пальцем в грудь калмыка. – Вот ты старшим и будешь. Без старшего лазутчики даже права уходить за линию фронта не имеют. Понятно?
Еремеев гулко хрястнул себя ладонью по шее и едва слышно, смятым шепотом выругался:
– Надо же, как рано тут просыпаются кровососы!
Сапожник стремительно присел, глянул в одну сторону, в другую, опасливо втянул в плечи голову, будто совсем недалеко увидел рогатые немецкие каски:
– Тише ты! Не то они сейчас рубанут по нашей компании из пулемета.
Дутов рассмеялся в кулак:
– Было б хорошо, если бы рубанули. Мы бы мигом эту точку нанесли на карту. Но немцы хитрые, не рубанут – сидят в траншеях, ветчину трескают, шнапсом запивают, а свои долговременные, хорошо обустроенные точки не выдают.
– На этот счет кое-какие наблюдения имеются, ваше высокопревосходительство, – сказал калмык.
– На той стороне всё засекайте, запоминайте. Понятно?