Наконец Бембеев выпрямился в седле, застегнул воротник, сделавшись стройнее и собраннее, шевельнул вечерний воздух плеткой, и конь, разом забоявшись ее, запрядал ушами.
– Не бойся, не трону, – сказал ему Африкан, глянул на крупное красное солнце, уже коснувшееся нижним краем земли, стер с глаз влагу, образовавшуюся внезапно, и повернул коня в противоположную от солнца сторону. – Поехали туда, – произнес он тихо, – домой нам нельзя. Нас там не ждут. Или наоборот – ждут очень даже…
Фигура Африкана, сидевшего на лошади, еще долго была видна, освещенная темным красным солнцем, потом нырнула куда-то вниз, в лощину, в лощину погрузились и трое коней, которых калмык вел за собой в поводу – все, в общем, исчезло: ни Африкана не стало, ни лошадей. Лишь печальный многоголосый звон стелился над степью…
Давыдов предложил Чанышеву использовать Еремея в качестве курьера:
– Нечего ему в коноводах отираться, пусть съездит в Суйдун. Мы его, кстати, проверили…
– Ну и что?
– Ни в чем серьезном не замешан. Иначе ты сам понимаешь… Ему бы давно был кердык. Ты бы сам привел приговор в исполнение. Если бы у тебя дрогнула рука – я бы привел… У меня рука не дрожит.
– Это верно. Но все-таки он не наш человек. Он – человек атамана.
– Тем лучше. Значит, ему веры там больше будет.
– На той стороне, не на этой… – пробормотал Чанышев.
– Ты, Касымхан, гибче будь, гибче… Революция любит гибких людей. Посмотри на Троцкого. Вертится, как угорь на горячей сковородке.
– Ладно, давай используем этого махрового дутовца в качестве курьера, – согласился Чанышев.
– Глядишь, на нашу сторону перетянем…
– Вряд ли.
– Тогда уничтожим. Одновременно с твоим коноводом надо послать своего курьера. Пусть все проверит и доставит нам точные данные.
Еремеев привез от Дутова письмо со следующим текстом:
«Вы спрашиваете новости. Сообщаю: генерал Врангель соединился с крестьянами Махно. Фронт его усиливается ежедневно. Франция, Италия и Америка официально признали генерала Врангеля главой всероссийского правительства, послали помощь: деньги, товары, оружие и 2 пехотных французских дивизии. Англия пока подготавливает общественное мнение против большевиков и на днях ожидается ее выступление. Дон и Кубань соединились с Врангелем. Бухара совместно с Афганистаном выступит на днях против соввласти. Думаю, что шаг за шагом коммуна погибнет, комиссарам грозят все последствия народного гнева. Советую семью Вашу перевезти в Кульджу под видом свидания с родственниками или закупки товаров. Пока все. Поклон Вам и другим, кто против народа не работал. А.Д.»
Прочитав это послание, Давыдов усмехнулся, поскреб щетину на щеках.
– Все-таки атаман больше похож на сочинителя сказок, витающего в «воздусях», чем на боевого генерала, – сказал он. – Я тут провел кое-какую разведку… – Давыдов снова поскреб пальцами жесткую, как проволока, щетину, поморщился с досадой: если заявится какой-нибудь «регистрационный» проверяющий, обязательно намылит шею за неопрятный вид. – И вот что выяснил. Прежде всего китайцы проводят у себя в Кульджинском округе частичную мобилизацию, призывают по восемьсот человек с каждой волости… Как ты думаешь, товарищ Чанышев, что это значит?
– Точно сказать не могу, хотя догадываюсь: Дутов стал опасен китайцам.
– Почти угадал. Но они не боятся Дутова. Дело в другом – китайцы хотят перекрыть атаману отход к ним в Китай, если тот ввяжется с нами в боевые действия и проиграет. А он, судя по всему, обязательно ввяжется – по письму хорошо видно, как он петушится и усиленно готовится к нападению. Китайцы покумекали и решили, что ссорится с нами им совсем не резон. Замечу, Касымхан, мобилизации не подлежат дунгане и тарачинцы[70]. А что это значит? Это значит, что среди дунган и тарачинцев могут быть люди, близкие к Дутову.
– В общем, обстановка накаляется…
– Совершенно верно. Четыре дня назад китайские представители выезжали на границу, обследовали, насколько она надежна. Это тоже показательная штука. И еще. По моим сведениям, атаман ищет подходы к опиуму, хранящемуся у нас на складах и Джаркенте…
– Такие сведения привез и Еремеев.
– Верно. Это свидетельствует о том, что никаких особых денег атаман не имеет и помощи ни от кого, кроме как от генерала Багича, не ждет. А деньги и помощь ему ой как нужны.
Чанышев согласно качнул головой.
– В общем, понятно одно: надо ускорять ликвидацию атамана. Не будет Дутова – не будет и этой головной боли. – Касымхан побарабанил пальцами по столу.
– Молодец, товарищ Чанышев! – громко воскликнул начальник регистрационного пункта. – За что я тебя люблю, знаешь? За сообразительность.
Чанышев потрогал усы и ничего не сказал Давыдову. Конечно, ускорить ликвидацию атамана нужно, но и торопиться тоже нельзя, – операция может сорваться. Тогда ни Чанышеву, ни Давыдову голов не сносить.
На улице стоял ноябрь. Холодный ноябрь двадцатого года.
Через несколько дней в кабинет Чанышева в Джаркенте постучался красноармеец в обмотках, с самодельными костылями, – судя по всему, он только что выписался из госпиталя. Войдя в кабинет, красноармеец оглянулся подозрительно, словно бы проверял, есть у здешних стен уши или нет, и сказал:
– Я от Александра Ильича.
Чанышев оценивающе оглядел красноармейца:
– Письмо есть?
– Есть.
– Давай сюда, – протянул руку Чанышев.
Красноармеец полез за пазуху… Письмо действительно было от атамана, написано его рукой, – Дутов просил пристроить своего агента по фамилии Нехорошко куда-нибудь в советское учреждение на неприметную должность. На следующий день в милиции появился новый писарь. По фамилии Нехорошко. У Чанышева теперь работали уже два агента атамана – Еремеев и Нехорошко.
Проезжая по крепости на экипаже, Дутов неожиданно заметил плечистого господина, с откровенным любопытством разглядывавшего его.
Наряжен господин был так, как никто в крепости, наверное, не наряжался: в старую генеральскую шинель с красными отворотами и споротыми погонами. Давно не стиранный клетчатый шарф не скрывал шею, покрытую синеватой куриной кожей.
На ногах незнакомца красовались роскошные отлитые из чистой гутапперчи, американские галоши яркого оранжевого цвета, кое-где испачканные грязью. На голове вороньим гнездом торчала нахлобученная по самые уши старая шляпа, украшенная дыркой. И если лицо этого диковинного господина мало о чем говорило Дутову, то галоши, похожие на гусиные лапы, мигом вернули его в прошлое, в Оренбург пятнадцатого года и в Петроград семнадцатого, напомнив об одном из борцов, на чьем поединке Дутов когда-то присутствовал.
– Святой отец, – атаман толкнул локтем сидевшего рядом отца Иону, – того казаки стали звать совсем не по праву «святым отцом», но Иона против этого не возражал, – а, святой отец!
Отец Иона, клевавший носом после бессонной ночи, – пришлось выяснять у одного казака, где тот взял красные листовки, отпечатанные в городе Верном, – дернулся, вскинул голову и обвел мутными глазами пространство.
– Я весь внимание, Александр Ильич, – слазал он.
– Глянь-ка на это чучело, – попросил Дутов.
– Какое чучело?
– Вон, у хлебной лавки стоит.
Отец Иона оценивающим взглядом окинул бывшего борца.
– Ну?
– Лазутчик ведь. Присмотри за ним!
Лицо у отца Ионы дрогнуло, смуглые полные щеки посветлели, веки опустились на глаза. Впрочем, сквозь реденькие, кокетливыми запятушками загнутые ресницы пробивался наружу острый колючий свет, – несмотря на внешнюю сонливость, отец Иона всегда находился начеку, все видел и все слышал.
– Угу, – произнес он едва различимо, в себя.
Вечером бывшего борца пытали, стараясь выяснить, какое же задание он получил от красных комиссаров, что ему надо в Суйдуне. Но борец молчал. Он и сам не знал, если откровенно, что ему надо в крепости. Забрел он сюда в основном ради любопытства, красных комиссаров в глаза не видел, хотя слышал про их кожаные тужурки, да про маузеры, но это совершенно не имело отношения к нему, к борцовскому ковру и к цирку. Отец Иона внушал тихим ласковым голосом:
– Ты должен уразуметь, что я с тебя шкуру сниму с живого, но правды добьюсь… Говори, что тебе наказали красные комиссары?
Борец с трудом шевелил челюстью, слизывал языком кровь с губ и отрицательно качал головой:
– Я не знаю никаких комиссаров… Поверьте мне! Честное слово!
– Зачем ты сюда приехал? Что тебе надо в Суйдуне?
– Цирк… – борца трепала одышка, внутри сидела боль, скручивала его в веревку, ему хотелось сейчас одного: заползти в угол этого темного вонючего помещения и затихнуть там. – Цирк… – горло, грудную клетку ему здорово трепал кашель, борец гхакал так, что у него чуть зубы не вылетали.
– Цирка нам только не хватало, – отец Иона поморщился, – ко всем нашим бедам и заботам… Пхе! – Он повернулся к угрюмому звероватому казаку с плоским лицом и блестящими глазами. – Выдерни-ка ему пару ногтей на правой руке…
Борец ничего не мог сказать, потому что приехал организовать в Суйдуне гастроли передвижного цирка, отец Иона по воле атамана загубил невинную душу. Утром часовые нашли за крепостной стеной, в сточной канаве окоченевший громоздкий труп с босыми грязными ногами. Роскошные галоши борца приглянулись одному из «аборигенов», и тот поспешил присвоить их себе. Похоронили его, как «неизвестное лицо», установив на могиле фанерку с соответственной надписью, фанерку кто-то вскоре украл, еще через месяц могила сровнялась с землей, и ничто уже не свидетельствовало о том, что тут похоронен человек.
Дутов продолжал готовить переворот в России и прежде всего – в Семиречье – с утра находился на ногах, стремительно перемещался по крепости в сопровождении конвоя, пугая здешних собак и кур. Обстоятельства, однако, складывались совсем не так, как ему хотелось.
Давыдов вызвал к себе Чанышева, поставил перед ним стакан горячего чая, в блюдце крутой горкой насыпал черного, антрацитово поблескивающего изюма – это был особый сорт, сладкий, как сахар, без косточек – сабза. Давыдов пил с сабзой чай, как с сахаром, щурился и причмокивал от удовольствия, стирая широкой ладонью пот со лба: «Хар-рошо!»