медалях этикетками. Завернутые в белесую хрустящую бумагу бутылки протянул Ионе:
– Редкая штука по нынешним временам.
Отец Иона сдернул с одной из бутылок бумагу и восхищенно всплеснул руками:
– Бог мой, действительно редкая штука! Произведено на заводах Петра Арсентьевича Смирнова… Лично! – он не удержался, чмокнул бутылку в прохладный стеклянный бок. – «Столовое вино номер двадцать один». До сих пор не пойму, почему Петр Арсентьевич назвал водку «столовым вином»?
– Наверное, имел в виду, что вино это подается к столу…
– Тогда почему номер двадцать один?
– У этого вина были разные номера – и двадцать, и сорок.
– Чем же они отличались друг от друга, позвольте спросить?
– Крепостью, жесткостью, горькостью. Но только двадцать первый номер оказался любимым у русских людей, – в самый раз…
– Манифик, как говорят французы, – отец Иона сложил два пальца колечком, показал Чанышеву.
– Манифик, – Чанышев в отличие от отца Ионы французский знал много лучше, владел интонациями.
– Или, как говорят русские люди, – очко.
– Очко! – эхом повторил за священником Чанышев.
– Скажите, Касымхан… – задумчиво проговорил отец Иона и умолк, прокрутил большими пальцами обеих рук на животе «мельницу».
Чанышев внимательно смотрел на отца Иону и молчал, лицо его ничего не выражало.
– Вам известна такая фамилия – Давыдов? – наконец спросил отец Иона.
Ничто не дрогнуло в лице Чанышева.
– Известна, – ответил он.
– Вы с ним знакомы?
– Нет.
– Ну, на нет и суда нет, – вздохнул отец Иона. – А откуда вам известна эта фамилия?
– Милиции, святой отец, многое известно, не только это. Милиция – это ведь то же самое, что и полиция в старые времена, при государе Николае Александровиче, только помноженная на два, – на губах у Чанышева появилась легкая улыбка. – Это во-первых. А во-вторых, иногда мы встречаемся на совещаниях по борьбе с так называемым бандитизмом.
– В число бандитов входит, естественно, и армия генерала Дутова?
– Естественно, входит.
– Гм, – отец Иона усмехнулся. – А познакомиться, что… не было возможности?
– Возможность была, желания не было.
– Понимаю, понимаю, – отец Иона похмыкал в кулак.
Беседовал он с Чанышевым, глядя куда-то в сторону, в глаза собеседнику не смотрел, и Чанышеву не было понятно, что происходит: то ли отец Иона проверяет его, то ли действительно ищет подходы к Давыдову. В общем, ухо надо было держать востро. Отец Иона – человек непростой, и разговор насчет Давыдова завел неспроста.
– Постараетесь познакомиться с Давыдовым, когда вернетесь в Джаркент, – попросил отец Иона.
– Не думаю, что это легко будет сделать, но я постараюсь, – пообещал Чанышев.
– Постарайтесь, голубчик мой, постарайтесь очень, – сказал отец Иона и прижал к груди ладонь, – Родина вас не забудет. И мы с Александром Ильичом тоже не забудем. Офицерский Георгиевский крест вам обеспечен.
Чанышев поспешно вытянулся:
– Служу Отечеству! – звонко произнес он обрадованным тоном и по-гвардейски гордо вскинул голову.
Отец Иона остановил его неспешным движением руки:
– Секретов от вас, Касымхан, нет ни у меня, ни у Александра Ильича. К нам поступили сведения, что Давыдов замышляет ряд террористических актов здесь, в Суйдуне, – отец Иона прижал к мякоти ладони палец, потом прижал еще два пальца подряд, – а также в Кульдже, в Куре, – священник вздохнул расстроенно, – еще кое-где. И чего людям неймется, не пойму. В общем, Давыдова надо… – отец Иона перестал крутить на животе «мельницу», поднял руки и скрестил их. – Дело это поручается, Касымхан, вам. Александр Ильич в курсе этого поручения.
Чанышев повел головой в сторону, подумал о том, что жизнь многогранна, сюжеты ее и пути неисповедимы, и часто случается так, что события, расклад, веления повторяются – ну просто до мелочей повторяются. Вряд ли Давыдов мог предположить, что из охотника он превратится в дичь.
Прошло несколько дней. Наступил декабрь – сырой, студеный. Холодный воздух пробирал до костей, люди старались как можно меньше времени проводить на улице. В один из таких дней Чанышев встретился с Давыдовым.
– О том, что отец Иона решил ликвидировать меня, я знаю, – сказал Давыдов.
– Хорошо работает разведка! – не сдержал одобрительного восклицания Чанышев.
– Хорошо-то хорошо, да не все мы знаем об атамане, – Давыдов достал из кармана кисет, выдернул из него газетный прямоугольничек, насыпал табака, свернул «козью ногу». Пожаловался: – Папиросы кончились. У белогвардейцев этого добра небось завались?
– Нет, тоже бедствуют.
– Ну им-то положено это за их заслуги, а нам за что? А? Что Дутов? Приветы шлет?
– Шлет, – Чанышев не сдержался, усмехнулся, – самые теплые. Предложил запастись оружием, при всяком удобном случае делиться им с единомышленниками. На нынешний день понятно одно: ни Анненков, ни Багич на помощь к нему не придут.
– Что так? Разуверились в Белом движении?
– Заняты своими делам. Отец Иона, кажется, поверил мне окончательно. Хотя точку зрения он может менять по нескольку раз на день.
– Да у него, у отца этого, выхода нету. Где, в каком краю, в каком сне он еще сможет завербовать начальника уездной милиции?
Это была правда. Сколько ни пробовал отец Иона дотянуться из Суйдуна до партийных работников Семиречья, до сельсоветских и исполкомовских сотрудников, до милиции – ничего не получилось, Чанышев был для «святого отца» птичкой, которая сама спрыгнула с ветки в руки. Атаман тоже считал так.
Долгими вечерами Дутов просиживал над картой, планируя поход в Семиречье, потом писал. Иногда в кабинет заглядывала Ольга Викторовна, садилась в кресло и наблюдала за мужем.
Он планировал поднять восстание одновременно в Верном и Пржевальске, в Алакуле и Апсинске, в Чугучеке и Кольджате, еще в нескольких местах. Часть из того, что выходило из-под пера Дутова, попадала к Чанышеву, от Чанышева – к Давыдову, от Давыдова – в Верный, к Пятницкому, а оттуда прямиком, по телеграфным проводам – в Москву.
– Пора, Касымхан, нашего героя отправлять в последний путь, – сказал Давыдов Чанышеву, выразительно поднял глаза к потолку.
– Пора, – согласился Чанышев, – группа готова.
Ночью Давыдова вызвали в Верный, в регистроотделение. Принимал его Щербетиньский – заместитель Пятницкого.
– Вы уверены в Чанышеве, товарищ Давыдов? – спросил Щербетиньский.
– Уверен.
– Как в самом себе?
– Совершенно точно, – не колеблясь ни секунды, ответил Давыдов.
Щербетиньский укоризненно покачал головой.
– Вы очень доверчивы, товарищ Давыдов. У нас есть сведения, что Чанышев намеренно затягивает операцию по ликвидации Дутова.
– Этого быть не может.
– Оказывается, может. И вообще возникает вопрос, не только у меня, – Щербетиньский поднял указательный палец, требуя, чтобы Давыдов не перебивал его, – почему Чанышев затягивает сроки исполнения нашего приговора, вынесенного Дутову?
Уж не преднамеренно ли?
– У меня этот вопрос не возникает, товарищ Щербетиньский. Касымхан Чанышев делу революции предан!
– Подожди, товарищ Давыдов, не стучи себя кулаком в грудь прежде времени, – Щербетиньский поморщился. – Вначале посомневайся, проверь… – в голосе Щербетиньского послышались раздраженные нотки. – Надо менять руководителя этой акции.
– Я против, – Давыдов потяжелел лицом, стукнул о колено кулаком: он знал, если будет принято решение об отстранении Чанышева от операции, то жизнь начальника Джаркентской милиции будет перечеркнута жирным крестом.
– Даже если тебе прикажет вышестоящий командир, ты все равно будешь против? – Щербетиньский удивленно поднял брови.
– Все равно буду против, – мотнул головой Давыдов, – иначе Чанышеву будет кердык!
– Кердык… Какое интересное словцо.
– Если мое мнение не будет учтено, я напишу в Москву, товарищу Дзержинскому, – пообещал Давыдов.
– Не прыгай поперед батьки через тын, – предупредил его Щербетиньский, – не советую. И не цепляйся так упрямо за Чанышева.
– Не могу не цепляться. Совесть потом замучает.
– Тоже мне… Совестливый, – Щербетиньский хмыкнул. – Раньше совестливым не был, не помню я этого за тобой. Смотри, не попади вместе с Чанышевым под крутую революционную расправу.
Давыдов молчал. Сидел с окаменевшим лицом, уставившись в одну точку.
На следующий день состоялось объединенное заседание в губернской чрезвычайке, в котором приняли участие представители всех органов, имеющих отношение к «карающему мечу революции», а также несколько членов реввоенсовета, наделенных правом голосовать за весь реввоенсовет. По сути, на этом заседании Чанышеву было выражено недоверие и намечен жесткий срок ликвидации атамана, который истекал седьмого февраля в полдень.
Чекисты арестовали близких Касымхану людей – всего девять человек – самому же Чанышеву было объявлено: если он к двенадцати часам дня седьмого февраля не отправит Дутова на тот свет, то будет расстрелян. Если же явится в Джаркент, запоздает или скроется где-нибудь в Китае – будут расстреляны все девять заложников. Карательная машина революции была запущена на полный ход. Более беспощадной машины в России еще не было…
Кривоносов будто почувствовал, что над головой его завис меч – есаул как и атаман Дутов в последнее время, перестал выходить из дома, сделался замкнутым, задумчивым.
– Что с вами происходит, Семен? – удивляясь, спрашивала у него Ольга Викторовна. – Уж не заболели ль?
– Нет, не заболел, – твердым голосом отвечал Кривоносов. – А насчет того, что происходит… не знаю, Ольга Викторовна.
– Что-то все-таки происходит.
Темным январским вечером к ним в дом зашел Абдулла, подул на озябшие руки – ни перчаток, ни рукавиц морозоустойчивый татарин не носил, жаловался, что быстро теряет их, – проткнул Кривоносова недобрым черным взглядом.
– Ты бы зашел как-нибудь к нам, – сказал он.
– Зачем? – угрюмо спросил Семен.