– Александр Ильич работает, сейчас принять никак не сможет, – ответил Сенька, – велел до шести часов вечера никого не пускать, даже начальника штаба.
– Вот нелады, – с досадою вздохнул гость, – тут такие новости, такие новости…
– Какие? – строго спросил Сенька. – Если, конечно, не секрет.
«Секреты» эти Чанышев выдавать не боялся – все они были профильтрованы на той стороне, отобраны и дополнены разными комментариями. Частично комментарии эти соответствовали реальному положению вещей, частично нет.
– Под Джаркентом восстал пятый полк. Надоела солдатам красная власть, – переходя на шепот и делая заговорщицкое лицо, сообщил Чанышев, – это р-раз; в одном из уездов, недалеко от Верного, вспыхнул сельский бунт, хлебный – это два; нам удалось добыть оружие и переправить его на границу своим людям, чтобы они подстраховали выдвижение Александра Ильича на нашу сторону, поддержали огнем, – это три, – Чанышев загнул на руке три пальца. – Но это еще не все. Есть и… – он загнул четвертый палец, а потом и пятый, показал Кривоносову, будто паспорт предъявил. – В общем, то, о что мы задумали, – свершается!
На Сенькином лице мелькнула обрадованная улыбка, такая же улыбка возникла и на лице Чанышева. Возникла и исчезла.
– Приходи часов в шесть, – сказал Чанышеву Сенька, – мы сразу же пропустим тебя к Александру Ильичу. Он как раз к этой поре освободится.
– Хорошо, – сказал Чанышев, окинул быстрым взглядом двух дюжих казаков, стоявших у дверей, и откланялся. – До вечера! – Он сделал два шага и остановился. – Да, если я не смогу вечером явиться к Александру Ильичу, то придет вот он, – Чанышев взял за плечо человека, стоявшего рядом с ним, одетого в легкий зипун с воротником из темной кашгарской лисицы и в таком же малахае, повернул лицом к Сеньке, – письмо принесет… Ладно? Александр Ильич его знает.
Лицо у чанышевского напарника было сухим, плоским, бесстрастным.
– Ладно, – согласился Сенька. – Скажи только, как его зовут?
– Махмуд. Фамилия – Хаджамиаров.
– Пусть приходит, – смягчил голос Сенька, – а лучше приходите вдвоем.
– Дай Бог тебе хорошей жены, – пожелал Чанышев и вышел на улицу.
На улице он неторопливо огляделся, поднял воротник, защищаясь от острого ветра, и толкнул локтем напарника:
– Ну что, наступает «последний и решительный»… А?
Тот откашлялся в кулак и ничего не ответил начальнику.
Передвигаться вечером по тесным кривым улочкам Суйдуна – штука сложная, а когда нет ни одного светлого пятна, не горит ни одна коптюшка, – не просто сложная, но и опасная. Хорошо, что Чанышев с самого первого появления здесь старался запомнить все изгибы, тупики и проходные лазы крепостных улочек, знал уже, где можно пройти пешком, где верхом, а где надо ползти на карачках и тянуть за собой в поводу упирающуюся лошадь. Суйдун – это Суйдун, других таких мест в Китае нет.
В темноте Чанышев подтянул всю свою группу к дому Дутова, расставил людей по местам, одного определил с конями на крохотной площади, облюбованной водоносами и продавцами замороженного, в кругах, молока.
– Лошади будут находиться здесь, – предупредил Чанышев своих спутников, – запомните это место. Ежели кто отобьется, застрянет либо вырвется раньше – приходите сюда.
Кривобокие домики, окружавшие крохотную площадь, были темны, угрюмы, только в одном светилось небольшое оконце. Из-за крыш тянуло гарью, – то ли чей-то домишко сгорел, то ли неподалеку замерзающий китайский люд жег костер.
– Пора, Махмуд! – Чанышев подтолкнул Хаджамиарова под лопатки.
Тот согласно кивнул, поправил малахай и произнес просто, будто собирался найти и пригнать в табун отбившегося жеребенка:
– Я пошел!
– Я буду страховать тебя, Махмуд, – сказал ему Чанышев, и в следующее мгновение, подбадривая товарища, зачастил, давясь словами, – я все время буду находиться рядом.
– Все будет в порядке, Касымхан, – сказал ему Махмуд и вошел в дом Дутова.
Следом за Махмудом Чанышев послал Мухая Байсмакова – молчаливого крупного казаха, способного руками свернуть голову быку. Байсмаков считался не только сильным человеком, но и метким стрелком: на расстоянии двадцати метров попадал в камень-голыш размером не более семишника – старой двухкопеечной монеты. В карманах Байсмаков держал по револьверу. Мера была хотя и лишняя, но нужная: а вдруг один даст осечку?
Сам Чанышев занял место напротив караулки. Перед самой караулкой, на дверном косяке горела лампа-семилинейка, повешенная на гвоздь. Стекло лампы кто-то из казаков недавно хорошо обработал ершиком, почистил. Касымхану с улицы были хорошо видны и дверь помещения, в котором отдыхал казачий наряд, и окно. Чанышев нащупал в кармане рукоятку нагана.
Было тихо. В небе – очень низком, плотном, что-то шевелилось, лопалось, возникали тусклые могильные огоньки и тут же исчезали, о стены домов скребся с железным звуком ветер, швырял в стекла пригоршни крупы, старался выдавить их… Нехорошо было, тревожно. Чанышев ждал.
Александр Ильич Дутов продолжал работать. Настроение было скверное, виски стискивал железный обруч. Иногда, казалось, не хватало дыхания, сердце начинало работать с перебоями, пальцы костенели – это был плохой признак. Тогда атаман неохотно отодвигал от себя бумагу и ручку, вставал и начинал нервными торопливыми шагами измерять кабинет. Застоявшаяся кровь потихоньку оживала, больно билась в виски, Дутов дул на кончики пальцев и снова садился за стол.
В последнее время у него все чаще и чаще возникало ощущение, рождающее в душе некий испуганный озноб: в этом мире он остался один, совершенно один – ни родичей у него нет, ни фронтовых товарищей, ни по-настоящему близкой ему подруги – словом, один он… Ощущение это было гнетущим.
Те люди, на которых он рассчитывал, сдали свои позиции. И Врангель, и Деникин, и атаман Семенов. Последний хоть немного помог деньгами, расщедрился. Особенно Дутов ощущал эту поддержку, когда Семенов женихался с одной из племянниц Александра Ильича, но потом племянница читинскому правителю надоела, и Семенов охладел не только к ней, но и к самому Дутову.
Атаман откинулся на спинку стула, задумался. Говорят, Семенов сейчас также находится где-то в Китае… явно где-нибудь на побережье, в районе Порт-Артура или Дальнего, либо в Корее – в Посьете. Неплохо бы с ним связаться… Правда, сколько Дутов ни обращался на этот счет к самим китайцам, к властям, к военным чинам, регулярно появляющимся в Суйдуне, все лишь вежливо кланялись и лопотали на плохом русском языке:
– Обожди немного, генерала!
А чего, собственно, ждать-то? Когда рак на горе свистнет? Внутри у Дутова все клокотало от досады, от злости, но он сдерживал себя: ссориться с китайцами совсем не с руки.
– Я обожду, – глухо бормотал он, – главное, чтобы толк от этих жданок был.
Дутов помассировал пальцами затылок. Контузия заставляла реагировать на все изменения погоды, – то кости у атамана ломило, то жилы трещали, словно попав под электрическое напряжение, то по всему телу прокатывалась судорога. И что плохо: контузию никакие снадобья, микстуры с порошками не берут, ее не излечишь…
В дверь раздался тихий стук.
– Войдите, – отрываясь от своих мыслей, произнес Дутов, поморщился: стук хоть и негромкий был, а отозвался в затылке болью. – Входите же, ради Бога! – через мгновение добавил он. – Смелее!
На пороге возник молодой казах с широким плоским лицом. В руках он держал записку.
– Вот, – произнес казах, протягивая записку Дутову. – От Касымхана.
– А чего Касымхан сам не пришел?
– Дело у него спешное, господин генерал. Просил извиниться.
Казах стрельнул быстрым рысьим взором в атамана, наложил одну ладонь на другую, прикрыл половину, вторую половину оставил открытой. Этот жест Дутов знал, так поступают, когда хотят молчаливо выказать уважение к своему собеседнику. Дутов кивнул, протянул к казаху руку:
– Ладно, давай сюда записку. Жаль только, что Касымхан сам не сумел прийти.
Дутов взял записку, торопливо развернул, заметил, что пальцы противно подрагивают, будто у пьяницы. Мотнул головой протестующе – этого еще не хватало. Попробовал вчитаться в текст записки, но строчки, слова начали у него расползаться на отдельные буквы – ничего не понять. И Дутов, словно бы обжегшись, с шипеньем втянув в себя воздух, поднял глаза, будто бы кто-то специально толкнул его, предупредив об опасности. Прямо в лицо ему смотрел черный глазок пистолета.
Атаман, нутро которого опалил холод, хотел было закричать, но усилием воли сдержал себя, усмехнулся жестко, покосился на огонь большой сальной свечи, стоявшей на столе, и проговорил тихим усталым голосом:
– Хочешь убить меня? Напрасно. Моя смерть ничего не изменит…
В следующее мгновение тишину дома разорвал грохот.
Из взора Дутова исчезло все, что он только что видел: темная убогая стена кабинета, дверь с медной ручкой отполированной ладонями до блеска, подрагивающий в воздухе силуэт карандашницы, на которую падал неяркий свечной свет. По стене ходила, заваливаясь то в одну сторону, то в другую, будто живая, тень. На миг вспыхнуло в сознании лицо казаха, стрелявшего в него… Неприятное было это лицо.
Дутов ткнулся головой в стол, скребнув пальцами по листу бумаги, который всего несколько минут назад заполнял торопливыми строчками, вздохнул жалобно, прощаясь с этим жестоким миром, и тихо сполз на пол…
Через несколько часов представитель ВЧК в Туркестане Яков Христофорович Петерс[72] послал в Москву телеграмму, в которой извещал, что шестого февраля 1921 года в шесть часов вечера в китайской крепости Суйдун был застрелен атаман Оренбурского казачьего войска генерал-лейтенант Дутов.
Спустя пять дней в центр полетела новая шифровка, также подписанная Яковом Петерсом, сообщающая подробности:
«Руководящий операцией зашел в квартиру Дутова, подал ему письмо и, воспользовавшись моментом, двумя выстрелами убил Дутова, третьим – адъютанта. Двое оставшихся для прикрытия отступления убили двух казаков из личной охраны атамана, бросившихся на выстрелы в квартиру. Восьмого февраля трупы убитых отправлены в Кульджу. Наши сегодня благополучно вернулись в Джаркент».