[68]. Но, как мы знаем, фортуна Кипренского долго испытывала. И тут все получилось не сразу, а только через несколько лет.
А что же произошло с великой княгиней Екатериной Павловной? Ее ждала бурная, но короткая жизнь. Вскоре после смерти принца Георга она выйдет замуж за другого своего двоюродного брата и станет королевой Вюртембергской. Умрет от простуды в расцвете лет, и на ее смерть тот же Василий Жуковский откликнется скорбной элегией…
А Орест Кипренский весной 1812 года, после трехлетнего отсутствия, повзрослевший, но и поюневший, полный надежд, но и растерявший последние надежды – с романтиками такое бывает, – возвращается в Петербург. Закончилось его относительно тихое, грустно-радостное тверское уединение.
Глава 6. Вокруг Олениных
Орест задумал сделать новый рисунок с Кости Батюшкова. Дело происходило в Приютине, загородном поместье Олениных, где они оба летом 1815 года гостили.
Костя только вернулся из своего третьего затянувшегося военного похода. Трудно было представить, что этот невысокий молодой человек (он был ниже Ореста) хрупкого сложения (в «Арзмасе» его прозвище Ахилл произносили: «Ах, хил!») уже столько повидал на своем веку. Был тяжело ранен под Гейдельбергом в первых и неудачных походах российской армии против Наполеона (Николай Гнедич как-то показал Оресту письмецо Кости, датированное 1807 годом, где тот нарисовал себя скачущим на костылях, с задранной назад больной ногой), потом участвовал в войне со Швецией…
Мысли Ореста как-то сами собой перенеслись от Кости Батюшкова к Алексею Оленину – хозяину Приютина и доброму знакомому их обоих. Костя знал его еще до своего знакомства с Кипренским. Оленин Косте протежировал. Взял его на должность помощника хранителя манускриптов в Петербургскую публичную библиотеку, где был директором. Место не хлопотное, зато вокруг все знакомые, «приютинские». Тут и баснописец Иван Крылов (Орест будет его писать и рисовать, и в его библиотеке, переезжающей из Петербурга в Италию и затем снова в Петербург, найдется место и для «Басен Крылова»[69]). Тут и одноглазый Николай Гнедич – переводчик гомеровской «Илиады». (И его Кипренский запечатлеет в профильном портрете.) Все эти люди постоянно встречались не только на службе, но и в Приютине, у гостеприимного Оленина.
Орест представил низенькую подвижную фигурку Оленина, его некрасивое, но живое лицо. Оленин увлекался археологией и древностями, а по образованию был артиллерийским офицером. Тоже, в сущности, дилетант. Но с большими амбициями, да и с несомненными познаниями. Даже Николай Гнедич прислушивался к его советам по части эллинистических древностей.
В 1813 году Орест нарисует хозяина Приютина в дни его пятидесятилетия. Нельзя сказать, что льстит. Небольшая полуфигурка повернувшегося в профиль Оленина напоминает нахохлившегося воробушка. Но лицо исполнено энергии, которую подчеркивают широкие карандашные штрихи за круглящейся спинкой кресла. Рисунок кажется экспромтом.
Супруга Оленина, Елизавета Марковна, изображена тогда же совсем в другой манере – словно сошла со старинных портретов «времен очаковских и покоренья Крыма», что, должно быть, вполне соответствовало ее художественным вкусам. Портрет подробный, статичный и скучноватый. Самый живой и вдохновенный портрет достался сыну Олениных – Пете. Орест его и впрямь любил, любовался молодым Олениным, чудом вернувшимся с войны живым. Из всех рисунков этого времени, запечатлевших «героев войны», а это и братья Ланские, и Алексей Томилов, – портрет Петра Оленина отличается какой-то особой монументальностью, словно его герой изображен не только вне тревог войны, но и вне суеты обыденной жизни. И еще этот выполненный пастелью и итальянским карандашом портрет изысканно красив. Сияющее юношеское лицо выделено на оливково-зеленом фоне. Военная форма – фуражка и шинель – более темного оттенка. Светятся золотой аксельбант и пуговицы мундира, перекликаясь со свечением задумчивого ясного лица…
И как же судьба всех их объединила – Костю, Алексея Оленина, Петю и его, Ореста, который всех их запечатлел!
Орест вспомнил совершенно невероятную историю, рассказанную Костей несколько лет назад, в тяжелом военном 1812 году. Батюшков тогда вывез свою овдовевшую тетушку Екатерину Муравьеву с двумя сыновьями из Москвы, которую русские войска намеревались сдать. Он отвез их в Нижний Новгород и там в каком-то случайном госпитале увидел тяжелораненого Петю, поручика Семеновского полка. Тот был ранен под Бородином. Петя-то ранен, а его старший брат Николай, служивший в том же полку, убит.
И чего не сделает родительская любовь! Как Алексей Оленин в те страшные военные дни добрался до Нижнего Новгорода, неизвестно. Но добрался! Подбодрил сына, привез ему домашних пирогов. И уж как был рад встретить в Нижнем Костиньку. Тот проводил старика Оленина в коляске до Твери. И на обратном пути увидел сгоревшую Москву, оставленную теперь уже французами.
Орест запомнил ужасные картины, которые нарисовал его друг в «Послании к Дашкову»: «море зла», «неба гибельные кары», «толпы богачей, бежавших в рубищах издранных»…
Костя ему рассказывал и о Василии Львовиче Пушкине, который бегал в Нижнем Новгороде по морозу в одном сюртучке – все у него в Москве сгорело!
Да, хлебнул-таки Костя горя. Но какой живчик! Не успел вернуться в Петербург, как снова ушел на войну – бить француза. Служил адъютантом у генерала Раевского, брал Париж, кутил с победителями, восторгался французскими женщинами, обворожительными и весьма доступными…
(Интересно, что в 1822 году, находясь в Париже, Орест Кипренский напишет о нем скульптору Самуилу Гальбергу без всякого восторга: «В Париже очень весело жить тем, кои совсем не разумеют Изящных Художеств, а только любят девок, поваров и театры…» Правда, судя по восторженной характеристике молоденькой актрисы Леонтины («удивительное дитя»), он тоже исправно посещает «комедийцы с музычкою»[70].) Константин Батюшков после военных лишений воспринял Париж и его развлечения с бóльшим энтузиазмом.
Этот неутомимый «странствователь» из Франции едет в Лондон, потом в Стокгольм и через Финляндию возвращается в Петербург. В его стихотворении на «античный» сюжет «Странствователь и Домосед» (1815) есть неожиданный «лирический» кусок, описывающий Костино возвращение в дом семейства Олениных на Фонтанке, который заменял ему родной:
Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,
Когда волненьями судьбины,
В отчизну брошенной из дальних стран чужбины,
Увидел, наконец, Адмиралтейский шпиц,
Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц,
Для сердца моего единственных на свете![71]
Орест знал Костину тайну. Самым «милым лицом» для вернувшегося с войны Кости в доме Олениных на Фонтанке была их воспитанница – Анна Фурман. Этот приезд должен был все решить в их запутанных отношениях.
И вот уже не на Фонтанке, а на оленинской даче в Приютине Орест усадил Костю для портретирования. Он был одет в старый штаб-капитанский мундирчик, по-домашнему распахнутый на груди, – курчавый, живой, веселый, молодой. Превосходнейший поэт! Орест выучивал с голоса его звучные стихи. Они его потрясали. Он любовно и придирчиво вглядывался в лицо своего друга. Это был один из главных его «двойников». С Костиной жизнью он сверял свою, с Костиной поэзией – собственную живопись. Да ведь и Костя то и дело публично его «окликал».
Вот, к примеру, в стихах о Приютине. Орест пытался напевать эти стихи под гитару, то понижая, то возвышая непослушный голос (впоследствии Самуилу Гальбергу его пение решительно не нравилось!).
…Мечтает там Крылов
Под тению березы
О басенных зверях
И рвет парнасски розы
В приютинских лесах.
И Гнедич там мечтает
О греческих богах,
Меж тем как замечает
Кипренский лица их
И кистию чудесной,
С беспечностью прелестной,
Вандиков ученик,
В один крылатый миг
Он пишет их портреты…
Две последние строчки Оресту особенно нравились, и он их обычно почти выкрикивал:
Которые от Леты
Спасли бы образцов…[72]
А в своей милой статейке об Академии художеств, опубликованной в «Сыне Отечества» в 1814 году, Костя так прямо и назвал Ореста «любимым живописцем нашей публики». Может, так оно и было, да ведь надобно же вслух произнесть! Но Костя, Костя не подвел, и как раз в тот момент, когда Италия опять от Ореста отдалялась. Императрица Елизавета Алексеевна, пообещавшая ему пенсион, сама надолго уехала в Европу…
Но чем они похожи, помимо курчавости и невысокого роста? Смазливостью? Творческим даром?
Нет, глубже, горячее, больнее!
Их роднит какая-то странная, вполне знакомая всем «героям времени» раздвоенность. Орест ощущал в себе то «Петрушку-меланхолика», то восторженного крестьянского мальчишку. Он был то царское дитя, то недотепа из провинции.
А Костя? Тот тоже где-то писал о себе, что «сегодня он беспечен, ветрен, как дитя», а «завтра – ударился в мысли… и стал мрачнее инока…»[73].
Орест рисовал вернувшегося с войны Костю веселым, приветливым, легким. Таким он сам мечтал быть! Но помнил о Косте и другое… Однажды Николай Гнедич рассказывал за чаем в Приютине о Батюшкове. Чай Оресту, Крылову и Гнедичу разносила воспитанница Олениных, хорошенькая Аннета Фурман. И Гнедич скользил по ней своим единственным, но очень зорким глазом. Уж не для нее ли и рассказывал? Орест догадывался, что Гнедич в нее влюблен.
Некогда Гнедич получил от Батюшкова презабавное письмецо, посланное из его вологодского именьица Хантонова. Костя там сильно захворал лихорадкой – обычной своей хворобой. Пришедший лекарь посоветовал ему для выздоровления «жить веселее». И вот Костя просил Гнедича, если это лекарство есть в пет