[149]. Я никогда не видела его воспроизведения. И ничего о нем не читала.
Зато есть другой драгоценный «документ», связавший поэта и художника. В распроданной по дешевке библиотеке Кипренского хранились «Цыганы», целиком изданные в Москве в 1827 году. Я предполагаю, что они были подарены Пушкиным Кипренскому в ходе портретирования. Через год он увез поэму с собой в Италию, а собираясь вернуться, прислал с другими книгами и картинами в Петербург. Одна из самых беспокойных и трагических поэм молодого Пушкина! Я думаю, она должна была глубоко затронуть Кипренского с этой его жаждой естественности и свободы.
Портрет Пушкина столь удивителен по проникновенности, воодушевленной силе и чистоте чувства, что мне тут видится, возможно, наиболее полное отображение авторского «двойника».
Кипренский искал его всю жизнь. В поэте Константине Батюшкове. В обворожительно свободных юношах из семейства Дюваль в Швейцарии. И вот, наконец, обрел его в Пушкине…
Пушкин вбегает в студию, где ему назначен сеанс. Слуга – за ним. Это Матвей Постников, истопник в доме графа, приставленный прислуживать Кипренскому – растирать краски, натягивать холст. Впоследствии граф Шереметев отправит его с Кипренским в Италию и Постников сделается его учеником.
Но тут Матвей опростоволосился. Не успел доложить о посетителе. Столь тот был скор и неучтив.
При входе Пушкин спотыкается о край задравшегося пыльного коврика. И смеется:
– Приют гения, где отсутствуют метла и щетка.
Постников вновь обижается. Он по временам смахивает в студии пыль. Но Орест Адамыч нервно отсылает его вон. Он заметно волнуется. Прежде он с Пушкиным не был лично знаком. Только издали наблюдал за ним в Царском Селе и в Приютине. Но вот барон Дельвиг, словно исполняя его давнюю мечту, заказал портрет поэта…
Пушкин усаживается в кресло чуть боком и как-то смешно, по-обезьяньи расставляет ноги. И тут же начинает, хохоча и подрагивая губами, что-то рассказывать, вставляя острые французские словечки.
Ну настоящая «французская обезьяна»!
Как же его писать?
Орест прежде уже изображал поэтов – живых, подвижных, романтичных. Василия Жуковского в туманной дымке, Костю Батюшкова – очаровательно легкого. Рисовал и Адама Мицкевича – в профиль, с каким-то «неземным» взглядом.
Но тут он хочет чего-то иного. И осторожно просит:
– Не припомните ли какое-либо сильное чувство?
Лицо Пушкина неожиданно омрачается, гаснет. В памяти всплывает известие о смерти его одесской возлюбленной Амалии Ризнич, которое пришло с опозданием. Некогда он ее бешено ревновал, подозревал, мучил, а потом – толком не оплакал…
Вот затеял в Приютине ухаживать за Аннет Олениной. На вид – чистый ангел. Какая маленькая ножка! Но что-то ему говорит, что и тут будут обида и отказ. Стиснул зубы, нахохлился, сумрачен, белки синеют. Арап! В лице обида, детское недоумение, ярость. Убил бы эту дуру!
(В черновиках «Онегина» остались ядовитые строчки о «пискливой» Олениной и ее отце – «нульке горбатом».)
Кипренский откашливается, не притрагиваясь к холсту.
– А не припомните ли минуты творческого триумфа?
Отчего бы нет?! Вот же в Михайловском, закончив «Бориса Годунова», вывел в тетради: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
Но тут же припомнились друзья – в мешках на эшафоте. Рылеев, такой же брат по музам и по судьбам, как Кюхля! Он сам был бы на площади, окажись он в Петербурге! И об этом он сказал новому государю…
В лице Пушкина снова смесь выражений: мука, детское недоумение, бешенство. Уже столько было разных чувств на этом лице! Не было только вдохновения. А ведь им пропитана каждая пушкинская строчка!
Орест вдруг замечает, что они с Пушкиным страшно похожи. И не только тем, что оба невысокие, подвижные, курчавые. Орест посмазливее, но и постарше на целых семнадцать лет! Они оба, как ртуть, изменчивы, вспыльчивы, легко зажигаются, требуют невозможного. Оба искренни и простодушны, как дети.
(Сильвестр Щедрин в письме 1829 года передавал бурную манеру выражаться, свойственную Кипренскому: «Очень, очень прекрасно и очень, очень прескверно»[150].)
Оресту захотелось остановить в портрете эту бесконечную текучесть чувств и впечатлений, свойственную в жизни им обоим. Запечатлеть минуту подлинной высоты, тишины и ясности. Уловить зов «божественного глагола». Это будет словно бы их общий с Пушкиным портрет…
Пушкин посвятил портрету и его автору замечательное стихотворение с чеканной формулировкой в последней строфе:
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит.
Глава 15. Петербургские томления
С этих времен идут толки о его «частых приношениях Вакху». Об этом напишет сын Дмитрия Николаевича Шереметева Сергей, в те годы еще мальчик. Он запомнил, как художник любовался пузырьками в бокале шампанского, сравнивая их с «мирами»[151].
Как видим, это не одинокое «мрачное пьянство», а некое желание украсить жизнь, расцветить ее красками. Шампанское – веселое вино. Еще пушкинский Бомарше советовал отгонять черные мысли с помощью «шампанского бутылки». Чувствуется, что ему не хватает любви. В этот петербургский период он не напишет почти ни одного женского портрета маслом. В 1827 году возникнет «Бедная Лиза» – задумчивая юная девушка в простой одежде и с гвоздикой в руке, явленная в красках мечта об оставленной в Италии и грустящей в монастырском приюте Мариучче. Скромная луговая гвоздика перекликается с такой же гвоздикой в руке на давнем ее портрете. Это их общий «знак». Что ему карамзинская бедная Лиза, продававшая, как мы помним, ландыши? Он вздыхает о другой! Он живет воспоминаниями и мечтами. Ждет ли она его? Тоскует ли?
С Самуилом Гальбергом у него своеобразный договор: «Пожалуйста! И вы хлопочите обо мне в Риме, как я о вас здесь – я вам о работах, а мне о Марьюче»[152].
Гальбергу он помогает с заказами. А у него самого одно солнце – Марьюча.
Гальберг вроде бы отыскивает ее в Риме. Но его к ней не пускают.
Одно из писем Кипренского Гальбергу в Рим приоткрывает какие-то загадочные моменты его приватной римской жизни. Он сочиняет целый план по проникновению в «консерваторию», где находится Мариучча. Необходимо отыскать черноволосого молодого доктора, лечившего его перед отъездом, католического попа, который «очень любит русских», и бывшую его натурщицу Нену, которая может помочь найти этого попа, но ей не нужно называть имя Кипренского[153].
Загадочные и запутанные отношения с итальянцами… Он пишет Гальбергу, что у него «из мыслей никогда не выходит Италия»[154]. Но совершенно ясно, что не выходит из мыслей Мариучча. Нормальное романтическое безумие.
В Петербурге этот безумец идет на прием к преемнику умершего кардинала Консальви – кардиналу Бернетти, приехавшему на коронацию Николая I. Он всегда, как истинный «царский сын», предпочитает прямые пути. И этому кардиналу он рассказал о своем желании жениться на Мариучче и попросил его покровительства.
Однако кардинал ему ничем не помог. Вернувшийся в Рим художник сам отыщет Мариуччу и сообщит о ее местонахождении кардиналу Бернетти, который этим сведениям «чрезвычайно обрадовался»[155]. Орест пишет об этом Гальбергу с добродушным юмором. Пишет из Италии в Петербург. Как видим, произошла «рокировка».
В том же 1828 году, когда Кипренский покинул Петербург, Гальберг оставил Рим по вызову Николая I, получив «повеление» совместно с Орловским работать над памятником Кутузову и Барклаю-де-Толли.
Глава 16. Второй раз в Италии
Итак, в 1828 году, после пятилетнего пребывания в Петербурге, Кипренский возвращается в Италию. Ему осталось жить восемь лет. Конец получится насыщенный, бурный и трагический.
К этому времени враг Кипренского – Италинский – уже умер. Пост русского посланника в Риме занимает теперь князь Григорий Гагарин, доброжелательный и любящий талантливых художников. В 1813 году Кипренский написал его портрет. Это, конечно, облегчает возвращение.
И все же его приезд в Рим – жест отчаяния и нетерпения. Никакого пенсиона у него на этот раз нет. Его сопровождает крепостной графа Шереметева Матвей Постников в качестве слуги и ученика. Но едва ли граф поддержал Кипренского финансами. Впоследствии художнику с большим трудом удастся получить от Шереметева деньги за свои посланные в Петербург картины.
Кипренский даже шутливые стихи по этому поводу сочинил:
Уж времячко катится к лету,
А у меня денег нету[156].
(Кипренский послал картины графу в 1833 году, а письмо к В. В. Мусину-Пушкину-Брюсу со стихами – за 1835 год).
Между тем, чтобы жениться на Мариучче, с которой, как мы знаем, он сразу же по приезде в Рим встретился, нужны деньги. Он ждал так долго, так чего же ждать теперь, когда Мариучча найдена и, видимо, согласна выйти за него замуж? Но он медлит. Он хочет изменить ее скудную монастырскую жизнь Золушки на жизнь принцессы. Для этого и нужны деньги. Но ощущаются тут, как я уже писала, и какие-то тайные страхи. Слишком долго он ждал этого брака и слишком большие надежды на него возлагал…
Из Рима художник направляется в Неаполь, где проведет несколько лет (1829–1832), поселившись в одном доме с Сильвестром Щедриным.
Для чего так долго жить в Неаполе? Возможно, художник размышлял, где ему остаться после брака с Мариуччей. Но в конце концов пришел к выводу, что нужно возвращаться в Россию. В Италии ему не на что было жить. И здесь у знатоков возникают некоторые сомнения по поводу его живописи. Он – подражатель старых мастеров? Он ли написал эти портреты? А начались все эти вопросы именно в Неаполе, продолжившись в Риме.