[177]. Даже проницательный Турчин повторяет эту явную клевету, говоря, что жена перед смертью художника «была очень не добра к нему»[178].
Последняя картина Кипренского «Ангел-хранитель детей» посвящена Мариучче и навеяна ее образом. К несчастью, эта картина исчезла. Жизнь Кипренского как бы обрамляют два идеальных женских образа, два ангела-хранителя – императрица Елизавета Алексеевна и Мариучча. Обе они «хранили» этого вечного неисправимого ребенка. Этого «безумца», который, как писал из Рима в 1837 году Николай Карамзин своей жене Екатерине Андреевне, «много наделал глупостей перед смертию: женился, принял католическую веру и наконец оставил молоденькую жену, брюхатую и без денег»[179]. В письме Карамзин назвал художника «бедным стариком».
Я думаю, что, будь Кипренский жив, больше всего его возмутило бы это название. Разве он старик? Он молод! И я не уверена, что Екатерина Андреевна, по гипотезе Юрия Тынянова, «утаенная любовь» Пушкина, бывшая на много лет его старше, вполне разделила эти оценки мужа. Жизнь без «глупостей» ужасно скучна!
А вот что писал о последних днях Кипренского непосредственный свидетель событий, художник-пейзажист Филипсон, чье письмо 1836 года цитирует Нестор Кукольник: «Прошло не более 3 месяцев, как он женился на молодой девице, Италианке, которой втайне благотворил с самого ее детства и которая одному ему обязана своим воспитанием. Он занемог жестокою горячкой, от которой усердием доктора и неусыпными попечениями супруги начал было оправляться и стал уже выходить, посетил и меня в это время, как простудился снова и горячка возвратилась. Знаменитый Художник не вставал более. В последнее время он начал было писать картину “Ангел-хранитель детей”, где в лице Ангела изобразил жену свою, которую любил до обожания. Даль в картине представляет часть Рима, видную из окна его квартиры, с церковью Св. Петра и Ватиканом. Я имел удовольствие работать для него вид этот…»[180] (Художник жил поблизости и писал этот вид из своего окна.)
А в тот осенний день (12–24 октября), когда жители Рима беззаботно празднуют праздник урожая, русские художники-пенсионеры сумрачной группой потянулись в дом Кипренского. Еще недавно они планировали торжественно проводить его в Петербург, готовились дать в его честь прощальный обед, собирали деньги на серебряный стакан со своими именами. Александр Иванов хлопотал о панегирике в его честь…[181] И вот!
Явившись в дом Кипренского, художники поняли, что похороны совершаются по католическому обряду. Молча шли за гробом, который несли капуцины. Скромные «сиротские» похороны большого русского художника. Вероятно, более всех пенсионеров горевал о нем Александр Иванов, нашедший в нем доброжелательного и умного наставника, а также человека высокого творческого призвания. Кипренского похоронили в римской церкви Сант-Андреа делле Фратте.
От русских пенсионеров позже была поставлена мраморная плита по рисункам архитектора Николая Ефимова. В надпись на плите, сделанной Ефимовым, вкрались ошибки. Так и кажется, что это была посмертная мистификация самого художника. Неверно указан день его смерти и возраст. На плите латынью начертано, что он скончался сорока девяти лет от роду, а ему было уже пятьдесят четыре!
Вот бы он порадовался этой ошибке! Он ведь и сам летом 1836 года, принимая католичество, написал на церковном бланке, что ему сорок шесть, преуменьшив свой возраст на целых восемь лет![182]
Нет, он вовсе не был «бедным стариком», как назвал его Карамзин. И на плите как бы невольно запечатлелось его желание – быть молодым.
И еще одно чудо ознаменовало «посмертное» существование Кипренского. Более всего он печалился о своей бедной Марьюче, которую оставляет беременной и без денег. В самом деле, положение ее было ужасным, даже несмотря на то, что графиня Марья Потоцкая заплатила ей за свой портрет с сестрой и эфиопкой кругленькую сумму. А Академия художеств заплатила за три картины, которые она намеревалась оставить у себя: «Портрет гусара Давыдова», «Портрет Торвальдсена» и незаконченный портрет императрицы Елизаветы Алексеевны. Имеется расписка Марии Кипренской (как называли ее в России) о том, что она получила за эти портреты 6228 рублей[183]. В 1841 году продали с аукциона еще три картины Кипренского и мраморный торс. Это были очень ценимые Кипренским картины: «Сивилла Тибуртинская», «Девочка в маковом венке с гвоздикой в руке» и «Анакреонова гробница». Вдова получила 807 рублей серебром. «Анакреонова гробница», проданная Александру Брюллову, впоследствии бесследно исчезла. Но это, кажется, и все «благодеяния».
Оценка и продажа остальных вещей, посланных Кипренским в Петербург, растянулись на долгие годы, почти на десять лет. Причем надо сказать, что вдова вела себя чрезвычайно благородно. Узнав, что существует сестра Кипренского – Анна Швальбе, предъявившая права на наследство, она согласилась с ней поделиться.
К чести Алексея Оленина, он с самого начала хлопотал о пенсионе для вдовы: «…хотя Кипренский не находился в действительной службе, но по талантам своим служил к чести отечества» (из письма министру двора Петру Волконскому)[184].
Отметим, что Оленин считает естественным не следовать в данном случае предписаниям закона.
Летом 1844 года (со дня смерти Кипренского прошло уже восемь лет!) Мария Кипренская обращается к Николаю I с прошением. Она просит принять в дар картину Тициана «Се человек» (которую Кипренский уже некогда предлагал царю). И просит ежегодного пенсиона[185]. И снова царь демонстрирует чудовищное недоброжелательство, которое перешло и на вдову Кипренского. В обеих просьбах ей отказано. Царь «не соизволил на принятие оной» (картины Тициана), и «на основании законов» пенсиона ей назначить нельзя[186].
Что же наша бедная Золушка, из которой Кипренский воспитал принцессу? Погибла с дочерью Клотильдой без денег, родных и поддержки? Вернулась в приют? О нет! В том-то и чудо!
Все тот же Федор Иордан сообщает, что в 1844 году они с гравером Уткиным отыскали вдову Кипренского с дочерью, для которой Академия художеств «составила капитал». Вероятно, это были деньги от продажи оставшихся вещей, книг, картин, эстампов с аукциона[187].
И тут выясняется, что наша Мариучча вышла замуж за римского маркиза! И затем обе, мать и дочь, «исчезли для Академии бесследно». Как выразился Иордан, «совершенно сошли со сцены у наших благотворителей»[188].
Браво, Мариучча! Кипренский тебя правильно воспитал. Гордая принцесса погнушалась такими «благотворителями» и предпочла просто «исчезнуть». Тем более что была уже знатной дамой.
Думаю, что и тут Кипренский бы за нее и дочь порадовался. Единственное, что смущает, – это потерянные итальянские потомки знаменитого российского художника. В немалой степени этому способствовал, как мне кажется, Николай I с его жесткими и бездумно-казенными резолюциями. Мариучча, которой художник, вероятно, много рассказывал о России и о своей «дружбе с царями», надеялась на другое отношение. В своем прошении к Николаю I она дважды упоминает о том, что Кипренский давал уроки рисования Елизавете Алексеевне[189]. Возможно, это была очередная мистификация художника или же просто неизвестный нам факт. Но уроки гравирования самому Николаю I, тогда еще великому князю, он точно давал!
…Мне все кажется, что в Италии явится молодой художник, потомок Ореста Кипренского, который будет «вздыхать о сумрачной России» и бесконечно любить творчество своего знаменитого предка…
Глава 18. Орест Кипренский и поэты
На страницах книги уже не раз возникали отголоски этой темы. Хочется собрать отдельные наблюдения воедино.
Художники романтического склада вообще, как правило, ориентировались на музыку и поэзию, в которых легче всего можно было передать то «невыразимое» (если воспользоваться названием одного из программных стихотворений Василия Жуковского), которое составляло суть их исканий.
Но Кипренский был увлечен не только стихией поэзии самой по себе, его привлекали поэты со всем своеобразием их личностей и судеб. В художественном мире Кипренского поэты становились мерилом подлинно человеческого, так же как и дети. Поэты несли в себе заряд детской естественности, а дети сохранили поэтически целостный и непосредственный взгляд на мир. Кстати, собственная судьба Кипренского выстраивается вполне по поэтическим образцам.
Да ведь это и вправду был золотой век русской поэзии! И, в сущности, именно Кипренский оставил нам портретную галерею замечательных поэтов своей эпохи из разных, часто враждующих станов. Но его интересовали не политические и не стилистические разногласия, а некое сущностное ядро личности поэта. И как некий апофеоз этой личности на пике творчества он создал образ гениального Пушкина.
Не любопытно ли, что поэзию Пушкина любил и Карл Брюллов, который с Пушкиным был в приятельских отношениях. Но вот портрета так и не написал. У Брюллова были сложные отношения с гениальными личностями. Возможно, он боялся излишнего пафоса. Он охотнее героизировал и возвышал людей, казалось бы, не слишком выдающихся, таких как художник Яненко, изображенный им в рыцарских латах, или средних дарований поэт Нестор Кукольник, на портрете очень яркий и подчеркнуто театрализованный. Талантливейший Жуковский, у которого впереди была «новая жизнь» с женитьбой на молодой девушке, переездом в Германию, блистательным, молодым, открытым будущему переводом «Одиссеи», – у него на портрете 1837 года получился каким-то пресным и успокоенным дядюшкой. Крылов на портрете 1839 года выглядит диким, «зверообразным», с неопрятными космами седых волос, как отрицательный персонаж собственных басен.