ь: «Я распространился столько, любезный Иван Константинович, о картине луны оттого, что капризы, причуды и вообще изысканность Кипрянского, этого высокого художника-проказника, пугают меня, чтобы и ты не сбился на его стать в этом опасном отношении»[52].
Речь идет о лунном пейзаже в картине Кипренского «Анакреонова гробница» (впоследствии утрачена), который Томилову не нравится. Но это бы еще ничего, эта картина вообще вызывала споры. Но Томилов «переходит на личность» Кипренского. Примечательно само написание фамилии Кипрянский, для Томилова характерное[53].
В этом ощутима некоторая издевка. Так сам Кипренский, еще лично не знакомый с Карлом Брюлловым, называл его в письмах друзьям шутливо-иронично Брыло или Брылов.
А дальше следует целый каскад недоброжелательных определений умершего «приятеля». У него и «капризы», и «причуды», и вообще он «художник-проказник», даром что «высокий», что добавляет яду. Можно только удивиться интуиции художника, который ловил эти сигналы зависти и злобы.
Повторю еще раз: Томилов был отталкивающим зеркалом, темной стороной души, с которой художник упорно боролся, культивируя в себе совсем другие качества, о которых прекрасно напишет один из первых его биографов: «Все, однажды задуманное и решенное в душе, Кипренский преследовал упорно, как римский гладиатор, отстаивая однажды занятое им поле до последнего истощения сил, до последней капли теплой крови»[54].
В самом деле, мы еще увидим, с каким безумным упорством Кипренский пытался осуществить две почти неосуществимые большие мечты своей жизни – добиться пенсионерской поездки в Италию и потом жениться на итальянской девочке Мариучче, которая дожидалась его в католическом монастырском приюте.
Имение Томиловых Успенское стало для «бесприютного» Кипренского своеобразной заменой родной мызы Нежинской, как потом тверской дом Бакуниных, загородное Приютино Олениных, Новая Деревня А. Ф. Шишмарева и, конечно же, Рим, куда он будет рваться из Петербурга…
Очутившись в Москве в 1809–1810 годах, Орест, как пишет в письме к Лабзину граф Ростопчин, «почти помешался от работы»[55], и едва ли у него было время посещать Английский клуб и другие людные заведения. Это был человек, как в сущности и Карл Брюллов, какой-то фантастической погруженности в творчество. Вместе с тем мы увидим, как повеселеет и расцветет он в Италии. Но до этого еще далеко.
А пока что в 1811 году мы застаем его в Твери, куда он попал, очевидно, по рекомендации все того же графа Ростопчина. Что ему было делать в Твери? Думаю, что и на этот раз его погнала туда не «охота к перемене мест», а страстное желание получить наконец средства (пенсион) для поездки за границу. На академию он больше в этом отношении не надеялся. Хватит разочарований! Помочь могла только царская семья. С великим князем Константином не вышло. Но была еще дочь Павла I – Екатерина. После первого замужества она обосновалась в Твери, где возник малый двор и куда устремились жадные до чинов молодые дворяне.
Глава 5. Тверское уединение
Однажды поздним летним вечером Ореста, засидевшегося в гостеприимном доме Александра Бакунина и его молодой жены Вариньки (как называл ее супруг), хозяин позвал прогуляться по двору.
Это был их тверской дом, но вскоре они собирались перебраться на жительство в прелестное поместье под Тверью – Премухино, где Александр Бакунин родился. (Как жаль, что Кипренский, видимо, Премухина – теперь говорят Прямухино – не посетил и только по описаниям знал об этом райском уголке, впоследствии воспетом Лажечниковым, Белинским, Иваном Тургеневым. Они там влюблялись в подросших дочерей Бакунина, спорили, мечтали.)
Уже из Петербурга зимой 1813 года, готовясь уехать в Италию (поездка вновь была отложена), Кипренский в письме благодарил Александра Бакунина за заботу о сестрице Анне, которую Бакунины согласились поселить у себя в Премухине. «…Вы тем оказываете мне не токмо дружбу, но и благодеяние», – писал Кипренский[56], который всегда с большей охотой просил за других, чем за себя. (Осуществилось ли это намерение, неизвестно…)
Вышли в ночной палисадник, окружавший дом. Александр Бакунин до безумия любил природу и даже в городе старался окружать себя ею. В палисаднике глухо шумели деревья. Хозяин кликнул Ваньку, десятилетнего дворового, который, между прочим, брал у Ореста уроки рисования в очередь с Варварой Александровной. Тот принес мелкий саженец какого-то деревца, а также лопату с красным черенком.
– Вот, Орест, – Бакунин с улыбкой протянул Кипренскому саженец, – хочу, чтобы вы посадили у меня итальянский клен. В Премухино вас не зазвать, так хоть здесь посадите. Ванюша выкопает ямку.
– Нет уж, я сам! Я ведь родился на мызе. Не верите?
Кипренский тихо рассмеялся и выхватил из рук Ваньки лопату. Луна осветила двор, невдалеке засияла Волга, а на деревьях в саду вспыхнули ветки. Он обязательно нарисует такой пейзаж – с луной, рекой и деревьями в отсветах и бликах, когда тоскливая тишина ночи наполняется предчувствием грядущих блаженных преображений.
Бакунин тоже взглянул на посветлевшее небо:
– Мне привезли этот саженец из Турина. Я там учился в университете в отрочестве и юности – на факультете естественной истории. Я – ботаник, знаете ли. А стихи – это так, безделки. Только Гаврила Романыч принимает всерьез. Италия, Орест, прекрасна, я понимаю, почему вы туда рветесь…
– А Россия? – спросил Орест. – Не стали вы ее ненавидеть, побывавши в Италии?
– В России я нашел свое счастье, – пробормотал хозяин и, помолчав, горячо продолжил: – Я и не надеялся, Орест! Я не мог надеяться. Варинька годится мне в дочери. Она жила в соседнем имении, в тридцати верстах от Премухина. Моя сестра была замужем за братом ее отчима. И вот, Орест, я так отчаялся, что решил… Да, я решился… И это было год назад! Невероятно! А тут сестра Татьяна, узнав про мою беду, возьми и поговори с Варинькою. Ей восемнадцать, а мне, Орест, уже сорок два.
Орест с удовлетворением подумал, что он лет на пятнадцать помладше Бакунина. Но что-то в этой истории его необыкновенно захватывало. Юное, нежное существо и сильный, поживший, опечаленный грузом бед человек.
– И что же дальше? – осторожно спросил Орест.
Словно Бакунин рассказывал сюжет его собственного будущего романа. И от этого рассказа словно зависела та самая настоящая любовь, которая должна же ему наконец явиться! Надоели эти миражные влюбленности. Вот и сейчас он увлекся Екатериной Павловной, дочкой сумасбродного Павла I. Даже объяснился, когда давал ей урок рисования, упав на колени. Она улыбнулась, нахмурилась и выгнала его вон из комнаты. А чего он ждал? Она же вся искусственная, все время играет. Все по этикету. Но почему все его влюбленности как бы заранее обречены? Может, это он сам боится грозной и неотвратимой любви? Любви взаимной?
– Вы спросили, что дальше? – Александр Бакунин точно очнулся от воспоминаний. – Татьяна ввечеру завела Вариньку там, в Баховкине, в беседку и спросила, что та думает обо мне. И Варинька призналась, что давно… давно в меня влюблена. И только стыдилась признаться. Как я не умер, Орест, когда Татьяна мне это сказала!
– Хорошо, что вы до этого не умерли от собственной руки, – заметил Орест, улыбаясь.
– Судьба уберегла! А знаете, Орест, зачем я хочу посадить этот саженец ночью?
– Лучше принимается? – пошутил Орест.
Но Бакунин ответил серьезно:
– Напротив, итальянский клен очень солнцелюбив. Растет в горах и на открытых солнечных местах. Мы с вами посадим его ночью. Он переживет эту холодную июньскую ночь. Для него она холодная, ведь он – средиземноморец. А утром он увидит солнце. Его счастье просто отложено…
Орест уже вырыл в глинистой почве ямку и посадил в землю маленькое растение с чуть лохматыми серо-голубыми с изнанки листьями – безжизненное и совсем поникшее.
Бакунин продолжил после паузы:
– Да, завтра он увидит солнце. Чуть-чуть подождать. Но примется ли он?
Он дружески коснулся руки Ореста, испачканной на этот раз не краской, а землей.
– Я верю, Орест, что вы увидите итальянское солнце.
– Видно, у меня на роду «отложенное счастье», – рассмеялся Орест. – И знаете, мне даже кажется, что в Италии я предпочту не солнце, а луну.
Ванька принес из колодца воды и полил маленькое дрожащее растение.
– Вот будет о вас память, – сказал хозяин, несколько расчувствовавшийся. – Пойдемте в дом. Слышите? Наш милый корсиканец Лоди что-то уж слишком бурно разыгрался на фортепьяно!
…С весны 1811 года Орест Кипренский жил в Твери, где в это время находился малый императорский двор великой княгини Екатерины Павловны, вышедшей замуж за принца Георга Ольденбургского – младшего сына сестры вдовствующей имератрицы. Принц был назначен генерал-губернатором Твери.
Бывал тут Николай Карамзин, читавший в рукописи «Историю государства Российского», и сам Александр I, привязанный к сестре. Сюда стекались молодые дворяне, например братья Кочубеи, один из которых пишет о влюбленности Кипренского в Екатерину Павловну[57]. Видимо, об этом при дворе ходили слухи. Говорили даже, что он ей признался во время урока рисования[58], но Василий Толбин не решился привести этот шокирующий факт в своей биографии Кипренского. (Сам факт говорит об отсутствии у «звездного мальчика» Ореста дистанции по отношению к сильным мира.)
Пенсиона для поездки в Италию Кипренский тут не получил, но, пожалуй, впервые в такой близи смог увидеть высшую российскую аристократию. И не только увидеть, но и запечатлеть.
Хотя в совете Академии художеств его жительство в Твери будет определено как пребывание при великой княгине Екатерине Павловне