Когда Вера приходила на бульвар навеселе, алкогольный дух от ее губ приводил меня в бешенство, и я готов был разорвать ее, а окна «Пламени» забросать бутылками с мочой. Вот только не знал, как их припасти: в те времена средняя продолжительность жизни бутылки, оставленной в кустах или на бордюре, была по сути отрицательной; отряды сборщиков пустой тары барражировали по городу, устраивая стычки при дележе территории: стоило только присесть с бутылкой пива на скамейку, как тут же рядом появлялась тень или две – бойцов стеклянного фронта, поджидавших, пока ты допьешь или даже оставишь им глоток, это называлось «с допивкой». Мы припадали друг другу и отправлялись то на Савеловский, то в какие-нибудь гости на другой конец города, или рисковали забраться в глушь Филевского парка или Нескучного сада, где на парапетах набережных и скамейках коротали ночи, страшась милиции и хулиганов. Как-то раз мы нашли спокойное и укромное место – аллею под забором Кунцевской дачи Сталина; здесь отсвет от фонарей на шоссе и густые кроны лип создавали бархатистую уютность, однако в холодные ночи проку от нее было мало.
Наконец, я уговорил Веру выписать в Султановку ее тетю – присмотреть за генералом, передал свою должность по крематорному коммивояжерству Павлу, строго наказал ему не халтурить, а сам занял в нашем институтском спелеологическом клубе палатку и купил билеты до Симферополя.
Поселились мы над заброшенной каменоломней близ Гурзуфа и в первую же ночь попали под ливневый шторм, едва не смывший нас со склона.
Крым окружил нас раем. По утрам мы брассом вспарывали линзу штиля, завтракали помидорами с хлебом и загорали день напролет, время от времени остужаясь нырком в каменистый провал, где я тщетно охотился с острогой на луфаря, а Вера собирала мидий, чтобы сварить их на костре к обеду. Но скоро походная жизнь ее утомила, и мы сняли в поселке крытый шифером сарайчик с небольшой увитой виноградом верандой и газовой плитой на ней.
Хозяевами этой будки были золотозубый Тагир и молчаливая Танзиля, потомки сосланных в Среднюю Азию в 1944 году крымских татар, недавно прибывшие в Крым по программе возвращения. Тагир ходил с биноклем по берегу, высматривая в скалистых бухточках таких, как мы, – купавшихся голышом, и привозил из Керчи осетрину и катранов, так что мы отъедались, закусывая рыбу фруктами.
У Тагира во дворе, слепленном из оштукатуренных и крытых шифером «саклей», в этом пестром прибежище отдыхающих жили также и питерские коммерсанты – Игорь и Дима, любовная парочка. Усеянные татуировками с изображениями птеродактиля, черепахи, Че и Фиделя, они пили водку, ссорились, мирились, прилюдно целовались и отчего-то привечали нас – подмигивали, дарили половинки арбузов и угощали шашлыком.
Здесь же жила еще одна забавная парочка: молодой подполковник МУРа и его невеста, тициановская хохлушка Ира, с нежной, едва ли не прозрачной кожей. Полнокровная и белокожая, она мучительно поднималась по крутым улочкам Гурзуфа, закутанная от солнца с ног до головы в индийское сари. Подполковника звали Лешей, лет он был примерно тридцати с небольшим, выглядел сорвиголовой. Пружинистый, с гимнастической фигурой, азартно поглощенный своим медовым месяцем, однажды он созвал тагировских жильцов праздновать его день рождения и смотреть фильм со своим участием. Оказалось, на видеокассете запечатлен десяток операций по задержанию: с вламыванием в «малины», криками, битьем, подсечками, выкручиванием рук и т. д., где главной звездой был наш герой. Бодрый монтаж и хихикающий дятел Woodpecker в качестве саундтрека сопровождали боевитые клипы. Игорь и Дима посмотрели это кино с восхищением, бурно зааплодировали, а затем пригласили всех в бильярдную неподалеку отмечать премьеру.
Я отправился с ними, мы крепко выпили и, как водится, завели душевные разговоры. Скоро заведение закрылось, бильярдные столы накрыли чехлами, и мы спустились на пляж, где откупорили еще бутылку мадеры. Но прежде выкупались и покачались на волнах, бегущих от горизонта, заваленного звездами; черная медвежья масса Аю-Дага, казавшаяся ночью вполнеба, нависала над бухтой. Хмель слетел, и мадера пришлась кстати. Речь сначала зашла о звездах, о том, насколько космосу безразлична жизнь на Земле.
– Эх, красота какая: Млечный Путь льется через небо, – сказал Дмитрий. – Когда помру, хочу, чтобы душа туда полетела – в другие галактики, поглядеть, как звезды устроены…
– Ничего интересного, – произнес я, устраиваясь поудобней на лежаке, кладя под голову руки. – Звезды устроены проще микроба.
– Да ну?.. Гонишь! Тогда просто посмотреть… Красиво же в телескоп!
– Заливаешь! – тоже не поверил Лешка. – Проще микроба? Не верю. Не то что микроб, даже человек – объект хрупкий. Башку свернуть голыми руками – раз плюнуть. А если в звезду зашвырнуть водородную бомбу, даже все бомбы, какие есть на планете – она и не заметит.
– Живое всегда сложнее мертвого.
– Это уж точно, – отозвался Игорь.
– Почему же? – Лешка разлил еще мадеры и продолжал: – Человек проще стиральной машины. У него всего ничего управляющих кнопок: власть и эти, как его… низменные желания.
– Ты просто имеешь дело с определенным контингентом, – сказал я. – В твоей работе только такие личности попадаются. Это всё равно как, не покидая Африки, быть уверенным, что вся Европа – Сахара.
– Брось, – сказал Лешка, – всё проще. Убийца, на самом деле, средний человек. Я их перевидал знаешь сколько? Самый мрачный маньяк – тихоня. Сидит такой мужичок-душегуб на скамье подсудимых – и с виду не отличишь от слесаря-сантехника или конторского служащего. Люди вообще звери, страшней человека – нету. Это я тебе говорю. Не обольщайся. Ты пороху еще не нюхал. Есть такие парни, которых даже на том свете бояться надо.
– Золотые слова, – кивнул Игорь. – У нас в Питере года два как появился один немец – художник и скульптор. Гансом звать. Ну, Ганс и Ганс. Немчура и немчура. А он, прикинь, из мертвых… мумии делает!
– Не мумии, а парафином под давлением пропитывает, – уточнил Дима. – Они после этого твердые становятся. И как живые.
– Это еще зачем? – удивился Лешка.
– Он потом этих мертвяков на выставках показывает. Приехал в Россию, чтобы по моргам искать бесхозные неопознанные трупы. И потом из них то Дон Кихота с Санчой Пансой на соломенных ишаках изобразит, то короля Артура в латах из жестянок… А наша братва повадилась пацанов к нему возить. Он снимает с них слепки и делает пластиковые копии на арматуре – не отличить!
– Зачем?!
– Вместо памятника. Мода такая. Ганс из павших бойцов памятники творит. Стоя́т, как живые. Братва им только букетики цветов в руках раз в неделю меняет.
– Где это… стоят? – насторожился я.
– На кладбище, не дома же. Стоят над своими могилами, он их как-то на постаменте крепит.
– Слыхал, слыхал я про вашего Ганса, – отозвался Лешка. – В Питере всегда братва с фантазией имелась. Город мастеров, что делать.
– Вот те крест… У нас Сосо так поставили. И Горячего поставили, я сам видел, чуть с копыт не слетел.
– «Тишина… И мертвые с косами стоят…» – сказал Леша. – Но даже если так, то я пострашней случа́и знаю.
– Это какие? – отозвался я.
Леша помолчал, потягивая мадеру, и со значением спросил:
– Про игру в «рулетку» слыхал?
– Нет, – соврал я, прислушиваясь к шелесту волн в гальке.
– В «русскую рулетку».
– Это в которую белогвардейцы в Севастополе играли перед тем, как в Турцию на пароходе отчалить?
– Не знаю, как в Севастополе, но в Москве сейчас по-крупному играют. Подпольное казино. У нас там двух подсадных, агентов то есть, грохнули. Самая высокая крыша у этих игро-ков.
– А как играют? – спросил Дмитрий.
– Пока не выяснили. Вроде делают ставки на выжившего. Но там странная баба замешана. Предсказательница. Средних лет, на левой руке трех пальцев нету, ногу приволакивает. Стоит укрытая с головы до ног, под занавесью, и выкликает будущее. Как выкрикнет, после этого игрок нажимает себе в голову курок…
– Извращенцы, – выдохнул Игорь.
– Жуть, не то слово, – сказал Лешка и почему-то перешел на шепот. – Я слыхал еще, что эту бабу… предсказательницу – пуля не берет. Моя-то пуля серебряная, возьмет. Но то, что такое болтают, – это настораживает. За мою практику еще ни разу ничего подобного не встречалось.
– Как не стыдно, – я возмутился. – Взрослые люди, а в чушь всякую верите.
– А предсказание-то тут при чем? – спросил Игорь.
– Не знаю, – разлил еще мадеры Лешка. – Не выяснили еще.
– А я слыхал, – сказал Дмитрий, вытряхивая камешек из сандалии, – что это вроде как человеческое жертвоприношение. Будто будущее требует такой величины приношения. Как бы объяснить. В древности жертвовали Молоху. Всего было семь ступеней: курица, козленок, овца, теленок, корова, бык и человек. Язычники приносили к жертвеннику первенцев и приводили скотину. Кто говорит, что младенцев сжигали заживо. Кто говорит, что только проносили через огонь. В залог того, что ребенок останется живым и невредимым и умножит семя родителя…
– Ладно тебе трепаться, – сказал Игорь. – Вот даешь. Нет, ну как это – ребенка родного и в огонь?
Все замолкли на время, соображая.
– Ну, ладно, – сказал Лешка. – Давайте на посошок и по койкам.
– Мрачная история, – вздохнул Игорь. – Хотите, я веселую расскажу? Представьте, у меня дед в концлагере охранникам голыми руками головы отрывал. Выжил чудом – узники подняли восстание, когда поняли, что всех их сейчас отправят в газовые камеры. И дотянули до прихода американцев. Дед до сих пор по праздникам обедает из лагерной алюминиевой миски. Чтобы не забывать. Тарелок не признает, только в гостях.
– Это тут при чем? Какая связь? – раздраженно буркнул Дмитрий.
– А при том, что дед говорит, будто Россия превратилась в концлагерь. Как советская власть рухнула, все тут же поделились на охранников и заключенных. Такая самоорганизация.
– Можно подумать, раньше было по-другому, – возразил Дмитрий. – И погоди, власть еще не рухнула.