— Вы всегда иронизируете, — недовольно заметил Свинецкий. — Это позиция труса, но вы сами себе не желаете отдать в этом отчет. Когда-нибудь придется платить за все… решаться на что-то… Боюсь, из вас так никогда и не сделаешь человека.
— Не имею чести вас знать, — обиженно заметил Терновский, — вы, может быть, с особой миссией из Петербурга, но позволю себе заметить, что градоначальник Ялты — должность не пустая, я в должности седьмой год, и город в его современном виде…
— Да я не подвергаю сомнению ваши заслуги! — миролюбиво остановил его Ять. — Но как вам в этом, с позволения сказать, убежище не ясна тщета всех ваших разногласий? Ей-Богу, только русские могут сидеть в подвале и еще спорить, спорить, спорить…
— А что делать?! — вскинулся Свинецкий. — Лапки кверху — так, по-вашему, благороднее?
— О душе думать, — вздохнул Ять. — Или хоть сообразить, как гетмана сбросить…
— Мы об этом и спорим! — развел руками Терновский. — Нельзя же действовать, не договорившись об основах…
— Да вы для того только и спорите об основах, чтобы не переходить к делу. Вот вы, Владимир Васильич, — отнесся Ять к Свинецкому, — хоть бы акт организовали! Не насмерть, конечно, но так, чтоб оглушить. У вас получится, я думаю… — Ять изо всех сил пытался загнать внутрь неудержимый смех, но он лез наружу, как пена из бутылки.
— Акт? — с невыразимым презрением отозвался Свинецкий. — Чтобы власть досталась господину Терновскому или вашим друзьям большевикам? Ять понятия не имел, с чего большевики вдруг стали его друзьями, но доискиваться причин не стал.
— Все мы тут временно, — продолжал Свинецкий. — Я пересижу комендантский час, утром выйду и продолжу работу… Но союзничков среди большевиков или царских прихвостней искать не намерен — если мы и победим, то сами!
— Вот оттого-то вы, товарищ эсер, никогда и не победите, — ласково заметил Кропачев. — Большевистская тактика борьбы — она какая? Она такая, что хоть с чертом лысым, хоть вот с товарищем Терновским на врага идти, — а потом и разбираться, чья возьмет.
— Эта тактика нам слишком известна, — поджал губы Свинецкий. Воцарилось тягостное молчание.
— А табачку у вас, товарищ, нету? — нарушил его Трубников, искательно глядя в лицо Ятю.
— Есть немного.
— Спустимтесь в подвал, перекурим? Тут нельзя, у хозяйки грудь слабая…
— Пойдемте, — кивнул Ять.
— Я с вами, пожалуй, — встал со стула Грэм. Видно было, что курить очень хочется и Свинецкому, но он не мог себе позволить брать табак у идейного противника.
— Вы не будете? — спросил его Ять.
— После, — с усилием ответил эсер.
Спуск в подвал находился в кухне — внизу хранились припасы и вина, которые старухе поставляли с Голицынских складов. До молодого красного вина она была великая охотница. Трое — Грэм со свечой впереди, Ять и Трубников сзади, — спустились в небольшое помещение, тесно уставленное деревянными ящиками. Пол в подвале был земляной, холодный, пахло сыростью.
— И вы тут всю ночь просидели? — поежился Ять.
— А что ж делать. Гетману-то закон не писан — нагрянет с обыском, не посмотрит, что старуха… Одна надежда — сюда не полезут. Правда, у Свинецкого пистолет, но что мы с одним пистолетом… Я его давно знаю, по ссылке, — человек хороший, но везения не знает ни в чем.
— Вы его тоже знаете? Вот мир тесен…
— Не так мир тесен, как нас мало, — угрюмо улыбнулся Грэм.
Трубников молчал и с собачьей преданностью заглядывал в лицо то одному, то другому. Грэм прилепил свечу к ящику и присел на другой.
— Знаете, Грэм, — сказал Ять после первых жадных затяжек, — я историю выдумал. Как раз в вашем вкусе. Встречаются у моря пятеро друзей, которые прежде тут бывали, влюблялись, веселились — но после жизнь их раскидала. Скрывают друг от друга, зачем приехали, выдумывают дурацкие предлоги, — но потом выясняется, что они и сами не знают, зачем собрались. Так, внезапный толчок. Дальше не придумал. Как по-вашему, что дальше?
— Это может быть любопытно, — кивнул Грэм и ненадолго задумался. — Я думаю, что они — один человек, действие внутри человека.
— То есть?
— Меня всегда тянуло написать детектив, где бы все убили одного, потому что этот один стал им мешать. Но он не вне, а внутри героя. Допустим, вы встречаетесь с девушкой и вы влюблены, как только умеете быть влюблены. Само собою, от этой любви вы становитесь другим — добрей, умягченней, чище. Но прочие части вашей души остаются теми же: вы ходите на службу, бегаете к надоевшей любовнице, читаете газеты, играете в клубе, и все это разный вы — в разном кругу… Из этой пятерки, составляющей подлинный ваш облик, есть еще один, которого никто не знает, — это вы наедине с собой, и только вы повелеваете остальными. Теперь представьте: она разлюбила вас. Кому нужен этот чистый, этот глупый?! Он только тревожит остальных, и они замышляют убить его. И здесь, у моря, — он уже увлекся и импровизировал, глядя в темноту, не чувствуя, как окурок жжет ему пальцы, — здесь, у моря, где она когда-то бросила вас, вы убили его, вытравив из себя. Но убийцу тянет на место преступления, и они, все пятеро ваших «я», толкают вас приезжать сюда снова и снова — так бы я это развернул.
— А дальше?
— Ничего не надо. Стоят у моря, и каждый видит его не так, как другой. А вас, их сумму, дать в конце глазами девушки, хорошей девушки, спешащей мимо: она видит, как одинокий нервный человек, потирая лоб, стоит у моря и говорит сам с собою. Ей страшно, что он прыгнет сейчас. Она подходит. Ну, и дальнейшее — на воображение читателя.
— И убитый воскреснет?
— Может быть, и да, а может быть, родится другой, — твердо сказал Грэм, очень довольный собой. — Так — вам нравится? Вина не хотите?
— Так ведь чужое…
— Глупости, куда старухе столько вина. Мы в прошлую ночь вон тот ящик почти опорожнили, но одна бутылка еще есть.
— Не могу, — отказался Ять. — Я гость…
— Я тоже гость, но мы художники, — возразил Грэм. — Мы никогда не возьмем вещей или денег, но все вино мира принадлежит нам. — Он взял из дальнего ящика последнюю пыльную бутылку, ловко вышиб пробку и принялся жадно пить, запрокинув голову.
— Оставьте, товарищ, — робко попросил Трубников. — По-братски…
Грэм неодобрительно хмыкнул, но пару глотков непрошеному братцу оставил.
Старухино вино оказалось превосходно, еды она не предложила, и после третьей бутылки терпкого веселого напитка он-таки охмелел. Все события последних дней — встреча с Таней, эсер, арест, ходуны, татары, — смешались у него в голове. Ни одно из них — кроме, конечно, возвращения к Тане, на котором тоже с самого начала лежала печать странной обреченности, — больше не имело веса. Все это могло быть, могло не быть, а больше всего похоже было на тяжелый, отрывистый сон; и если сам он, опытный сновидец, мог так существовать весьма долго, — для страны, хотя бы и такой дикой, прелестной и печальной, как Крым, все это было куда как неблаготворно. Сказывались бессонные ночи, и Ять задремал, привалившись спиной к неподвижно сидящему Грэму. Когда он просыпался, ему казалось, в подвал набились какие-то новые люди, прячущиеся от очередной власти. Ять тряхнул головой, отгоняя морок. Голоса были прежние: властители опять спорили. Отчего русские так много спорят, и всегда в подвале? На воле, знать, времени не хватает, или слишком боятся попасть в подвал, тогда как в подвале бояться уже нечего… Кто-то тяжело, гулко — так, что слышно было в подвале, — колотил в дверь.
— Господи! — взвизгнул Трубников.
— Облава, — сквозь зубы прошипел Свинецкий. — Всем молчать! Кто посмеет пикнуть — пристрелю!
Некоторое время сверху доносились только невнятные ругательства старухи да мягкий басовитый говор вошедшего. Наконец крышка тайного хода откинулась, и по деревянным ступеням заскрипели тяжелые шаги.
— Не лякайтесь, не лякайтесь, шановны панове, — проговорил незнакомец. — Це ж я, ваш хетьман.
Ять расслышал, как Свинецкий взвел курок.
— Не стреляйте, ради Бога! — умоляюще проговорил гетман на чистом русском языке, почти без акцента. — Господа, я ровно в том же положении, что и вы… Умоляю… Позвольте мне объясниться…
— Ни с места, наглая рожа! — заорал Терновский, чувствуя себя хозяином положения. — Дошел, значит, и до тебя черед! Что, солдаты в городе? Скинули-таки тебя, тварь чубатая?!
— Сядьте, Терновский, — брезгливо сказал эсер, зажег свечу и закурил. — Рассказывайте, гетман, в чем дело.
— Ночью… ночью пришел крейсер «Верный», — уныло забасил гетман. — На нем бунт, матросы отказались слушаться большевиков…
— Молодцы! — восхитился Свинецкий. — Я знал!
— Да, да… Говорят, не для того царя скинули, чтобы теперь нас свои же угнетали… Они ушли из Севастополя, пришли в Ялту и хотят тут установить анархию. Черный флаг, наших всех погнали…
— A как же твои черножупаннички?! — торжествующе воскликнул градоначальник. — Армия твоя голоштанная как?
— Да какая же армия, — оправдывался гетман. — Я ж не военачальник, панове! Я хотел только, шоб вильна Украина… Вижу, шо большевики не особо много чего могут, ну и собрал горстку хлопцев…
— Горстку! — усмехнулся Кропачев. — От горстки мы б не побежали. Ты штыков триста набрал!
— И ста не было, вот те крест! — поклялся гетман. — Я ж не командир, панове. Я ж бухгалтер из санатории Крошева, под Мисхором. Чернодурко моя фамилия. Но вижу — все, кому не лень, власть берут, так шо ж я, хуже грузчика? Две буквы переставил, ну и…
— Ты грузчиков не трогай! — крикнул из угла Кропачев. — Грузчик, ежели он сознательный, землю двинет!
— Та шо нам теперь делить, панове! — понурил голову Чернодурко. — Ну, напужал я вас трохи… Думаете, я не знал, где ты, Кропачев, сидишь? Негде тебе больше было, Кропачев, сидеть, кроме тут! Не стал бы вас брать, вот те крест! — Он размашисто перекрестился. — Теперь-то шо я могу, теперь матросы в городе… Анархыя! Хлопцы мои разбежались, сам я сюда еле добег — стреляют вовсю… Ух, хорошие ребята! — непоследовательно восхитился он. — Черный флаг и это… Ленты пулеметные крест-накрест, бескозырочки… Ну, дадут теперь жару! Хорошо, если старушку нашу не тронут. Да шо вы регочете, панове? Шо я смешного сказал? Но Ять уже не мог остановиться. Появление гетмана было последней каплей.