– Ого. У меня нет привычки записывать прошлое, поэтому сложно такое представить, однако если это и вправду самый востребованный тип трафика, то получается, что интернет забит до отказа словами о жизни.
– Вы когда-нибудь вели дневник? – попытался я перевести разговор на ее биографию.
– Доводилось. Но очень давно.
– Где вы выучили английский?
– В Америке. Я там изучала лингвистику.
– Ого! Получается, вы профи по части языка?
– Что вы. В таком случае я бы научилась большей коммуникативной компетенции, приворожила бы парочку мужчин, с которыми бы сходилась и расходилась по собственному желанию. Увы, я сосредоточилась на скелете языка, а не на грамматической плоти.
– Разговоры о Хомском и впрямь трудно увязать с плотскими страстями.
– Обычному человеку – точно. Однако встречаются уникумы, для которых Хомский – верх сексуальности. Вроде меня, – опять улыбнулась Люция.
Мне вообще подумалось: какая улыбчивая. Пусть она улыбалась мимолетно, но ни в коем случае не просто из вежливости. Кажется, она искренне наслаждалась коммуникацией и смаковала каждое слово. А когда Люция улыбалась, то молодела на глазах и не выглядела на свои тридцать три. В темном помещении, пожалуй, легко бы сошла за подростка.
– В каком штате учились?
– Массачусетс.
– Неужели в Технологическом? Вот это да. Ну вы даете.
Приходится искренне удивляться тому, что уже знаешь, чтобы собеседник ни о чем не догадался. Поэтому в профессиональные навыки шпиона обязательно входит искусная ложь. Хотя, если честно, я свою искусность судить не возьмусь.
– Просто интересующую меня тему больше нигде не разрабатывают, вот и пришлось поступать.
– Что за тема?
Вдруг плавное течение беседы застопорилось. Внешне Люция не насторожилась, но, возможно, задумалась, почему я этим так интересуюсь. Наконец, тщательно подбирая слова, она молвила:
– Как вам сказать… Если вкратце, то в какой степени язык воздействует на поведение человека.
– То есть в какой степени он формирует восприятие реальности? Из той серии, что у эскимосов существует где-то двадцать слов для названия снега?
– О, вы про старую добрую гипотезу Сепира – Уорфа! Нет, не совсем.
На лицо Люции вернулась улыбка, и я украдкой вздохнул с облегчением. Не потому, что боялся, будто она меня в чем-то заподозрит, а просто не хотел смотреть, как она хмурится. Такая красавица, когда улыбается.
– На самом деле это миф. Изначально Боас говорил всего о четырех. В статье Уорфа их стало уже семь, а по журналам, радио и телевидению пошли гулять самые разные версии. И с каждым повторением сюжета о языке инуитов, «по словам ученых», количество этих слов множились и множились. А на самом деле их не наберется и десятка. Английский в этом смысле языку инуитов не сильно уступает.
Я и не знал. Я считал, что это широко известный факт, которым некоторые любят щегольнуть в разговоре. Мол, представляете? У инуитов сотня обозначений снега. Это все потому, что они в нем живут. Их мир сильно отличается от нашего. С одной вечеринки выпендрежник курьером переносил этот мем на следующую, и вот уже эскимосский снежный лексикон разбух до каких-то невероятных объемов.
Интересно, на каком числе рост наконец остановился бы?
– На самом деле восприятие реальности почти не зависит от языка. Где бы человек ни вырос, реальность не настолько разительно отличается, чтобы это запечатлелось в языке. Потому что мышление опережает язык.
– Но ведь я же думаю на английском?
– Просто потому что реальность, которой оперирует ваше мышление, включает также и язык. Слова – часть многочисленных элементов действительности, и их надо как-то обрабатывать. Слова – объект мышления, а не рамка, в которую оно заключено. Это то же самое, что и утверждать, будто бобры мыслят зубами только потому, что зубы у них эволюционно чрезвычайно развиты.
– Правда? – искренне восхитился я. На самом деле есть свое очарование в том, чтобы считать, будто речь определяет реальность, и в зависимости от языка у людей разные миры, а человек видит действительность только через фильтр слов. Однако стоит признать, что я всегда воспринимал эту идею как одну из странноватых теорий. Про эскимосов нам с гордостью рассказал учитель английского в старших классах – впрочем, на том этапе «снегов» было всего двадцать. Но поскольку мне всегда казалось, что язык – это какая-то осязаемая масса вне меня, то я и не поверил, будто она как-то может повлиять на мой характер.
– Как, по-вашему, мыслят математики и физики?
– Формулами?
Люция покачала головой.
– Эйнштейн не раз говорил, что перед его глазами всплывают образы. В чем-то похожем признавались и другие гениальные физики. Что они много раз прокручивают в голове образ, пока наконец не придумают, как его выразить с помощью формулы.
– Не могу себе представить. Как конкретно они представляют себе все эти мнимые числа, алеф-нули?
– Вот это как раз реальность, отличная от нашей с вами. На самом деле восприятие действительности определяется мышлением, не языком.
– Но как же, получается, вы рассматриваете речь? Если она не определяет мышление человека, то какой вообще в ней смысл?
– Разумеется, это средство общения. Впрочем, нет… Пожалуй, язык можно назвать органом.
Только тут я наконец заметил, что мы с Люцией перешли на разговор коллег или даже приятелей. А ведь изначально я пришел как ученик, то есть потенциальный клиент, который хочет подробнее узнать о ее занятиях.
Похоже, ей весело со мной болтать.
– Орган? В смысле как почки, кишечник, руки, глаза?
– Да.
– Но ведь язык – это абстрактное явление, разработанное человеком?
– Да-да, абстракция несовместима с телесностью. Вы, наверное, полагаете, что в таком крошечном органе, как головной мозг, не может умещаться душа?.. Ох, что же это я, простите. Вы религиозный человек?
Мне почему-то вспомнился Алекс и его рассуждения о том, где у нас ад. Как он указал себе на висок.
– Нет, атеист.
А вот Алекс веровал. Верил в существование бога.
И утверждал, что ад – у нас в головах. Что ад заключен в мозговых извилинах.
– Уф! Некоторые очень сердятся, когда заходят подобные разговоры.
– Тогда вы поздновато спохватились, – весело заметил я. – Раз уж речь зашла о душе.
– И правда. Я вообще много лишнего болтаю, – улыбнулась Люция и вернулась к прежней теме. – Язык – продукт эволюции, приобретенный нами в ходе жизнедеятельности. Особи нашего вида научились сравнивать себя с другими, симулируя или, иными словами, прогнозируя в голове их поведение. Чтобы сравнивать отдельные единицы, они приспособились распознавать себя и иных. Потому что без подобного разграничения невозможно сравнение. Таким образом, человек научился избегать многочисленных опасностей, а впоследствии индивиды породили язык для обмена информацией о результатах прогнозов и встали на новую ступень эволюции. Они построили базу данных о том, чего лично, возможно, и не переживали, и тем самым научились лучше подстраиваться под окружающую среду.
– То есть язык – это в чистом виде продукт приспособления, так?
– А это уже не так сильно отличается от внутренних органов, не правда ли?
Способность мозга к речи, которая обеспечила возможность нашей с Люцией беседы, – это чистый результат эволюционной адаптации. Так же, как хобот у слона или шея у жирафа.
Если так подумать, то у языка в самом деле удивительно тонкий функционал, но ведь при том, что мы научились разрабатывать искусственные мышцы и нервные системы для пассажирских самолетов, скопировать фильтрующую функцию печени и почек пока не в состоянии. Они похожи в своей изящности. До совершенных рукотворных органов еще очень и очень далеко. Части нашего тела по-прежнему скрыты под божественной печатью тайны. Почему же речь, дарованное Господом таинство, присуща только человеку?
Я способен осознавать себя. Я использую язык, чтобы общаться с другими. И это лишь орган, с неизбежной необходимостью образовавшийся в ходе эволюции. Язык и самосознание – просто части тела.
– Получается, человек заблуждается, утверждая, что речь – непременный итог эволюции?
– Как заблуждалась бы развившая собственную цивилизацию ворона, утверждая, что в ходе эволюции непременно должен появиться острый клюв.
Язык и самосознание – просто органы, порожденные жизнедеятельностью и необходимостью адаптации к окружающей среде. Как крылья у птицы.
И все-таки я думаю так: известно, что слова не определяют сознание человека. Но даже если язык – только орган, сформировавшийся в ходе эволюции, то ведь находились же в истории жизни на земле такие организмы, которых собственные эволюционные изменения губили?
Например, саблезубые тигры вымерли из-за собственных длинных клыков.
5
– Какая культурная беседа. Сразу чувствуется, что филологи встретились, – поприветствовал Уильямс, который ожидал моего возвращения в квартире ровно напротив окна Люции Шкроуп.
– Уж как разговор пошел, – бросил в ответ я, снимая тесный деловой костюм и расправляя его на вешалке. Уильямс не отрывался от экрана.
– Ну да, ну да… А мне показалось, ты сам его туда завел.
– Мало ли, что кажется женатому человеку.
– Не зарывайся. Я, между прочим, еще ого-го. Уверен, эта преподша и на меня бы запала.
– По-моему, ты не способен на культурную беседу…
– Про эскимосов я тоже в курсе, – заметил Уильямс. – Или про Кафку бы поговорили.
– Ты же, помнится, ляпнул, что «весь абсурд – это Кафка»?
– Надо демонстрировать точки уязвимости. Вроде акцента. Чтобы женщине было за что уцепиться.
– У тебя уже не точки, а воронки. Кстати, больше всего женщины ненавидят самопровозглашенных ловеласов.
Утомили меня афоризмы Уильямса.
Я вообще считаю неприличным разговаривать с чехами о Кафке. Это как беседовать с продавцом на рыбном рынке о рыбе. Я вспомнил, как та женщина из ЦРУ читала нам нотации о том, как правильно спецоперации проводить, – вот так же бесит.