Куда бы я ни бежал, мамин голос все равно беспощадно меня настигал. Точно ведьма. Сжимая виски в ладонях, я пытался оградиться от мира.
– Держаться за голову не поможет, – раздалось горьким эхом у меня в ушах.
Я поднял голову и увидел задорно улыбающегося Алекса. Тот постучал пальцем по виску:
– Потому что ад у нас вот тут.
– Прекрати.
– Человек – это клетки мозга, вода и углеводородные соединения. Чудовищные нагромождения крошечных молекул ДНК. Человек даже когда жив – это просто материя. Ничем не лучше искусственных мышц. Может, нам очень хочется помимо материального иметь духовный компонент, но очень странно полагать, будто из мяса родится мораль и благородство. Только грех и ад.
Мостовая разверзлась.
Из исторических слоев Праги, точно растения, пробились багровые искусственные мышцы. Они взвились к небу и укутали город.
Вместе с их приливной волной взмыл и я. Вверх, вверх. Туда, где нет ни греха, ни ада.
– Ты в порядке? Так метался во сне, – пытался успокоить меня Уильямс. Протянул холодное полотенце. Я сильно вспотел.
Я коснулся щеки. Убедился, что плакал.
– Опять страна мертвых? – спросил товарищ. Какое-то время я колебался, но затем резко кивнул.
– С тех пор, как Алекс покончил с собой, стал чаще видеть.
– У меня то же самое. – Уильямс очень удивил меня своим ответом. – Я эту штуку не называю страной мертвых. Просто сны. Алекс мне снится. Не помню, что именно, но как проснусь – сразу тоже такое паршивое настроение. Кошмары, короче, мучают.
– К психологу, что ли, походить? – вздохнул я. – Как накануне миссий с детьми. По-моему, Алекс по таким вопросам к святому отцу обращался, но я же атеист.
– Я как-то раз записывался, – сообщил мне Уильямс, а сам сходил принес холодной воды. – Кризис брака был, или как это там называется. Застой. Дочку сдавали няньке, а с женой катались к семейному психологу.
– И как?
– Помогло. С женой разобрались. Но что-то сильно сомневаюсь, что этот тюфяк найдет, что сказать по поводу Алекса.
– Мне кажется… у меня не только Алекс.
– А чего еще?
Я замялся, подыскивая слова, но так и не придумал, как толком объяснить. Уильямс изучающе глядел в мое растерянное лицо, понял, что ответа не дождется, и махнул рукой:
– Ну тогда тем более. Оно само не рассосется. Надо как-то разбираться. Ты ж неверующий, значит, не получится упиваться мыслями о карме, прощении и прочей белиберде.
Я это и сам понимал. Понял давным-давно.
И все же невыносимо слушать, как я говорю себе то же самое устами матери и Алекса.
– Раз уж я проснулся, можем поменяться. Все равно, наверное, не усну. – Я уступил постель Уильямсу. Тот пробурчал, что не шибко-то охота валяться на простынях, пропитанных моим потом, но я прекрасно понимал, что он просто пытается меня отвлечь.
Станцию окружало сразу три кладбища: Ольшанское, Жидовское и Винограды.
Кафку похоронили на Жидовском, и вход нашелся почти сразу, как мы вышли из метро. На входе мне выдали шапочку. Все надписи – на иврите, чей алфавит я не знал. Странные все-таки у этого языка буквы. Как будто символы, порожденные инопланетянским компьютером, – какие-то искусственные. А шапочка крошечная, голову она совсем не закрывала.
– На кладбище их носить обязательно, – объяснила Люция. – Оно еврейское.
Меня совершенно не прельщала перспектива после визита к преподавательнице снова поймать «хвост», закладывать крюк по пути домой и грубой силой отваживать соглядатаев. Вот Уильямс и предложил, наоборот, куда-нибудь позвать Люцию. Если за ней тоже увяжется какая-нибудь незваная компания, то мы выясним, что интерес проявляют не только ко мне, но и к ней. Быстро выясним, как обстоит дело: охотятся ли только за мной, за нами обоими, или даже Люция – одна из наблюдателей.
Поэтому я сказал, что хотел бы посетить могилу Кафки, и попросил выступить моей проводницей по Праге. В мире победивших подсказок из дополненной реальности такой предлог работал с натяжкой. Люция согласилась не сразу, но в конце концов кивнула, мы сели в метро и отправились на Новое еврейское кладбище.
Балдахином из ветвей раскинулись пышные заросли, и бледный свет из-за желтых облаков почти не пробивался до земли.
Помимо нас бродило тут еще несколько туристов, бросали на могилу Кафки камешки. На иудейских кладбищах они вместо цветов.
– А это сестры? – спросил я, указывая на плиту с золотыми буквами у подножия надгробного камня. Там значилось три имени, которые я бы определил как женские.
– Да.
– Все почти в одно и то же время. 1942, 1943… А, ну да…
– Аушвиц, – подтвердила догадку Люция. – Все три – жертвы холокоста. Даже Оттла, младшая, которая вышла замуж на немца, развелась и по собственной воле отправилась в гетто. Муж был против. Как жена арийца она не подпадала под те же санкции, что остальные евреи. Но все равно пошла. Оставив мужа и дочь.
– Я не знал.
– Да? Довольно известная история. Говорят, Кафка больше всех любил самую младшую сестру, Оттлу.
– Ты много о нем знаешь.
– Не столько о Кафке, сколько о холокосте. Джон много рассказывал.
– Джон?.. А, ваш бывший! – Я притворился, что не помню его.
Люция кивнула:
– Джон часто говорил о холокосте. Видимо, как-то связано с темой исследования. Вроде сам он никакого отношения к евреям не имеет.
– Неужели грант Управления перспективных исследовательских проектов пошел на изучение истории?.. Непонятно.
– Сама толком не знаю. Твое внимание привлекают странные вещи.
– Разве? – удивился я. – Просто удивительно, почему военные изучают холокост. Я бы скорее подумал про каких-нибудь роботов, искусственный интеллект, ну, или инновационные материалы…
– И правда, – задумчиво согласилась Люция. – Но, мне кажется, там не об одном холокосте шла речь. Он и про Сталина говорил. Про Камбоджу. Судан, Руанду. По-моему, Джон интересовался всеми случаями геноцида.
– И среди прочего – холокостом?
– Мне так кажется.
Мы с Люцией возложили на могилу Кафки по камешку. Франц и три его сестры. В отличие от брата, точный день их смерти никто не знал. Как и многих других евреев того времени, разделивших такую же судьбу. Теперь их гибель – лишь часть огромного слова «холокост», а детали упокоились во тьме истории.
– Известно, когда они туда попали. Остались записи, – тихо добавила Люция. – Когда мы куда-то направляемся, обязательно проходим проверку личности – в метро, при оплате покупок, проезде на трамвае. Куда ни шагни – остается след.
– Ну да. Чтобы в город не проникли террористы, как в Нью-Йорк или Сараево. Или, если уж случится непоправимое, оставалась возможность проследить их маршрут. Чтобы каждый знал, что не уйдет от ответственности. Это здорово отрезвляет.
– Можешь не объяснять, я и так знаю. Я не жалуюсь, будто мы все очутились в мире Оруэлла и за нами следит Большой Брат, – улыбнулась Люция. – Просто ведь есть и исторические факты. Раньше государство не так много знало о гражданах. Еще десять лет назад они черпали сведения из переписи населения. Эффективно отследить, кто из жителей еврей, записать, проанализировать, классифицировать и собрать воедино данные стало возможно только с введением перфокарт. Когда евреев собирали в концлагеря, это был первый в истории человечества пример столь массового насильственного перемещения людей, и нацистам для решения задачи потребовалось ввести в оборот новые способы учета и записи через вычислительные машины. Через IBM[17]. Компьютеров тогда еще не изобрели, но большие вычислительные машины уже входили в обиход.
– То есть без IBM не случилось бы и массового перемещения евреев? – уточнил я. – Говорят еще, что компьютеры родились для дешифрования и выросли на расчете баллистических траекторий. Похоже, отцам компьютеростроения не убежать от тени войны.
– Джон показывал мне расчеты IBM касательно евреев. Тему исследования не раскрывал, потому что тайна, но таблицы лежат в открытом доступе.
– Какой странной парой вы были: разглядывать вместе записи о холокосте.
– Что есть, то есть. – Мои слова явно насмешили Люцию. – Он часто повторял… что у геноцида особый запах.
– Запах?..
– У холокоста, Катыни, красных кхмеров. Там, где происходит геноцид и другие массовые убийства… всегда один и тот же душок.
Запах геноцида.
Изучая геноциды прошлого, Джон Пол обнаружил их общие черты.
– Речь, полагаю, не о трупном запахе?
– Нет. Думаю, он это в поэтическом смысле – вполне в его стиле. Думаю, он не мог говорить со мной о засекреченном исследовании открыто, поэтому подбирал метафоры.
– То есть ты так и не узнала, чем занимался твой Джон?
– Да. Наверное, он никому не говорил. Кажется, в проекте участвовало всего несколько человек, и то у меня ощущение, что бо́льшую часть работы он проделал сам. Я думаю, он даже с супругой не делился.
– Супругой? Получается, ты… – я показательно удивился. Как же все-таки сложно притворяться, что ты чего-то не знаешь.
– Да, я знала, что у них даже дочка есть. Такая вот падшая женщина, – вздохнула Люция и зашагала к станции.
Я бросился за ней:
– Прости. Лишнее спросил.
– Ничего, я сама проговорилась, – ответила Люция, но в ее глазах сквозила страшная тоска. – Не хотела расстроить, прошу прощения.
– Что ты. Это ты прости. Нельзя так в лоб расспрашивать, – извинялся я, мысленно смеясь над собой, до чего же низко я пал.
Ах, мисс Люция Шкроуп, я ведь и так прекрасно знал, что вы встречались с женатым мужчиной!
Знаю, в каких кафе вы ели, какие покупали журналы, в каких «Старбаксах» попивали кофеек и сколько презервативов покупал Джон Пол.
Все знаю – и после каждого вопроса притворяюсь воплощенной невинностью. Лишь бы мне безоговорочно поверили.
– Ну, раз тебе так стыдно, составишь компанию еще кое-куда? – спросила Люция. В ее улыбке опять сквозила грусть.