А на дворе стояло лето. Август в Вашингтоне невыносимо жаркий. Я шагнул с улицы в прохладный холл больницы и верифицировался. Только когда спросили, желаю ли я, чтобы мне показали путь в дополненной реальности, я обратил внимание, что забыл надеть линзы. Ни в самолете, ни в такси я про дополненную реальность не вспоминал. Ответил, что не взял с собой совместимых устройств, и больничная система определила, что меня надо проводить. У ног проявились ведущие маркеры. Черные метки шныряли по полу, точно рыбки. Определяли по весу, где я нахожусь, и вели в сторону отделения интенсивной терапии. Весь пол пестрел маршрутами, которые выстраивали для пациентов.
Все пространство расчертили так, чтобы гости понимали назначение каждой зоны и предмета максимально интуитивно и безошибочно, и по полу плыли перед людьми разные символы. Даже немного казалось, будто я во сне.
Наверное, сам по себе я бы в хитросплетениях коридоров заблудился, но вот наконец я достиг цели. На входе меня попросили переодеться в защитный костюм, я шагнул через разъехавшиеся передо мной в разные стороны двери, и вокруг за прозрачными занавесями увидел койки, на которых смутно различались пациенты – будто призраки, готовые вот-вот раствориться дымкой.
Половину из этих людей спасут. Войдет ли в их число моя мать, я пока не знал.
Извивающийся на полу пунктир вел к одной из штор.
Целый пучок трубок, куча мониторов. Через трубки во все поврежденные участки вливались наномашины. Роскошные волосы обрили, к лысой голове скобами крепились кровоостанавливающие пластины. Ручкой прямо на коже доктор записал инструкции, каким образом настраивать электромагнитное излучение для управления наномашинами.
У меня всплыла ассоциация с дверцей холодильника. Когда я бывал в гостях у Уильямса, видел, какой там хаос из бумажек. Не забудь то. Не забудь се. Все эти убористые «не забудь» уклеивали целый угол кухни. А может, больше походило на доску главного героя из какого-нибудь детективного сериала.
Врач, чтобы не забыть индивидуальные особенности функционирования мозга матери, плотно расписал ее череп, как френолог позапрошлого века.
Не знаю, сколько времени я ее разглядывал. В какой-то момент меня окликнули мягким голосом: «Капитан Клевис Шеперд?»
Я обернулся. Мужчина представился лечащим врачом матери и назвал свое имя.
Я осведомился о ее состоянии.
Множественные переломы, обширные кровотечения. Сильные повреждения некоторых органов, которые привели к их дисфункции. Однако с современным уровнем технологий организму восстановили все жизненные функции.
Я не стал уточнять, что это такое. Можно ли считать живой мать, которая лежит без памяти.
– У нее осталось сознание? – спросил я, и врач едва заметно поджал губы, нахмурил брови. Тогда я прочитал его выражение лица как призыв не сдаваться, но теперь думаю, что ошибся. Он нахмурился, потому что задумался: как эксперту определенной области объяснить профану такие тонкости. Его затруднение поймет любой профессионал. Как сложно подчас объяснить на невинный вопрос друзей, родных, а подчас и коллег с начальством какие-то не поддающиеся простой интерпретации нюансы.
– Очень непросто ответить на ваш вопрос, – наконец сказал он. – Повреждения обширные. У нее так называемый ушиб головного мозга. Затронуты узкие участки со стороны основного удара и широкая область – с противоположной. Кровотечения даже в глубоких зонах.
– С противоположной?..
– Простите не совсем уместное сравнение, но представьте себе бильярдный шар. Удар кия приходится всего в одну точку, а вот противоположная часть мозга ударилась о вогнутую поверхность черепа всей площадью.
Бильярд в голове матери. С той поправкой, что шарик мягкий, как маршмеллоу.
Доктор пояснил, что задеты все структуры мозга, а в первую очередь – неокортекс. Оказался поражен даже дыхательный центр, но его функцию кое-как восстановили, пусть и с помощью электронного стимулирования.
– Мистер Шеперд, поймите: мы можем установить, какие участки мозга умерли, а какие живы. Некоторые модули сохраняют функциональность. Но… – Тут он запнулся.
– Что – но?
– Никто доподлинно не знает, при какой конфигурации сохранных модулей остается сознание. Точно так же, как никто никогда вам не докажет, что лично пережил смерть.
Мамин дом. Когда-то и мой.
Он затерялся где-то в Джорджтауне. Недалеко от той самой лестницы из «Изгоняющего дьявола». На стенах в округе куча людей подрисовала Килроев, которые «здесь были». Когда я учился в средней школе, кто-то нанес на лестницу густой слой наноэкрана и вывел зацикленное изображение вечно катящегося кубарем отца Карраса. Дурная шутка, но, помню, какое-то время о ней писали в интернете.
Когда я открыл дверь, на меня дохнул мамин запах. Она жила здесь. Пространство дома ею пропиталось.
– Вот я и дома, – зачем-то пробормотал я. Слова растворились в пустом воздухе. Я бродил по дому, точно детектив или вор. На месте осталась моя комната, такая же, как в день, когда я уехал. Я провел пальцем по столу. Пыли почти не скопилось. Она убиралась.
Глаза.
Мне подумалось, что эта комната – как глаза. Мамины глаза, которыми она следила, чтобы я не исчез, как отец. Я рос в этой комнате под ее пристальным присмотром. И даже когда она куда-то отлучалась, а я лазил по интернету в гостиной, чувствовал из дверного проема взгляд.
Мама даже чересчур пристально подмечала все следы. Еще с детства я пытался тщательно скрывать купленные тайком снэки или приволоченного втихаря в гости друга, но она по малейшим изменениям в доме все узнавала и устраивала мне выволочки.
«Домашний шпионаж», – подумал я, прилег на свою старую постель и рассмеялся.
Вот мир матери.
Мир множества глаз, которые следят, чтобы ты не исчез.
В какой-то миг мне стало здесь душно. И я поступил в армию, подался в отряд спецрасследований. Все как ты хотел, Клевис Шеперд. Тебя окружает опасность, и трупов ты видишь столько, что аж тошно. Но сам пока не умер. А товарищей уже хоронил, пусть даже они сами с собой покончили. Вот уж действительно познал мир сполна. Чего еще желать?
На этом месте я прервал мысль. Боялся додумать до конца.
Ушел на кухню, и там тоже оказалось чисто прибрано, а на холодильнике, к моему ужасу, не висело ни единой записки, ни единого магнита.
Мама терпеть не могла фотографии. Она их даже в гостиной не выставляла, и я только что обратил внимание, что ни разу не видел снимков отца. В доме не хранилось не то что наших с отцом фотографий, но даже маминых.
Интересно, она хоть в интернет что-нибудь загружала? Существует ли наша семья в сети, доступны ли мы, если войти в ее аккаунт?
Обои с детства не меняли. Они кое-где пожелтели, но все-таки чувствовалось, что за ними ухаживают. Я постучал пальцем, и на стену выскользнуло окно входа. Попробовал войти в хранилище, но, разумеется, потребовалась верификация по биометрии.
Записана ли здесь ее жизнь? Я мог бы затребовать биографическую компиляцию записей. Может, они сложатся в такой текст, из которого я пойму, как бы она хотела, чтобы я поступил?
Логи. Хранилища. А не правильнее ли вместо внешних носителей обратиться к тому образу, что живет у меня в душе? Я вдруг осознал, что вернулся домой не для того, чтобы понять, чего хочет мать, а в попытке бегства. Потому что я совершенно не представлял, как бы она поступила в такой ситуации.
Перед началом выполнения оперативной задачи мы изучаем психологическую карту цели. Я пропускал через себя бесчисленные логи АНБ и Национального антитеррористического центра, чтобы составить модель поведения цели. А чего хочет родная мать, совершенно не представлял.
Положим даже, я получу доступ к данным – но сколько неструктурированной, сырой информации пройдет мимо меня? Что толку с биографии, составленной программой? Мне отчаянно нужны эти записи. Но не потому, что хочу обрести предметное основание образа матери. А потому, что боюсь признать: нет никакого образа.
Я окончательно струсил и сел на диван.
Я любил маму. Тут сомнений нет.
И боялся: вдруг на самом деле не любил, а ненавидел? Вдруг на самом деле затаил обиду на ту, что вырастила меня тут совсем одна?
Взгляд матери с кухни и из комнаты никогда не отрывался от меня, пока я бегал по дому. Когда я спускался по лестнице, возвращался к себе после ужина, спину всегда буравили глаза.
Она всегда смотрела за мной. Без перерыва.
Ожили детские воспоминания. Как я ходил по коридорам, сидел на кухне, в туалете, в ванной – глаза матери следовали за мной всюду. Из щелей, из-за углов, с разных ракурсов. Протянутые по дому взгляды напоминали мне направленные со всех сторон стрелки. Мать никогда не отличалась гиперопекой, и, если уж на то пошло, скорее пустила мое развитие на самотек. По-моему, я отколол даже больше номеров, чем среднестатистический ребенок. Только, в отличие от остальных детей, я всегда смутно ощущал ее взгляд какой-то частью затылка.
Дом. Тот самый дом, в котором исчез отец.
Дом, полный взглядов матери.
От облегчения, что за тобой всегда присматривают, всего один шаг до тесноты в груди.
Мне было нестерпимо тут оставаться.
Я решил ночевать в мотеле. Врачам сказал, что она не оставила записей на случай своей безвременной кончины. И тогда доктор проинформировал: «Раз не оставила указаний о степени допустимого продления жизни и нет препятствий религиозного характера, то… только вам решать, поддерживать ли терапию».
Весь следующий день я провел возле койки матери, смотрел ей в лицо и мучительно размышлял, что же выбрать. Как бы она поступила? Чего бы хотела?
Я спросил, страдает ли она, но врач ответил, что неясно, есть ли, кому страдать – осталось ли некое «я». И добавил: «Откуда вообще начинается „я“? Сколько участков, сколько модулей коры, отвечающих за личность, должно остаться, чтобы считать их сознанием? Никто из нас не проживал того состояния, в котором оказался мозг вашей матери. Лично я не могу сказать, воспринимает ли она нервные импульсы, которые курсируют по нейронам, как страдание». Чересчур даже прямой ответ.