Голосом, признаюсь честно, дрожащим от слез, я уточнил, имеет ли право кто-то принять это решение за меня. Я боялся. Не хотел касаться настолько серой зоны и считал, что очень жестоко со стороны врачей требовать от меня ответа.
Разумеется, они тоже не обязаны решать. Если уж на то пошло, задачка скорее для философов. Но, к моей несказанной досаде, философов не интересовали технологии. Наука так подробно разложила человека, а они все делают вид, что ничего не понимают.
Я не хотел принимать решение. Понимал, что в моих руках побывало много жизней и нечего капризничать, но, когда от тебя требуют решить участь любимого человека, волей-неволей запутаешься. До чего же легче жилось в эпоху, когда констатировали смерть мозга. Когда никто не объяснял, что между черной и белой полярностями – огромная зона неопределенности.
Я вернулся в мотель и продолжил рыдать. Плакал о мире растущих серых зон, на который не смел обернуться. От страха. О том, как ужасно и жестоко, что мне приходится решать. Я так долго плакал, что меня затошнило. Валялся плашмя в постели и рыдал, только время от времени бегал в туалет, чтобы попытаться еще хоть чем-нибудь опорожнить пустой желудок. Но с губ только свисали ниточки слюны.
Когда забрезжило утро, я решил, как поступлю.
Пусть вопрос очень сложный, но вариантов, как ни погляди, всего два.
Я даже не читал бумаги о согласии на прекращение поддержания жизни.
Поставил везде, где просили, авторизацию, и аппарат жизнеобеспечения отключили. Мне выразили сочувствие и предложили обратиться к местному психологу. В наше время к нему отправляют по любому вопросу. Когда разлад в браке, когда собирают на миссию, когда умирает родная мать.
Словом, я вежливо отказался.
Если в двух словах, то я устал.
Я это понял на похоронах. Столько думал о матери, что совершенно вымотался. Поэтому и решил, как поступить. А если бы еще оставались силы, то так бы, наверное, и мучился дальше.
В тот момент мне показалось, что я останавливаю терапию ради блага матери. То есть когда прикладывал палец к считывающему устройству. Оправдывался перед собой, что мать ни за что не хотела бы, чтобы я оставил ее в таком неполноценном состоянии. Таком, что даже не поймешь толком, жива она или мертва. К тому же, будь она жива, непременно страдала бы.
Однако, как и сказал доктор, я не знал и не мог знать, испытывала ли она страдания. Не исчезла ли сама способность страдать, ведь от сознания матери остались только бледные следы.
И, конечно, давление. Тиски и тяжесть взгляда, которые вновь начали давить, едва я впервые за много лет переступил порог родного дома.
В самом ли деле я принял решение в интересах матери? К концу похорон от милой сердцу уверенности не осталось и следа, как бы тщательно я ни искал ее по дальним закоулкам души.
В тот миг меня постепенно начала преследовать ужасная мысль: а не убил ли я собственную мать?
5
Пока рассказывал, опустив разве что эпизоды про армию и миссии, я, кажется, четырежды прикладывался к пиву. А Люция вроде бы ни разу.
– Я думаю… ты поступил правильно. По-моему, тебе не надо так сильно переживать и терзаться такими же угрызениями совести, как мне.
Профессиональная выучка возобладала и не дала пролиться потоку уже готовых сорваться с языка слов. Я в них чуть не захлебнулся. Не стоило давать себе волю и стравливать даже разумную долю скопившегося пара. С одной виной смешалось множество других грехов, и все они взбухли внутри. Меня чуть ими не стошнило, но тут ожила выучка и хладнокровие профессионала, которые помогли справиться с позывом.
Я убил мать. Убил бывшего бригадного генерала. Убил солдат-патрульных. Оставил умирать людей, попавших в машину геноцида.
Люция, не прощай меня. На моей совести много такого, в чем я не признался. Я убил больше людей, чем ты даже представить в состоянии, а следующим убью твоего бывшего любовника. Поэтому не прощай. Так я хоть чего-то стою.
– Спасибо на добром слове, – ответил я. Я умею обезболить душу, которая разрывается на клочки, чем и воспользовался. Именно так я обрекаю на гибель одних детей и убиваю других – тех, которые попали в прицел винтовки. Поэтому красный цветок, распустившийся на затылке у девочки, и выпущенные кишки мальчишки пробили душу насквозь, не всколыхнув ее.
– Ты знал, что будешь страдать. От того, что велишь остановить терапию. Но все равно принял это решение. Ради нее. Тут нет твоей вины. Ведь ты хотел матери как лучше.
– Не уверен…
– Люди рождены на свет не для того, чтобы низвергнуться в пучины ада. По большей части – для того, чтобы вершить добрые дела.
– Люция, я думал, ты атеистка! – удивился я, когда запахло высшими материями.
– Религия тут ни при чем. Я в исключительно эволюционном смысле.
– Эволюционном?
– По большей части человек собран не по адской комплектации. И не только человек. Из разнообразия животного мира с неизбежностью следует биологическая тенденция к альтруизму.
– Дарвин в теории эволюции говорит о приспособлении и отборе. О войне выживших. Естественно предположить, что для достижения высшей цели, закрепления собственного вида, в первую очередь животное думает о собственной безопасности.
– Нет. Представь рой насекомых. Многие виды давно преодолели индивидуальный уровень и трудятся на благо роя. Скажем, пчелы, когда выпускают жало для защиты гнезда, погибают. Они отдают собственную жизнь ради безопасности роя или даже всего вида.
– Но ведь такое поведение запрограммировано инстинктивной программой, – возразил я. Иначе чем бы мы отличались от роботов? Я ведь принял решение и убил мать не по каким-то там механическим алгоритмам. А по собственной воле.
– Что плохого в том, чтобы совесть управлялась генами? – ответила вопросом Люция.
– Но ведь на свете есть негодяи, которые совершенно не думают о людях! Как тогда объяснить их существование? Потом, концепции морали в процветающих и отсталых странах очевидно разнятся. Совесть – порождение социума.
– Детали совести. А сама совесть и прилегающая к ней область, религия, порождены процессом биологической эволюции.
– Я готов предположить, что акты альтруизма вписываются в теорию эволюции, но…
– Есть одна симуляция в рамках эксперимента, связанного с теорией игр. В ней постепенно нарастает сложность. На первых этапах при самых простых условиях индивиду выгодно работать исключительно на себя. Сбрасывать остальных и выгребать как можно больше личной прибыли. Да, на этом этапе основной метод борьбы – предательство и грабеж. Однако поколения копятся, и по мере того, как усложняются детали… то есть по мере того, как условия приближаются к реальному миру, удается добиться стабильности, только если отказаться от сиюминутной выгоды в пользу формирования коллектива.
– Ну не знаю…
– Вероломные индивиды получили огромные выгоды в первоначальный период симуляции. Однако с ростом групп, которые образуются в поисках стабильности, такая модель поведения оказывается в уязвимом положении. Сам посуди: даже если они образуют собственную общность, то они не умеют хранить ей верность и потому неспособны на настоящую коллективную работу.
– То есть, когда животные сбиваются в стаи, в них появляются зачатки совести?
– Ведь слабым созданиям, чтобы противостоять жестокому миру, очень важно образовать стабильное сообщество. В конце концов, во все живое крепко заложено стремление использовать других. Вовсе не удивительно, если это свойство закрепилось в ходе эволюционной адаптации и записалось в наш генетический код.
– Ты хочешь сказать, что я принял мучительное решение убить мать не по велению души, а следуя генетическому коду?
– Нет, – покачала головой Люция. – Хотя понимаю, как для некоторых велик соблазн все списать на гены и природу. Впрочем, насколько я помню, ты человек не особо религиозный?
– Ну да.
– Тогда зачем так настаиваешь на душе и прочей метафизике?
Я задумался. О том, что вообще вкладываю в понятие души. Что, если предположить существование души, некое высшее ядро человека, которое покидает тело? Уменьшится моя вина за то, что не спас тех детей, убил собственным руками множество деспотов и мерзавцев? Ведь все их души, как полагается, отправились в альтернативную реальность рая или ада?
Надо же, какое отвратительное применение религии. Оказывается, я не такой уж ярый атеист. Даже не замечал прежде.
Я всего лишь искал, куда сбежать. Алекс, судя по всему, не нашел. Может, даже не пытался. Он, в отличие от меня, относился к вопросам веры очень серьезно. Не использовал религию как удобную отговорку.
Поэтому, как я теперь понял, и покончил с собой.
– Эволюция породила совесть. Как и нашу культуру. То есть поток информации, который передается от родителей детям и от человека к человеку. Тебе знакомо понятие «мем»?
– Это же из области культурологии! А ты только что говорила, что совесть – продукт биологической эволюции.
– Сама совесть – да. А детали совести – социальный конструкт. Они передаются от поколения к поколению как мем, и некоторые детали в процессе отсекаются, а некоторые, наоборот, порождаются. В этом сущность культуры.
– Выходит, нами правят мемы…
– Нет. Хотя многим хочется в это верить, как и во власть гена. Но мемы не регулируют нашу деятельность. Они паразитируют на сознании. Мы мыслим, принимаем решения, а мемы цепляются к нашим мыслям и переносятся от человека к человеку. Ни мемы, ни гены – не индульгенция за грехи. Пусть мы сформированы из генетической информации, а мемы оказывают влияние на сознание, но ответственности за совесть и вину на них не лежит.
– Погоди. Предположим, гены призывают меня изнасиловать женщину. Если я на тебя наброшусь, то не получится, что это их вина? А если меня в детстве били и подавляли, в результате у меня не сформировалось концепций любви и альтруизма, и я вырос серийным маньяком, то разве виновато не окружение?