Зрительные нервы у таких пациентов не повреждены. Несоответствие рождается из того, что зрение состоит из двух компонентов. Один – восприятие цвета, формы и вообще мира. Второй определяет, есть ли в поле видимости какой-либо объект. За обе эти функции отвечает крошечный участок мозга, но осуществляет их раздельно.
Мы видим одним участком мозга, а знаем, что видим, – другим. Под зрением обычно понимают совокупность информации о том, что яблоко, мол, зеленое, а колонна – квадратная, ну и тому подобное. Но есть и еще один компонент, не связанный напрямую с чувством зрения, однако глазные яблоки посылают зрительную информацию и туда.
Вот как все сложно даже на примере всего одной функции. А сколько программ обрабатываются мозгом ежесекундно, и представить сложно. Доктор сказал, что на текущий день обнаружено пятьсот семьдесят две.
– Между сном и бодрствованием также насчитывается около двадцати промежуточных стадий. Сознание, то есть осмысление человеком собственного я, не находится при этом на некоем постоянном уровне. Некоторые модули задействованы, некоторые спят. В отдельных случаях они вообще не реагируют на стимулы. Это легко понять на примере амнезии или спутанной памяти. Еще один пример – алкогольное или наркотическое опьянение. Да вот даже мы с вами сейчас разговариваем, но наше сознание не поддерживается в постоянном… если позволите мне такое слово, качестве. Наше с вами «я» явлено то сильнее, то слабее.
– В каком это смысле?
– Вопрос определений, – ответил врач. – Вся загвоздка в том, что мы понимаем под «я».
Тут как со словом «толпа». Десять тысяч человек – толпа. Тысяча – тоже толпа. А сто? Пятьдесят? Десять? Сколько должно собраться людей, чтобы их так назвать?
Вот об этом и говорил врач. Что «я» и «сознание» – в сущности, вопрос определения. Сколько модулей должно сохраниться, чтобы признать человека «собой»? Сколько образует «сознание»? Общество пока не дало ответа на данный вопрос.
Ряд участков мозга мать утратила, но ряд остался жив. Но вполне ли она теперь та самая «мама»?
Я жаждал ответа, но его не находил.
Так же, как для снятия болевых ощущений, маскинг применяется и для блокировки чувств.
Боевая регулировка эмоций – это анестезия собственной личности. Добровольное ослабление самосознания. Совесть занимает важную часть в механизме обработки информации, то есть в том, что мы понимаем под «собой». Однако эмоциональную часть, не разумную.
– Эмоции оказывают огромное влияние на то, как вы устраняете цели на поле боя.
На дисплее потекла череда изображений: следы катастроф, города, превращенные в центр стычек, голодающие дети – короткие видео о бедствиях со всего мира. Психолог, указывая на них, продолжал:
– Вот, скажем, по телевидению транслируют призыв собрать средства для жертв урагана. А с другой стороны – прямо перед вами истекает кровью человек. Преобладает давление модулей, отвечающих за моральную оценку и эмоциональный ответ. И пусть вам это покажется очевидно, но в подавляющем числе случаев человек эмоциональнее реагирует на ситуацию, которая разворачивается у него перед глазами. Отправить пожертвование – это мера, продиктованная лишь разумом. А вот чувства управляют поведением намного сильнее. По большей части рассудок лишь оправдывает решения, принятые на эмоциях.
– Значит, это не молот рассудка, а эмоции приказывают мне при исполнении размозжить череп ребенка? – попробовал я привести немного радикальный пример.
Но психолог совершенно спокойно кивнул:
– Чувства блокируют рассудок, и с их помощью решение принимается намного быстрее. Только люди не очень любят признавать, что кровожадность – тоже эмоция, наравне с состраданием. Вероятно, потому, что циники кажутся умнее. Однако вас, солдат, совесть мучает беспощадно даже там, где ее не просили. Особенно тех, кто воспитан в американской системе ценностей. И если не заблокировать ее с помощью технологий, вы попросту не сможете отнимать жизни.
– Разве это не то же самое, что промыть мозги?
Думаю, он и на этот вопрос отвечает часто. Психолог и бровью не повел:
– Конечно нет. Всякое лекарство при передозировке становится ядом. Впрочем, даже нет: и без передозировки, просто при неправильном употреблении. Скажем, когда люди подсаживаются на обезболивающие и потом не могут с них слезть.
– То есть вопрос в цели применения?
– Получается, так.
Мы отправляемся на поле боя и без зазрения совести убиваем людей. И для этого не зазорно обратиться к психологу? Такая цель оправдывает средство? Я бы судить не взялся.
Вообще говоря, некоторые мои товарищи считают психологические кабинеты профанацией. Нейронауки забрали задачу по подъему боевого духа солдат у размахивающего кулаками командующего состава и передали в руки психологов. Люди собирают волю в кулак и поступают на службу, но что-то там еще собирать и закалять необходимости нет. Некоторые сослуживцы говорят, что не пошли бы на эту работенку, если б заранее знали про психологов.
Лично я считаю, что консультации, так раздражающие моих коллег, доказывают, что армия заботится о своих работниках. В сравнении с прошлым веком уровень общественного принятия гибели воюющих сограждан за пределами родного государства разительно снизился – во всяком случае, что касается передовых капиталистических стран. Люди словно забыли о простой истине: на войне гибнут люди. Поэтому с таким скрипом соглашались, чтобы где-то отдавали жизни «свои». Теперь солдат – ценный ресурс для военной машины. Зарплата, тренировки. В войсках концентрируются передовые технологии. Ни одна армия не может себе позволить много столь дорогостоящих элементов. Чтобы компенсировать кадровый голод, попробовали вложиться в роботы-беспилотники, однако проект не оправдал себя, и пробные образцы выстроились стронными колоннами на кладбище технологий. Лишь горстка переживших эксперимент машин удостоилась чести отнять человеческую жизнь на настоящем поле сражения. Как это ни иронично, но с прогрессом исследований мозга все ощутимее урезали финансирование проектов искусственного интеллекта. Ученые давно отказались от идеи воспроизвести с помощью компьютера деликатность… а точнее говоря, избыточность живого мозга. До сих пор слишком многое на войне подвластно только человеку.
Когда солдаты регулярной армии поднялись в цене, правительство, естественно, пустилось на всевозможные меры, чтобы бойцы не попали в загребущие лапы частных корпораций. Во всех странах, тратящих значительные ресурсы на оборону, стали появляться постановления, запрещающие солдату в течение нескольких лет после оставления службы переходить в ЧВК. Когда стало понятно, что перекупать людей прямо из армии больше не получается, наемники тоже выросли в цене.
В общем, солдат – всегда ценная единица что в государственной армии, что в частном предприятии. И чтобы ценное «оборудование» не ломалось, его нужно качественно обслуживать. В Америке ментальным здоровьем служащих озаботились еще в прошлом столетии. Начиная с реабилитации ветеранов Вьетнама и Войны в заливе. В кино постоянно показывают бывших солдат, которые мечутся во сне от кошмаров. Чем больше росло число бойцов с психологической травмой, тем острее становится вопрос о том, как с этим справиться.
Вот только я проходил вовсе не ту терапию, что адаптирует бойца после мощного опыта, перенесенного на войне. Цель моей консультации – облегчить пока что не состоявшееся убийство и настроить психику на нужный лад.
– В общем, мистер Шеперд, я делаю вам что-то вроде прививки. От вас на поле боя нужна стопроцентная отдача, и мы просто снижаем риск психологической травмы. Скажем, когда вы отправляетесь в неблагополучный с эпидемиологической точки зрения регион, вы обязательно ставите себе прививку. Мы с вами проводим профилактическую меру перед визитом в страну, зараженную войной. Конечно, никаких уколов. У вас, в конце концов, уже выработан иммунитет.
Насчет меня психолог явно заблуждается. Он считает меня таким же идиотом, как те коллеги, которые не признают эмоциональную регулировку чем-то важным.
Он неправ. Я не из брутальных мачо. Боюсь, даже наоборот: в сравнении с моими парнями я хрупковат. Вот я стреляю – и человек падает. На поле боя промедление значит смерть. Но разве я могу взвалить на себя ответственность за жизни, отнятые у врагов? Достаточно ли сильно я в этот момент «явлен», чтобы брать на себя такую ношу?
Я не хочу бежать от вины. И боюсь я вовсе не ее, а наоборот: что я недостоин права на ответственность. Боюсь страшной правды: а вдруг весь мой грех – выдумка?
На поле боя по соседству со смертью я четко осознаю, что сам еще жив. Так четко, как нигде. Пьянею от возбуждения, подсаживаюсь на адреналин, и мне плевать на косые взгляды. Я забираю жизни, чтобы выжить самому. Ради собственного существования готов пройтись по чужим головам. И именно для полноты жизни я оказался здесь, на войне.
Но что, если это не моя жажда крови? Что, если это просто консультация у психолога-еврея в сочетании с несколькими химическими препаратами дает такой эффект на мозг? А воля к жизни – настоящая? Вот он я, живой. Но что, если вся моя радость – фальшивка?
Консультации самим фактом существования грозили моему резон д’этр[24].
Где-то в районе желудка копилось странное, почти не поддающееся описанию недовольство.
Верю ли я в свои мотивы? Я сражаюсь не во имя всеобщего блага, не ради любимой семьи, даже не ради денег. Я просто живу на войне, в ее яркой реальности. Уверен, у зверей, которыми управляет чистый инстинкт, подобных извращений не бывает. Такие отклонения имманентны человеку, просто в войсках получается прикрыть правду за патриотизмом и духом товарищества.
Но если жажда крови надуманная или вообще не моя, то вины не остается. Получается, что грех, который я беру на себя, чтобы ощутить сполна вкус в жизни, на самом деле мне не принадлежит. А значит… что и полнота существования – тоже самая банальная ложь.