дывалась на действительную.
– На панду похож. Сотри крем. – Я бросил Уильямсу полотенце.
Тот пробухтел, что у панд черные круги на белой морде, а не наоборот, но рожу при этом вытер.
Остались последние штрихи. Я под завязку обвесил разгрузочный жилет компании BHI всевозможными кармашками. Настолько, что тело между ними почти и не проглядывало. На то, чтобы проверить одно за другим каждое отделение, ушло довольно много времени.
– Начальник, давай живее. Народ уже по гробам расселся, – поторопил меня Уильямс.
Я все равно продолжил тщательную проверку и не залез в матово-черный кокон, пока не убедился, что все в порядке.
Пришел провожатый и закрыл крышки капсул.
Свет померк.
Коконы подняли. Они чуть задрожали, потом послышался щелчок фиксации. Я закрыл глаза, прислушался к кряхтению сервопривода. От низких частот тело напряглось. Я сжимал и разжимал кулаки. Затем – мощная встряска, и кокон застыл. Нас погрузили в пусковой отсек.
Вновь раздался механический скрип, а затем я услышал сквозь оболочку ветер, похожий на треск разрываемой ткани. Он становился все громче: брюхо «водоросли» раскрывалось.
– Первым летишь, Егерь-1. С богом!
И в тот же миг меня запулили вниз.
Знакомое чувство свободного падения.
Режим направленного полета.
Только в отличие от Восточной Европы, на сей раз тормозной парашют не раскрывался до самого последнего. В тот раз мы десантировали довольно далеко от вражеской базы, на сей же раз врывались к ним в строй без предварительных ласк. Если бы позволили себе такую же роскошь, как в Европе, нас бы еще на подлете изрешетили из калашей и РПГ.
В общем, парашюты не раскрывали до последнего, а потому весь не поглощенный ими импульс примут на себя внутренние системы и щупы, которые вырастут из боков капсулы. В тот же миг, когда раскрылся купол тормозной системы, мышечная масса… впрочем, о чем я, это же настоящие мышцы – высунула четыре посадочных щупа, на которые кокон крепко встал сразу по приземлении. Немного похоже, как если бы гигант, а точнее, его нижняя половина приземлилась откуда-то с большой высоты. Мне доводилось видеть высадку товарищей на тренировках, и когда я видел эти мышечные ноги, аж голова начинала кружиться от органического или даже скорее телесного ужаса. Они чем-то напоминали человека, приземлившегося на широко расставленные ноги с пружинящими коленями.
Прямо перед приземлением запустились три пулемета, установленных в районе искусственных «бедер»: они зачищают место для безопасной высадки. От бесперебойного стрекота все внутри кокона вибрировало. Я подключил капсулу к дополненной реальности, и на экран вывело число израсходованных патронов. Наружная камера передала изображение трех или четырех разорванных в клочья трупов.
Меня тряхнуло. Большую часть перегрузки поглотили компенсаторные механизмы. А в следующий миг капсула раскрылась, как банановая кожура, и от нее отделился беспилотник, конструктивно предназначенный для установления контроля над улицами.
– Егерь-1, есть контакт, – рапортовал я от своего позывного и спрятался в ближайшем здании. Вскоре приземлились остальные семеро, все в радиусе пятнадцати метров от моей капсулы. Почти сразу коконы начали разлагаться. На вражеской территории в них включался режим самоуничтожения. Электронную начинку разъедало кислотами, а искусственные мышцы, направлявшие капсулу в воздухе, изничтожали ферменты, которые до того поддерживали их работу.
Я выглянул из укрытия и убедился, что кокон, стоящий среди поверженных пулеметами врагов, и сам мертв.
Мелкий дрон, отделившийся от разлагающейся капсулы, автономно летал в зоне исполнения миссии, собирал информацию о боевой обстановке и служил ретранслятором наших переговоров. Мы собирались ворваться в нужное нам здание с четырех направлений еще до того, как неприятель придет в себя, и эффективно перестрелять всех детишек, прижимающих автоматы к тощим тельцам. Снаружи раздался визг, будто от бензопилы, а вслед за ним – тающие вопли. С четырех сторон от здания реяли беспилотники, похожие на перевернутые салатницы, а пулеметы поглощали любое сопротивление, которое пытались оказать местные.
Мы мгновенно пристреливали овечек, притаившихся в лобби. С самого начала даже не пытались целиться им в руки и ноги. Детей, которые здесь оказались, надо убить. От взрослых хотя бы представляешь, что ждать. А страшнее всего – бесстрашные детишки, которые не понимают, когда надо отступить.
В здании дети кишмя кишели. Приближенная гвардия. Все до единого, и мальчишки, и девчонки, сжимали автоматы и пытались огрызаться. Мы с Уильямсом, пробираясь по полуразрушенному коридору, одну за другой отстреливали низко расположенные головки и наконец добрались до лестницы.
В современной армии эффективнее не убивать, а ранить противника. Раненого товарища с поля боя уносят по крайней мере два человека, а то и больше, и они в этот момент слишком заняты, чтобы оказывать сопротивление. Но на войне, в которой жизнь стоит настолько дешево, как здесь, никто даже не пытался друг другу помогать. Поэтому безопаснее всего – отстреливать их на месте. Здесь военачальники, чтобы подчинить детей, часто пичкают их всякой дрянью. Или, скажем, дают лазейку из постылой реальности, поджигая листья особых растений. Когда ребенок в таком состоянии, отстреленные конечности его не остановят. Кое-кто из них даже не реагирует, если всадить им пулю в живот или грудь.
Вот поэтому я и пришел к выводу, что их остается только убивать. И, не прекращая методично отстреливать малышню, продвигаться дальше. Если уж на то пошло, у нас самих в мозгу наномашины, которые блокируют боль. Даже если бы нас с Уильямсом вдруг подстрелили, мы бы ничего не почувствовали. Только знали бы, что больно.
Значит, и врагам остается разве что отстреливать нам головы.
Меня пробрал озноб. Если бы вдруг довелось драться с товарищами, пришлось бы всаживать в них пулю за пулей, а потом еще и проверять, что они мертвы. Мы тоже как те самые дети.
В дополненной реальности прилетела весточка, что к зданию со всех сторон стекаются бронемобили и грузовики. Они, конечно, не осмелятся палить по штабу командования. Какие бы грозные пушки ни стояли у них на вооружении, врагам все равно придется заходить в отель лично.
Враги, вопя ангельскими детскими голосочками, безуспешно пытались остановить нашу команду. В коридор выскочила голая девчушка, у которой еще и грудь-то не успела вырасти – видимо, прямо из койки какого-то офицера. У нее на шее тоже болтался калашников, и она открыла очередь, даже не поднимая автомат, чтобы прицелиться. Я хладнокровно выстрелил по нагому телу, и плоскую грудь пробило в нескольких местах, а потом девочка упала. Я заглянул в номер, из которого она выскочила, и увидел офицера, который судорожно натягивал штаны. Пристрелил и его тоже.
Я достиг предела совершенства. В каком смысле? Просто я пристрелил девчонку без колебаний. Каждый, кто скажет, что это никакое не достижение и в противном случае мне самому грозила смерть, просто недооценивает силу эмоций и моральных установок. Никогда не знаешь, когда они заискрят и заблокируют принятие решения. Даже у солдата с безукоризненной выучкой. Конечно, по большей части мы и так стреляли в овечек недрогнувшей рукой. Но никогда – в ста процентах случаев. Не те из нас, кто вырос в Америке и нагрузил совесть нормальным образованием.
Люди периодически ставят любовь и моральные принципы выше собственной жизни – мы странные создания. Умеем губить себя из альтруистических побуждений. Поэтому никогда не стоит недооценивать силу морали. Тем более что Люция сказала: это свойство обусловлено эволюционной необходимостью и потому пустило глубокие корни в человеческом мозге. Уверен, много солдат боится, что с ними случится приступ угрызений совести. Что их против воли захлестнет эмоциями.
Вот для этого и нужна боевая регулировка. Чтобы избежать последствий крайнего случая. То есть смерти. От нее не восстанавливаются. Поэтому мы научились на всякий пожарный убирать обузу из чувств и этических убеждений хотя бы на праздничное раздолье – на войну, отделенную от нормальной жизни общества.
Психологическая консультация и химическое воздействие принесли идеальные плоды.
В дополненной реальности подсвечивалось местоположение целей. Они на этом этаже. Парни уже захватили все лестницы. Цели заперты, как в консервной банке.
Тут пуля чиркнула щеку. Я, зная, что мне больно, бросился ничком на пол, а Уильямс выпустил в окно, из которого по мне прилетело, короткую очередь. Если бы не полное подавление болевых ощущений от маскинга, едва ли я бы среагировал именно так. Я знал, что больно, но не чувствовал этого. Подстрелил меня снайпер из четырехэтажного дома на приличном удалении от нас. Метрах в пяти от моего укрытия валялась девчонка с раффлезией вместо затылка. Свои же пристрелили по ошибке.
– Чего делать будем? Дальше – никак. Разве что ползком под окнами, – кисло прокомментировал Уильямс.
Я вызвал по боевому каналу Леланда:
– Блу-бой, вы с противоположной стороны коридора на этаже с целями?
– Так точно, Егерь. Но нам тоже придется идти мимо окон. Что-то неохота на своей шкуре считать, сколько у врага снайперов.
– Как насчет дымовой завесы? – предложил Уильямс.
Я задумался на пару секунд и покачал головой:
– Снайперов нейтрализуем, но зато будет сложно отбиваться от здешних.
– Значит, остается молиться небесам, – без энтузиазма констатировал товарищ.
Я кивнул и связался с «водорослью»:
– Водоросль, где вы?
Через шумоподавитель мне ответил голос того самого пилота, который совсем недавно пожелал нам удачи:
– Крутимся над выстрелами.
– Подорвите тут кое-кого. Подсветим лазером.
– Принято, Егерь.
По моему сигналу Уильямс высунул из окна одно только дуло. Винтовку под завязку начиняли SOPMOD, и в их числе – лазер. Уильямс переключил его на режим дальней подсветки. Одновременно запустил модуль камеры и вывел изображение в дополненную реальность. Навел указку на дом, из которого стреляли.